нные постройки? Там их пять, по крайней мере. Там будут, готов побиться об заклад, всякие мастерские». «Мастерские? — спросил Кранер. — Что за мастерские?» «Почем я знаю? Думаю, что… те или другие. Чего вы ко мне пристали?» Госпожа Халич снова повысила голос: «Да успокойтесь вы, наконец! Разве так можно отдохнуть?!» «Ладно, ладно! — вспыхнул Шмидт. — Дайте людям поговорить». «А по-моему, — продолжал Футаки задумчиво, — все будет иначе. В тех пристройках мы будем жить, а мастерские устроим здесь». «Да что вы все заладили о мастерских… — вклинился Кранер. — Что с вами? Вы что, механиками стать хотите? Футаки я понимаю, но вы-то? Кем вы станете? Директором мастерской?» «Прошу, оставьте ваши остроты, — холодно сказал директор. — Не думаю, что сейчас время для всяких дурацких шуток. Я не для того сюда пришел, чтобы меня постоянно оскорбляли. Я вам не позволю!» «Спите уже, бога ради, — застонал Халич. — Так ведь невозможно заснуть…» Несколько минут стояла тишина, но недолго, поскольку кто-то случайно пукнул. «Кто это был?» — со смехом спросил Кранер и толкнул лежащего рядом Шмидта. «Оставьте меня в покое! Это не я!» — сердито запротестовал тот и повернулся на другой бок. Но Кранер не успокаивался. «Так что, ни у кого духу не хватит сознаться?». Халич — растерявшись от волнения — сел и умоляюще произнес: «Прошу, я… я во всем признаюсь… Только замолчите уже…» После этого разговор, наконец, прекратился, и через несколько минут все уже крепко спали. Халича во сне преследовал маленький горбун со стеклянными глазами. После долгой погони он наконец забрался в реку, но положение становилось все более безвыходным, поскольку всякий раз, когда он выныривал на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, человечек сразу же бил его по голове чудовищно длинной палкой и при этом хрипло кричал: «Пора платить, Халич, пора платить!» Госпожа Кранер услышала какой-то шум с улицы, но не могла определить, что это. Она надела полушубок и осторожно направилась в сторону машинного отделения. Но когда она уже почти добралась до шоссе, ее внезапно охватило дурное предчувствие. Она обернулась и увидела, что крыша их дома охвачена пламенем. «Лучина для растопки! Я там оставила лучину! Боже милостивый!» — в ужасе закричала она. Она рванулась обратно и стала звать на помощь, но безуспешно, всех остальных словно земля поглотила, и она, дрожа от страха, ворвалась в дом и попыталась спасти, что еще было можно. Сначала она вбежала в комнату и с быстротой молнии схватила лежавшие под постельным бельем деньги, затем перепрыгнула через пылающий порог и ворвалась на кухню. Там за столом сидел Кранер и, как ни в чем не бывало, спокойно ел: «Йошка, ты с ума сошел? Дом горит!» Но Кранер не двинулся с места… В этот момент госпожа Кранер уже видела, что языки пламени лижут занавески. «Спасайся, дурак, не видишь, что у нас все скоро сгорит?» Она выскочила из дома и села снаружи, ее страх внезапно прошел, она почти с удовольствием смотрела, как все ее имущество обращается в пепел. Она даже сказала госпоже Халич, которая стояла рядом: «Видишь, как красиво? В жизни не видела такого изумительного красного цвета!» У Шмидта под ногами дрожала земля. Словно он шел по какой-то трясине. Он добрался до дерева, залез на него, но почувствовал, что начинает погружаться… Он лежал на кровати и пытался стянуть со своей жены ночную рубашку, но та принялась визжать, словно он гнался за ней, рубашка порвалась, госпожа Шмидт повернулась к нему лицом и расхохоталась, соски на ее огромной груди цвели, словно две прекрасные розы. В доме было ужасно жарко, пот катился с них градом. Он выглянул в окно: на улице шел дождь, Кранер выбежал из дома с картонной коробкой в руках, затем у коробки внезапно отвалилось дно и все содержимое просыпалось на землю, госпожа Кранер громко кричала ему, чтобы он поторопился, так что он не мог собрать и половины рассыпавшегося и решил, что вернется за оставшимся завтра. На него внезапно набросилась собака от страха он закричал и испуганно пнул тварь в морду та заскулила упала и осталась лежать на земле Он не удержался и пнул ее еще раз Живот у собаки был мягкий Школьный директор с мучительным стыдом уговаривал человечка в потертом костюме, чтобы тот пошел с ним, говоря, что знает укромное место тот согласился как тот кто не может сказать нет он уже едва мог справиться с самим собой и когда они зашли в заброшенный парк он даже подталкивал его чтобы они быстрее достигли каменной скамейки, окруженной густыми зарослями человечек лег на нее и он принялся со страстью целовать его шею но в эту минуту по ведущей к скамейке аллее, усыпанной белым гравием, приблизились несколько врачей в белых халатах он со стыдом показал им жестами что уже уходит а затем объяснил одному из врачей что им некуда пойти и надо их понять и взять это в расчет а затем начал поносить застенчивого человечка поскольку уже испытывал к нему чудовищное отвращение но он напрасно крутил головой по сторонам, тот как сквозь землю провалился врач с презрением смотрел на него а затем устало и принужденно махнул рукой Госпожа Халич мыла спину госпоже Шмидт четки висевшие на краю ванны медленно словно змея скользнули в воду в окне появилось ухмыляющееся лицо какого-то паренька госпожа Шмидт сказала ей уже достаточно уже вся кожа горит но госпожа Халич силой заставила усесться обратно в ванну и продолжала тереть ей спину поскольку все больше боялась, что господа Шмидт будет ею недовольна затем сердито прикрикнула на нее чтоб тебя змея укусила села на край ванны и заплакала а в окне все еще было видно ухмыляющееся лицо паренька Госпожа Шмидт была птицей счастливо летала среди молочно-белых облаков она увидела что внизу кто-то машет ей рукой она спустилась пониже и тогда услышала что Шмидт орет почему не приготовила еду немедленно спускайся но она взлетела выше и зачирикала небось до завтра с голоду не помрет солнце грело ей спину Шмидт вдруг оказался рядом с ней немедленно прекрати закричал он но она не обратила на него внимания а полетела все ниже словно хотела поймать какого-нибудь жука Футаки били по спине железным прутом Он не мог пошевелиться он был привязан веревками к дереву напрягшись он почувствовал что веревка натянута вдоль открытой раны у него спине она оглянулась назад она не могла вынести этого она сидела в экскаваторе который копал огромную яму мимо проходил человек он сказал поторопись потому что ты не получишь больше солярки как ни проси она рыла яму все глубже яма все обваливалась она пыталась снова и снова но тщетно она закричала словно сидела у окна в машинном отделении и понятия не имела что происходит был рассвет становилось все светлее или же был вечер и становилось темнее и она совсем не хотела чтобы все пришло к концу она просто сидела и не понимала что происходит ничего не менялось снаружи это было не утро и не вечер только вечный рассвет или вечные сумерки…
IV. Вознесение на небо? Галлюцинация?
Как только они завернули за поворот и потеряли из виду людей, стоявших у дверей трактира и махавших им вслед, сразу же прошла его свинцовая усталость, он уже не чувствовал той мучительной сонливости, которая — напрасно он с ней боролся — почти приковала его к стулу возле печки. После того, как Иримиаш вчера вечером сообщил ему то, о чем он боялся даже мечтать («Ладно, поговори с матерью. Если она не против, можешь пойти со мной»), он не мог сомкнуть глаз и всю ночь, не раздеваясь, проворочался в постели, чтобы не опоздать на рассвете к назначенной встрече; но сейчас, как только он увидел перед собой дорогу, уходившую в рассветный туман, как только ступил в эту бесконечность, его силы словно удвоились, и он, наконец, почувствовал, что «перед ним лежит целый мир» и теперь он способен выдержать все, что бы ни случилось. И хотя у него возникло огромное желание каким-нибудь образом вслух выразить овладевший им восторг, однако он справился с собой и, инстинктивно соизмеряя шаги, дисциплинированно, горя лихорадкой собственной избранности, последовал за хозяином, ибо знал, что сможет выполнить возложенную на него задачу только в том случае, если будет вести себя как мужчина, а не как сопливый щенок — не говоря уже о том, что такой необдуманный взрыв чувств несомненно вызвал бы новое насмешливое замечание и без того вечно высокомерного Петрины, а ему невыносима была сама мысль о том, чтобы хоть раз опозориться перед Иримиашем. Он решил, что лучше во всем преданно подражать Иримиашу: так его наверняка не постигнет какой-нибудь неприятный сюрприз. В первую очередь надо было отследить его характерные жесты: легкий ритм длинных шагов, манеру идти с горделиво поднятой головой, правильную траекторию призывно-угрожающего указательного пальца во время пауз перед ударными словами и — как можно быстрее усвоить самое сложное, падающую интонацию и тяжелое молчание, отделяющие одну фразу от другой, одни части сказанного от других, и хотя бы отчасти обрести ту увереность, которая позволяла Иримиашу выражать свои мысли с такой безжалостной точностью. Он шел, ни на миг не отрывая взгляда от слегка сутулившейся спины Иримиаша и шляпы с узкими полями, которую владелец — чтобы дождь не хлестал в лицо — надвинул низко на лоб, и увидев, что хозяин, не обращая на них никакого внимания, напряженно размышляет о чем-то, он тоже шел молча, хмуро сдвинув брови, словно хотел помочь Иримиашу как можно скорее сформулировал мысль. Петрина ковырялся в ухе — видя напряженное выражение лица своего приятеля, он не осмеливался нарушить молчание, но, хотя он сам глазами показывал «парню» («Ни звука! Он думает!»), желание задать вопрос с такой силой сжимало ему горло, что он запинался, свистел, и с хрипением набирал воздух в легкие до тех пор, пока Иримиаш не обратил внимание на его героические попытки сдержаться и неохотно смилостивился: «Ну, давай, говори! Чего тебе?» Петрина вздохнул, покусал потрескавшиеся губы и быстро заморгал. «Хозяин! Я, право слово, обосрался. Как ты собираешься выпутаться из всего этого?» «Было бы удивительно, — язвительно заметил Иримиаш, — если бы ты не обосрался. Бумаги дать?» Петрина покачал головой. «Я не шучу. Мне, знаешь, сейчас совсем не до смеха…» «Заткнись», — Иримиаш надменно посмотрел на уходящую в туман дорогу, сунул в угол рта сигарету и, не останавливаясь, не замедляя шага, закурил. «Если я сейчас тебе скажу: для нас наступил самый удобный момент, — самоуверенно произнес он и посмотрел Петрине глубоко в глаза, — ты успокоишься?» Его приятель беспокойно остановил свой взгляд, затем опустил голову, остановился, погрузился в задумчивость, и когда снова оказался рядом с Иримиашем, его охватило такое волнение, что он едва смог выдавить из себя: «Ч… Ч…. Что ты задумал?» Но тот ничего не ответил, а с непроницаемым видом продолжал путь. Петрина, мучаясь тяжким предчувствием, попытался найти объяснение этому многозначительному молчанию, затем — несмотря на то, что в глубине души знал, что это напрасно — попытался предотвратить непоправимое. «Послушай! Я был твоим товарищем, был и всегда буду, в добре и во зле! И я размажу по стенке любого, кто посмеет не снять перед тобой шляпу! Но… Не сходи с ума! Послушай меня хоть на этот раз! Послушай своего старого доброго Петрину! Давай удерем отсюда! Сядем на первый же поезд и фьюить! Они же нас линчуют, когда до них дойдет, какую свинск