, кто-то устроил пикник…» — заметил «парень» взволнованно и нетерпеливо, поскольку едва мог дождаться того момента, когда хозяин, наконец, поручит ему какое-нибудь дело. «Здесь? — скулил Петрина. — Под дождем?.. В этом богом забытом месте? Хозяин, давай выбираться из этого дерьма, пока не поздно!..» «Заткнись, я из-за тебя ничего не слышу!» «Я слышу! Я слышу! И скажу, что…» «Да тихо ты!» — рявкнул на него Иримиаш. В парке, среди дубов, зарослей орешника и заросших сорняками цветников, по-прежнему не было заметно никакого движения, так что Иримиаш решил — поскольку он мог видеть только небольшую часть парка — осторожно пройти вперед. Он подхватил упирающегося руками и ногами Петрину, и они медленно добрались до главного входа, а затем свернули направо и на цыпочках прокрались к стене. Иримиаш шел первым, и когда добрался до угла здания, внимательно осмотрел заднюю стену парка; на одно мгновение он оцепенел, а затем быстро убрал голову. «Что? — прошептал Петрина. — Сваливаем?». «Видите вон ту хибарку? — приглушенно спросил Иримиаш и показал на стоявший напротив покосившийся домик. — Бежим. По одному. Сначала я. Потом ты, Петрина. А потом ты, парень. Ясно?» И согнувшись, он побежал к тому, что когда-то было летним домиком. «Я — нет, — пробормотал со смущенными глазами Петрина. — Тут ведь метров двадцать. Пока добегу, пристрелят!» «Вперед!» — грубо подтолкнул его «парень», и Петрина, совершенно не ожидавший толчка, сделал несколько шагов, потерял равновесие и рухнул в грязь. Он тотчас же вскочил, затем снова рухнул всем телом и словно ящерица пополз за своим товарищем к летнему домику. От испуга он долго не мог посмотреть вверх, закрыл глаза руками и неподвижно лежал на земле, затем, когда понял, что «божьим благоволением» остался в живых, приободрился, с трудом поднялся и сквозь щель в стене выглянул наружу. Его растрепанные нервы не смогли выдержать открывшегося зрелища. «Ложись!» — взвизгнул он и снова повалился ниц. «Не ори, скотина, — прикрикнул на него Иримиаш. — Если издашь еще хоть один звук, придушу!» В дальней части парка, перед тремя могучими облетевшими дубами, на маленькой лужайке… лежало завернутое в полупрозрачную белую вуаль… небольшое тельце. От него их отделяло каких-нибудь тридцать метров, так что можно было различить лицо, точнее, ту его часть, которую не закрывала ткань; и если бы все трое не считали это невозможным, если бы они сами, своими руками не положили ее в грубо сколоченный Кранером гроб, они могли бы поклясться, что видят младшую сестру «парня» — с белым как воск лицом, с завитыми в локоны рыжими волосами, она, казалось, мирно дремлет… Ветер порой колыхал край вуали, дождь тихо обмывал мертвое тело, а три старых дуба так трещали и скрипели, словно вот-вот повалятся… Вокруг останков девочки не было ни души… лишь повсюду слышался нежный колокольчатый смех, звучавший беззаботно, словно радостная музыка… «Парень», оцепенев, уставился на лужайку, и нельзя было понять, чего он боится больше — того, что измазанное в грязи, скорченное судорогой тело сестры предстало перед ним теперь в чистом, белоснежном, таком чудовищном спокойствии, или того, что оно вот-вот поднимется и направится прямо к нему; ноги у него дрожали, в глазах потемнело, он не видел ни парка, ни деревьев, ни замка, ни неба, только ее, сиявшую ярким, вызывающим резкую боль светом, посреди лужайки. Внезапно наступила тишина, полное молчание, и даже капли дождя беззвучно разбивались о землю, так что они могли подумать, что оглохли. Они чувствовали дуновение ветра, но не слышали его свиста, не слышали того странного теплого ветерка, который слегка касался их. И все же ему почудилось, что беспрестанный гул и звонкий смех сменились вдруг пугающим визгом и ворчанием, которые звучали где-то совсем близко. Он закрыл глаза руками и зарыдал. «Ты видишь?» — спросил Иримиаш, застывший неподвижно, словно окаменев, и с такой силой стиснул Петрине руку, что его пальцы побелели. Вокруг тела поднялся ветер, и в полной тишине оно, ослепительно сияя, внезапно взлетело до самых вершин дубов, а затем, покачнувшись, начало вновь опускаться на середину лужайки. В этот миг бесплотные голоса завели яростную и жалобную песню, словно недовольный хор, который должен вновь смириться со своим провалом. Петрина тяжело дышал. «Ты можешь поверить в это?» «Я пытаюсь», — сказал Иримиаш, бледный как мел. «Интересно, сколько времени им понадобится? Ребенок по крайней мере два дня как мертв». «Петрина, может быть, впервые в жизни мне страшно». «Дружище… Можно тебя спросить?» «О чем?» «Как по-твоему…» «По-моему?» «Да… как по-твоему… ад существует?» Иримиаш с трудом сглотнул. «Кто знает. Может быть». Неожиданно наступило затишье. Только гул немного усилился. Тело снова начало подниматься, метрах в двух над поляной оно дрогнуло, а затем с невероятной быстротой устремилось вверх и вскоре исчезло среди хмурых туч. Ветер пронесся по парку, дубы закачались, закачался и ветхий летний домик, а затем они услышали, как запели над их головами звенящие голоса. Потом пение смолкло, и о том, что здесь только что случилось, напоминали лишь несколько клочков вуали, звяканье черепицы на просевшей крыше замка, да стук отвалившихся кусков жести, ударявших о стену… Оцепенев, они смотрели на поляну, но, поскольку там уже ничего не происходило, медленно пришли в себя. «Думаю, закончилось», — сказал Иримиаш и громко икнул. «Я тоже надеюсь, — прошептал Петрина. — Давай-ка оживим парня». Они подхватили под мышки все еще дрожащего мальчика и поставили его на ноги. «Ну, приди в себя, — подбодрил Петрина, хотя у него самого ноги все еще подкашивались. — Все в порядке». «Оставьте меня в покое… — всхлипывал «парень». — Пустите меня!» «Ладно, ладно! Все страшное позади!» «Оставьте меня здесь! Никуда я не пойду!» «Как бы ни так! Пойдешь, как миленький! Кончай нюни распускать! Нет уже ничего…» «Парень» приник к щели и посмотрел на поляну. «Куда… Куда оно делось?» «Исчезло, словно туман, — ответил Петрина и ухватился за выступавший из стены кусок кирпича. — Словно туман». «Парень» боязливо заметил: «Значит, я был прав». «Точно, — сказал Иримиаш, сумев, наконец, справиться с икотой. — Должен признать, что ты был прав». «Но… вы что… вы что-нибудь видели?» «Лично я видел только туман, — сказал Петрина и горестно покачал головой. — Всюду один только туман». «Парень» беспокойно взглянул на Иримиаша. «Но тогда… что это было?» «Галлюцинация», — ответил Иримиаш, бледный как мел; голос его звучал так слабо, что «парень» непроизвольно наклонился к нему поближе. «Мы до смерти устали. Особенно ты. В сущности… Здесь нет ничего удивительного». «Ни капельки, — присоединился Петрина. — В таком состоянии что угодно может почудиться. На фронте я, бывало, по ночам видел, как ведьмы на метлах по небу носятся. Серьезно». Добравшись до конца тропы они вышли на поштелекскую дорогу и долго брели молча, порой огибая глубокие, по щиколотку, лужи, пока, наконец, не достигли старой дороги, прямиком ведущей в юго-восточную часть города. Петрина с возрастающей тревогой следил за состоянием Иримиаша. Хозяин выглядел так, будто вот-вот надорвется от напряжения, ноги у него подкашивались, и несколько раз казалось, что еще один шаг — и он рухнет. Лицо его оставалось бледным, остекленевшие глаза смотрели в никуда. К счастью, «парень» ничего этого не замечал, поскольку с одной стороны после слов Иримиаша и Петрины ему удалось успокоиться («Ну конечно! Что это еще могло быть, как не галлюцинация! Надо собраться с собой, а то, в конце концов, еще и на смех меня поднимут!..»), с другой — он прямо-таки воодушевился, когда Петрина поручил ему своего рода роль разведчика и пустил вперед. Внезапно Иримиаш остановился. Петрина испуганно подскочил к нему, чтобы, если понадобится, сразу же оказать помощь. Но Иримиаш оттолкнул его руку, повернулся к нему и заорал: «Когда же ты уберешься к чертовой матери, вонючка! Ты меня уже достал! Ясно тебе?» Петрина быстро опустил глаза. Иримиаш схватил его за воротник и попытался приподнять над землей, а когда ему этого не удалось, грубо толкнул Петрину так, что тот, потеряв равновесие, сделал несколько шагов и повалился в грязь. «Дружище… — умоляющим голосом сказал он, — Не теряй…» «Что ты там бормочешь?» — прикрикнул на него Иримиаш, бросился к Петрине, поднял его с земли и со всей силы ударил по лицу. Некоторое время они стояли друг напротив друга. Петрина, отчаявшийся и потерянный, смотрел на своего хозяина, и тот вдруг отрезвел и чувствовал уже только бесконечную усталость и полную пустоту внутри, безнадежность и смертельную тоску, как зверь, когда, попав в ловушку, понимает, что спасения нет. «Хозяин… — пролепетал Петрина. — Я… не сержусь…» Иримиаш понурил голову. «Не сердись, лопоухий…» Они пошли дальше. Петрина махнул рукой окаменевшему от изумления «парню», дескать «идем, ничего не случилось». Порой Петрина глубоко вздыхал и ковырялся в ухе. «Я ведь евангелист…» «В смысле — принадлежишь к евангелистской церкви?» — уточнил Иримиаш. «Ну да! Именно это я и хотел сказать, — согласился Петрина и с облегчением вздохнул, увидев, что худшее уже позади. — А ты?» «Я? Меня даже не окрестили. Видимо, были уверены, что крещение меня не исправит…» «Тшш! — испуганно прошипел Петрина и указал пальцем вверх. — Тише!» «Да брось, лопоухий… — сказал Иримиаш с горечью. Теперь уже абсолютно все равно». «Тебе, может быть, и все равно, а мне — нет! Я как подумаю об адском пекле, аж дыхание перехватывает!» «Да не думай ты об этом, — сказал Иримиаш после длительного молчания. — То, что мы сейчас видели, ничего не значит. Небеса? Ад? Иной мир? Ерунда. Я уверен, что мы просто теряем время. Наше воображение беспрестанно работает вхолостую и ни на йоту не приближается к истине». Петрина, слушая его рассуждения, окончательно успокоился. Теперь он точно знал, что «все уже в порядке» — его приятель обрел, наконец, прежнее самообладание. «Ты хотя бы не ори, — шикнул он. — Нам и без того хватило». «Да ведь Бог не проявляется в словах, лопоухий. Он ни в чем не проявляется. Никак не дает о себе знать. Его нет». «Я верующий! — возмущенно отрезал Петрина. — Прими, по крайней мере, меня во внимание, проклятый безбожник. «Бог — это заблуждение. Потому что я давно понял, что между мной и жуком, между жуком и рекой, между рекой и криком, возносящимся к небу, нет ни малейшей разницы. Все пусто и бессмысленно. Все — только сеть, в которой мы неистово бьемся, связанные навек друг с другом. И лишь наше воображение, не чувства, пытается, несмотря на постоянные неудачи, убедить нас что мы можем выбраться из тисков того убожества, в котором оказались. Но спасения нет, лопоухий». «И ты говоришь это сейчас? — запротестовал Петрина. — Сейчас? После того, что мы видели?» Лицо Иримиаша скривила гримаса горечи. «Именно поэтому я и говорю, что нам никогда не вырваться, как бы мы ни старались. Лучше даже не пытаться, лучше не верить своим глазам. Это ловушка, Петрина. И мы обречены снова и снова попадаться в нее. Когда мы верим, что вырываемся на свободу, мы всего-навсего поправляем замóк. Во всем этом нет никакого смысла». Теперь Петрина и в самом деле пришел в ярость. «Я не понимаю ни единого слова! Хватит с меня стихов, черт возьми! Говори ясней!» «А давай-ка повесимся, лопоухий, — печально предложил Иримиаш. — По крайней мере, это быстрый конец. Впрочем, абсолютно все равно. Не станем вешаться». «Дру