Сатанинское танго — страница 33 из 45

иеся все более тяжелыми чемоданы, но как он ни поправлял ремни, его мучения не желали прекращаться. Наконец, он решил больше не терзать себя и, приметив акацию с достаточно толстым стволом, сошел с дороги и как был, со всем багажом, плюхнулся в грязь. Он привалился спиной к стволу дерева и некоторое время жадно глотал воздух, затем снял с себя чемоданы и вытянул ноги. Он полез было в карман, но силы оставили его, он был не в состоянии даже закурить. Его сморил сон. Проснулся Футаки оттого, что ему захотелось помочиться; он встал, но ноги у него так затекли, что он тут же рухнул обратно и только со второй попытки сумел удержаться на ногах. «Что же мы за придурки… — проворчал он громко и, закончив дело, присел на один из чемоданов. — Надо было слушать Иримиаша! Он же говорил, чтобы мы подождали с переселением, а мы что? Уже сегодня! Уже сегодня вечером! И пожалуйста! Сижу тут в грязи, уставший до смерти… Словно не все равно, сегодня или завтра, или через неделю… Может быть, Иримиаш раздобыл бы грузовик! Но где там! Сразу!.. А все Кранер! Ну да ладно. Поздно каяться. Осталось не так уж много». Футаки достал сигарету и глубоко затянулся. Он почувствовал себя лучше, хотя голова слегка кружилась и ныла. Он вытянул измученные конечности, помассировал затекшие ноги, затем принялся ковырять палкой землю перед собой. Смеркалось. Дорогу уже едва было видно, но Футаки был спокоен: он не мог сбиться с пути, ведь дорога вела прямо к усадьбе Алмаши, к тому же несколько лет назад он часто ходил в эту сторону, поскольку в то время он исполнял обязанности своего рода могильщика пришедшего в негодность инвентаря, и одна из его задач заключалась в том, чтобы доставлять поломавшиеся, непригодные больше лемехи, бороны и другой подобный хлам в это строение, уже тогда находившееся в плачевном состоянии. «И все-таки есть в этом всем что-то странное… — неожиданно подумал он. — Во-первых, эта… усадьба. Конечно, когда-то, в графские времена, она выглядела очень хорошо. Но сейчас? Когда я был там в последний раз, комнаты заросли сорняками, ветер сорвал черепицу с крыши, не было ни окон, ни дверей, а в полу кое-где такие дыры, что можно было видеть погреб… Конечно, это не моего ума дело… Иримиаш — главный, он знает, раз уж присмотрел эту усадьбу! Может быть… ему понравилось, что она так страшно далеко от всего… Ведь здесь поблизости ни одного хутора, ничего… Кто знает. Может быть и так». В такую сырую погоду он не испытывал желания экспериментировать с тяжело зажигающимися спичками, поэтому закурил вторую сигарету от еще тлеющего бычка, но не выбросил его сразу, а подержал некоторое время между согнутыми пальцами, наслаждаясь приятным теплом. «И потом… все, что было вчера… Никак не могу понять… Ведь мы его отлично знаем. Зачем ему понадобилось так паясничать? Вещал, словно какой-нибудь проповедник… Будто это он страдает, а не мы…. Не понимаю, ведь он знал, чего мы хотим. Он знал, что мы слушаем его разглагольствования об этой дурочке только потому, что хотим услышать, наконец, «ну ладно, хватит об этом. Ребята, я здесь, я пришел. Чего печалитесь? Займемся-ка вместе чем-нибудь дельным. Послушайте, что я придумал…» Но нет! Заладил: «Дамы и господа, дамы и господа, все мы виновны…» Все были поражены! И кто знает, дурачится он или все это всерьез? И нельзя ему было сказать, чтобы прекратил… И вся эта чушь насчет дурочки… Наглоталась крысиного яду, что с того? Для этой несчастной, пожалуй, оно и лучше, по крайней мере, не будет больше страдать. Но я-то здесь при чем? Заботиться о ней — дело ее матери! А тогда… целый день по кустам и кочкам, в такую поганую погоду, перерыл с нами все в округе, пока мы не нашли эту убогую!.. Пусть бы искала старая ведьма, ее мамаша! Ну конечно. Кто поймет Иримиаша? Нет таких. Только вот… Прежде бы он так не стал делать… Просто поразительно… Ведь ясно, что он сильно изменился. Конечно, мы не знаем, через что он прошел за минувшие годы. Но его ястребиный нос, его клетчатый жилет и красный галстук — такие же, как и прежде! Значит, все в порядке!» Он с облегчением вздохнул, встал, поправил ремень на плечах, и, опираясь на палку, вернулся на дорогу. Чтобы время летело быстрее и чтобы отвлечься от впившегося в плоть ремня, а также потому, что идти одному было несколько страшновато, когда уже стемнело, а дорога была полностью вымершей, он затянул «Прекрасна ты, милая Венгрия», но после второй строки забыл слова, и, поскольку больше в голову ничего не приходило, начал напевать государственный гимн. Но от пения от почувствовал себя еще более одиноким, поэтому вскоре замолк и затаил дыхание. Справа словно бы послышался какой-то звук… Он зашагал так быстро, как только позволяла больная нога. Теперь с другой стороны что-то захрустело. «Какого черта?..» Он решил, что правильнее будет возобновить пение. Идти оставалось уже недолго. И нужно заполнить время…

Одари, Господь, добром,

Нас, мадьяр, всегда храни,

И в сражении с врагом

Венграм руку про…

Теперь словно… послышался чей-то крик… Или нет… Скорее плач. «Нет. Это какой-то зверь. Стонет или что-то такое. Верно, сломал лапу». Но как Футаки ни приглядывался, по обе стороны дороги уже стояла кромешная тьма, и он так ничего и не увидел.

Разорви, судьба, наш гнет,

Счастье дай, что каждый…[2]

«А мы уже решили, что ты передумал!» — сострил Кранер, когда они заметили приближающегося Футаки. «Я по походке вас признала, — добавила госпожа Кранер. — Невозможно ошибиться. Походка как у хромой кошки». Футаки поставил чемоданы на землю, освободился от ремней и с облегчением вздохнул. «Вы ничего по дороге не слышали?» — спросил он. «Нет. А что мы должны были услышать?» — удивился Шмидт. «Да нет, я просто так спросил». Госпожа Халич села на камень и помассировала ногу. «Мы слышали странный звук, когда вы подошли. Не знаем, что это могло быть». «И что вы об этом думаете? Кто, кроме нас, может здесь быть? Воры крадутся?.. Здесь ни одной птицы не видно. А человека тем более». Тропа, на которой они стояли, вела к главному зданию; по обе стороны за десятилетия вырос дикорастущий самшит, который обвивал здесь и там толстые стволы буков и сосен, вскарабкавшись, с тем же упорством, что и дикая будра на толстые стены барского дома, так что во всем облике «замка» (как его обычно называли) чувствовалось какое-то немое отчаяние, поскольку, несмотря на то, что верхняя часть фасада еще оставалась свободной, было очевидно, что пройдет несколько лет, и он уже не сможет больше сопротивляться безжалостному натиску растительности. По обе стороны от широких ступеней, которые некогда вели к огромным дверям, раньше стояли статуи, изображавшие обнаженных женщин, и у Футаки, которому они запомнились еще годы назад, первым желанием было посмотреть на них вблизи, но напрасно, они бесследно исчезли, словно их поглотила земля. Беспомощно, безмолвно, с широко раскрытыми глазами, шагали они вверх по лестнице, поскольку выступавший из темноты немой «замок» — хотя с его фасада почти облетела штукатурка, а ветхая башня выглядела так, словно ее повалит первая же буря, не говоря уже о зияющих оконных проемах — все еще сохранял некоторые следы былого величия. Как только они добрались до самого верха, госпожа Шмидт без колебаний прошла под обвалившейся аркой главных ворот и взволнованно, но без капли страха вступила в глухо звенящее от пустоты помещение; ее глаза вскоре привыкли к темноте, и войдя в открывшийся слева небольшой зал, она ловко обходила разбитые керамические плиты и коварно притаившиеся на почти полностью сгнившем деревянном полу покрытые ржавчиной механизмы и машинные детали, и вовремя останавливалась перед расщелинами, о которых так хорошо помнил Футаки. Остальные следовали в девяти-десяти шагах позади нее. Так прошли они по пронизываемому сквозняками, холодному помещению заброшенного мертвого «замка», порой останавливаясь у того или другого оконного проема и выглядывая в полный опасностей, заросший сорняками парк. Не обращая внимания на усталость, показывали они друг другу при мимолетном свете дрожащей спички здесь и там невредимую, хотя и гнилую, парадную резьбу на дверях и окнах, и над ними порой еще различимые застывшие фигуры рельефов. Наибольшее впечатление на них произвела накренившаяся печка, обильно «изукрашенная» медной чеканкой, на которой возбужденная всеми этими чудесами госпожа Халич насчитала ровно тринадцать драконьих голов. Из безмолвного изумления их внезапно вывел звонкий голос госпожи Кранер, которая, встав на своих коренастых ногах посреди зала, с поднятыми руками недоуменно воскликнула: «Ну и как мы тут согреемся, люди добрые?» И, поскольку в вопросе уже содержался ответ, все встретили слова госпожи Кранер одобрительным ворчанием и вернулись в первый зал. После непродолжительного спора согласились с предложением Кранера (особенно упорно выступал против него Шмидт: «Прямо здесь? На таком сильном сквозняке? Ну, прямо в цель, скажу я тебе, начальник…»), который считал, что «Сегодня лучше заночевать здесь. Да, здесь дует, как и везде, но что будет, если Иримиаш прибудет еще до рассвета? Как, черт возьми, он отыщет нас в этом проклятом лабиринте?» и отправились к тележкам, чтобы укрыть их брезентом на случай, если ночью пойдет настоящий ливень и усилится ветер. Затем они вернулись и, взяв у кого что было — мешки, шерстяные и ватные одеяла — попытались изготовить из них временное пристанище на ночь. Когда все устроились в своих логовах и немного согрелись под одеялами собственным дыханием, то от усталости никто не мог заснуть. «Нет, я совершенно не понимаю Иримиаша, — заговорил в темноте Кранер. — Хоть бы кто мне объяснил… Он ведь был такой же простой человек, как и мы, только соображал лучше. А теперь? Ведет себя как какой-то начальник, как большая шишка… Что, разве не так?» Последовало долгое молчание, затем Шмидт добавил: «Что верно, то верно, все это очень странно. Зачем он впутал нас в это дерьмо? Я видел, что он чего-то хочет, но разве я знал, чем все закончится?.. Если б до меня сразу дошло, чего он хочет, я бы ему сказал, чтоб он не разбивался в лепешку…» Школьный директор заворочался на своем ложе и беспокойно уставился в темноту. «Поскольку, вот, пожалуйста, только и слышно — виноват это, виноват то, Эштике это, Эштике то! Да какое мне дело до этой дегенератки? Уже как имя ее услышал, так кровь закипела! Что мне эта Эштике? Ну что это за имя? Разве можно так звать ребенка: «Эштике»? Чистый цирк. У этой девочки было нормальное имя, Эржи. Отец с ней много цацкался, вот и испортил ее. Но я здесь причем? Мы здесь причем? К тому же я все сделал, чтобы поставить эту девчонку с головы на ноги. Я ведь говорил этой ведьме, когда она забрала дочку из коррекционной школы, что приведу ей голову в порядок, если она будет присылать ее ко мне каждое утро. А она нет и нет. Эта продувная бестия, старая карга, даже пары форинтов пожалела для несчастной. А теперь я, оказывается, и виноват! Чистый смех!» «Да тише вы! — шикнула на них госпожа Халич. — Мой муж уже спит. Ему нужна тишина!» Но Футаки пропустил ее слова мимо ушей. «Будь что будет. Там разберемся, чего хочет Иримиаш. Уже завтра все выяснится. Вернее, уже сегодня. У вас есть какие-нибудь соображения?» «У меня есть, — отозвался директор. — Вы видели хозяйстве