I. Круг замыкается
Доктор надел очки, затушил о подлокотник докуренную до самых пальцев сигарету, кинул контрольный взгляд в щель между окном и занавеской на поселок (и с некоторым «удовлетворением» отметил, что снаружи ничего не изменилось), отмерил разрешенную дозу палинки и разбавил ее водой. Определение приемлемого с любой точки зрения уровня — в день возвращения домой — потребовало серьезных раздумий: выбирая соотношение палинки и воды пришлось, как бы это ни было тяжело, принять во внимание явно преувеличенные угрозы, которые беспрестанно повторял главврач больницы («Если вы не станете воздерживаться от алкоголя и не сократите радикально дневную порцию сигарет, готовьтесь к самому худшему и можете заранее звать священника…»), так что после долгой душевной борьбы он отверг идею «две части спиртного, одна часть воды» и смирился с соотношением «одна к трем». Не торопясь, мелкими глотками, он осушил стакан и теперь, когда миновали мучительные испытания «переходного периода», констатировал, что и «подобной бурде» можно привыкнуть, ведь если в первый раз он с негодованием выплюнул разбавленную дозу, то сейчас уже мог проглотить ее без особых потрясений, возможно из-за того, что за это время ему удалось овладеть способностью отделять в «пойле» мерзкое от сравнительно терпимого. Доктор поставил стакан, быстро поправил сдвинувшиеся со своего места спички, лежащие на пачке сигарет, затем с удовлетворением обвел взглядом окружавший кресло «боевой строй» до краев полных бутылей и решил, что может смело смотреть в лицо близящейся зиме. Конечно, это не было так уж «очевидно», ведь когда два дня назад его «под персональную ответственность» отпустили домой из городской больницы, и машина скорой помощи въехала в главные ворота поселка, неделями со все большей силой преследовавшее его опасение сразу же превратилось в определенный страх, поскольку он был почти уверен, что все придется начинать сначала: что он найдет свою комнату разоренной, а вещи — раскиданными в полном беспорядке. В тот момент нельзя было исключать, что эта «продувная бестия» госпожа Кранер, воспользовавшись его отсутствием, под предлогом уборки набросилась на его жилище «с грязной метлой и вонючей мокрой тряпкой» и разрушила все, что ему удалось с огромной осмотрительностью создать годами кропотливого труда. Однако страхи его оказались безосновательными: он нашел комнату в точно таком же состоянии, в каком оставил ее три недели назад: тетради, карандаши, стакан, спички, сигареты — все находилось именно на тех местах, где и должно было быть, не говоря уже о том, что когда машина пересекла межу и затормозила перед домом, доктор не заметил в соседских окнах ни одного любопытствующего лица. Его никто не потревожил, пока санитар — в рассчете на приличные чаевые — перетаскивал вещи (сумку с продуктами и наполненные у Мопса бутылки), но и потом ни у кого из соседей не нашлось храбрости нарушить его покой. Разумеется, он не мог обольщаться, что в его отсутствие с «этими тупоголовыми чурбанами» могло произойти что-то существенное, и все же он признал, что можно наблюдать некоторые незначительные улучшения: поселок словно вымер, прекратилась раздражающая беготня, беспрестанно шумевший дождь, как всегда, когда окончательно наступала осень, удерживал их в своих норах, так что доктор без удивления отметил, что никто даже не высовывает головы из дома, только пару дней назад он заметил из окна машины Керекеша, бредущего по участку Хоргошей в направлении шоссе, но видел он его лишь краткий миг, а потом отвел взгляд. «Надеюсь, никого из них не увижу до самой весны» — отметил он в дневнике, после чего осторожно поднял карандаш, чтобы не повредить бумагу, которая — за время его долгого отсутствия — так пропиталась влажным воздухом, что достаточно было одного неловкого движения, и она прорывалась насквозь… Так что у него не было особых причин для беспокойства, ведь наблюдательный пункт милостью «высших сил» остался нетронутым, а с разрушениями, вызванными пылью и влажным воздухом все равно ничего нельзя было поделать, поскольку доктор знал, что нет средства, которое могло бы стать надежной защитой перед лицом неотвратимого упадка. Поэтому (из-за чего он позже укорял себя), когда он в первый раз вошел в дом и перешагнул порог комнаты, то несколько оторопел, увидев, что в оставленном на несколько недель помещении все покрыто тонким слоем пыли, и чуткие нити паутин почти сходятся на потолке; но он сразу же одолел растерянность, быстро выдворил умиленного «гонораром» санитара, затем обошел комнату и принялся внимательно изучать «степень и характер деградации». Сперва как «определенно избыточную», а затем как «совершенно бессмысленную» отклонил он идею уборки, которая — это было очевидно — разрушит то, что могло подтолкнуть его к более точным наблюдениям; он ограничился тем, что протер стол и лежащие на нем вещи, вытряхнул одеяла и немедленно приступил к работе. Он восстановил существовавший здесь несколько недель назад порядок, затем внимательно осмотрел все вокруг — голую лампочку, висевшую под потолком, выключатель, пол, стены, покосившийся платяной шкаф, груду мусора возле двери — и, насколько было возможно, постарался зафиксировать в дневнике все произошедшие с ними изменения. Весь день, всю ночь и следующий день он работал почти без перерыва, если не считать короткой, на пару минут, дремоты, и лишь после того, как счел, что у него получилось все детально записать, позволил себе долгий семичасовой сон. По окончании работы доктор с радостью убедился, что после вынужденного перерыва его силы не только не ослабли, но даже отчасти возросли; верно, что перед лицом «мешающих обстоятельств» он обнаружил способность к иммунитету, однако же некоторые способности, которыми он обладал прежде, заметно ухудшились: если раньше постоянно сваливавшееся с плеч одеяло, соскальзывавшие с носа очки или зуд кожи не нарушали привычный ритм, то теперь самое незначительное изменение отвлекало его внимание, и он только тогда мог возобновить ход мысли, когда ему удавалось восстановить «изначальное состояние», ликвидировав «нервирующие мелочи». Следствием деградации было то, что сегодня утром, после двухдневной борьбы, ему пришлось избавиться от купленного еще в больнице подержанного будильника, который он приобрел после длительного торга и тщательного осмотра, чтобы регулировать строгий распорядок приема лекарств; однако его слух так и не смог привыкнуть к ужасающему тиканью, его руки и ноги непроизвольно усвоили дьявольский ритм часов, так что в один прекрасный день, когда устройство в установленное время издало пронзительный пугающий звон, и доктор обнаружил, что его голова подергивается в такт бесовскому изобретению, он взял часы, открыл входную дверь и, дрожа от ярости, вышвырнул их во двор. Покой вернулся к нему, и теперь он мог наслаждаться почти ничем не нарушаемой тишиной и недоумевал, почему не отважился на этот шаг раньше — вчера или позавчера. Доктор закурил сигарету, выпустил тонкую струйку дыма, поправил съехавшее одеяло и вновь склонился над дневником. «Слава богу, дождь льет без перерыва. Лучшей защиты не придумаешь. Чувствую себя сносно, хотя слегка осовел от долгого сна. Нигде ни малейшего движения. В доме школьного директора сорвана с петель дверь и разбито окно, не понимаю, что случилось и почему он их не починит». Доктор поднял голову и вслушался в звенящую тишину; его взгляд остановился на спичечном коробке: на мгновение у него возникло совершенно определенное чувство, что коробок сейчас съедет с пачки сигарет. Затаив дыхание, он стал наблюдать, но ничего не произошло. Доктор снова смешал напиток, закупорил бутыль, тряпкой собрал со стола воду, кувшин — купленный у Мопса за тридцать форинтов — поставил на место и выпил палинку. Его охватила приятная расслабленность, тучное тело обмякло под теплым одеялом, голова склонилась набок, веки медленно сомкнулись… Но этот полусон не продлился долго, поскольку он и пары минут не смог выдержать возникшего перед ним зрелища: на него набросилась лошадь с выпученными глазами, в руках у него оказался железный прут, и он им со всей силы — в ужасе — ударил лошадь по голове и не мог, как не пытался, остановится, нанося удар за ударом до тех пор, пока не увидел раскроенный череп животного, а в нем — студенистый мозг… Доктор достал из стопки, в правильном порядке сложенной на краю стола, тетрадь, озаглавленную ФУТАКИ и начал безостановочно писать: «Не осмеливается вылезать из машинного отделения. Явно валяется в постели, храпит или смотрит в потолок. Или постукивает кривой палкой по спинке кровати, как дятел, который ищет в дереве мертвых червяков. Он не подозревает, что тем самым отдает себя на произвол судьбы, чего он так боится. Я еще побываю на твоих похоронах, чокнутый». Доктор смешал новую дозу, выпил ее с хмурым видом, затем глотком воды запил утреннее лекарство. За оставшуюся часть дня он дважды — около полудня и в сумерках — фиксировал наружные «световые условия», набросал несколько схем вечно изменяющих свое направление потоков на меже, затем, когда уже закончил — после Шмидтов и Халичей — описание предполагаемого типичного состояния на душной кухне у Кранеров, его уши внезапно различили отдаленный звон колоколов. Он отчетливо вспомнил, что уже слышал эти звуки накануне того дня, когда попал в больницу. Как и тогда, он был уверен, что превосходный слух не обманывает его. Однако, когда доктор раскрыл дневник на записях, сделанных в тот ден