«Почему эта вода течет так глубоко внизу? Она выбрала очень неудачное место. Овраг неудобный, тропинка скользкая. Надо поднять воду и отвести ее в более удобное место».
Он вернулся в свое министерство и написал глубокомысленный доклад на сорока страницах, в котором предлагал исправить ошибку природы, как видно, не имеющей инженерного диплома, и поднять из оврага родник, выложенный к тому же такими грубыми, неэстетичными камнями.
Его высокопревосходительство министр финансов, всегда внимательный к эстетической стороне дела, одобрил предложение и поручил ученому человеку, изъяв родник из оврага, перенести его на середину села.
С этого начались страдания бедного родника, идиллия его одиночества была нарушена, поэзия изгнана.
В овраг спустился целый рой землекопов и каменщиков со своим инструментом, а также начиненных архитектурными познаниями очкастых инженеров, за которыми тащили целый арсенал гидравлических приборов.
И как пошло — роют, разрушают, строят! Гомон, движение воцарились в дотоле мирном овражке, приюте любовных свиданий и забав молодежи… Бедный овражек заполнил лихорадочный шум — удары кирки, изощренное сквернословие, научные термины.
Оградили воду со всех сторон толстой каменной кладкой. Взятая в плен, вода заклокотала, застонала жалобно в своей каменной темнице, как вдова мастера Манола{51}.
Только в крыше оставили дырку — окошко в склепе.
Вставили туда высокую чугунную трубу, по которой воде надлежало подниматься вверх, чтоб затем ее разводили по другим трубам туда, куда нужно.
Работа шла полным ходом, наука насиловала законы природы, многоумный человек из министерства финансов торжествовал, и струйка золота непрерывно текла по невидимому желобу из мешка софийского казначейства в кошелек обладателя ученого диплома.
Работа кипела. Овражек был буквально затоплен архитектурными познаниями, гидравлическими приборами, орудиями измерения и нивелировки, продуманными планами и тонкими расчетами; в воздухе так и жужжали рои специальных выражений, технических терминов, научного мудрословия.
Но однажды ночью вода, вместо того чтобы бить фонтаном из чугунной трубы, ушла в землю и пропала.
Испугалась всей этой учености.
Печально и безмолвно торчит теперь чугунная труба в заглохшем овраге. Остроумный отшельник из Горна-Бани, господин Ш., утверждает, что труба эта — памятник. Памятник — чему?
Перевод С. Коляджина.
НЕГОСТЕПРИИМНАЯ ДЕРЕВНЯ
Русский, давно осевший на службе в Софии, — мы назовем его господином Матвеевым, — заядлый велосипедист, катил на своей двухколесной машине к Враждебне по прямому и гладкому шоссе, которое тянулось, как натянутая струна, через софийскую котловину.
Бурые клубы пыли поднимались из-под колес, окутывая велосипедиста с головой, и неслись вместе с ним по полю, словно вихрь, гонимый ветром.
Не сбавляя скорости, Матвеев проехал километров пятнадцать по несносной, гнетущей жаре. Когда полдень застал его все на том же шоссе, он обливался горячим потом и уже еле переводил дух. В придачу к усталости, его мучили голод и жажда, и он мечтал поскорее добраться до первой попутной деревни, чтобы отдохнуть и пообедать.
Солнце нестерпимо жгло с безоблачного летнего неба, знойное марево дрожало над побуревшим жнивьем, поблекшими лугами и иссохшими пашнями, придававшими всему пейзажу унылый вид. Ни звука на земле и в воздухе; даже птицы и кузнечики не нарушали безмолвия голой равнины. Лишь дремавшие на припеке ящерицы шмыгали с дороги, спасаясь от велосипеда.
Далеко на горизонте сквозь знойную дымку вырисовывалась ломаная линия гор, тоже потускневших и мертвых под раскаленными лучами солнца; казалось, они убегали все дальше и дальше. Убегала и скрытая за деревьями впереди деревня, с которой Матвеев не сводил глаз. Когда спешишь по унылому, ровному полю, дорога кажется нескончаемой, а цель уходит все дальше, как обманчивый мираж.
Матвеев раскаивался, что затеял свое путешествие в такую жару. Пересохшее горло запеклось от жажды, ему казалось, что и мозг его плавится в голове, а голод острыми уколами в желудок вымещал свой ненасытный гнев.
С невыразимым облегчением Матвеев остановился перед первой же корчмой на деревенской площади. Прислонив велосипед к ветхой каменной ограде, он повернулся к стоявшему на пороге шопу{52}, чтобы попросить у него воды.
В эту минуту на дороге показался всадник в фуражке и гетрах, скакавший по направлению к Софии.
Матвеев узнал своего приятеля, чиновника одного иностранного учреждения в Софии, и поздоровался с ним по-немецки.
— Африканская жара, — сказал всадник, приостанавливаясь и отирая пот со лба.
Он оглядел безлюдную площадь, окруженную плетнями и убогими домишками, и прибавил:
— Африканская деревня.
Закурив папироску, он не без рисовки продолжал:
— Да, африканская страна… Даю этому симпатичному народцу тысячу лет срока, чтобы приобщиться к цивилизации… Верно я говорю? Я люблю встречаться со здешними крестьянами, и знаете почему? Потому что, по ассоциации мыслей, я всегда вспоминаю при этом волков и вепрей, которых мы стреляли в лесах внутренней Бразилии… Ах, какая там прекрасная охота, дорогой мой… Здесь скудно, одни перепелки… Посмотрите-ка на этого усатого типа у двери! Любой содержатель зверинца дал бы за него хорошую цену, даже очень хорошую. Ох, уж этот народец… Я вам говорю: тысяча лет, не меньше. Вы, дорогой мой, совершили величайшую в истории глупость. Прощайте!
И весело козырнув, всадник поскакал дальше.
Матвеев обратился к корчмарю на ломаном болгарском:
— Эй, дай мне холодной воды!
Матвеев, хоть и долго жил в Болгарии, так и не научился сносно говорить по-болгарски. В столице все понимали русский; поэтому он не испытывал необходимости, да и не старался изучить местный язык. Этой легкостью общения русских с болгарами как раз и объясняется тот феномен, что из славянских народов русские медленнее и хуже всех усваивают болгарский.
Корчмарь, рослый, упитанный, краснощекий шоп с плутоватыми глазами и на редкость огромными, до ушей, пышными усами, какие увидишь только в деревнях, даже не шевельнулся, будто не слышал. Очевидно, нездешнее лицо с большой русой бородой и грубый, ломаный язык, на котором проезжий попросил воды, произвели на него скверное впечатление. А может быть, его разозлил презрительный взгляд всадника.
Матвеев присел на трехногую табуретку в тени возле стены и, отирая пот, ждал воды.
Он удивился, увидев, что корчмарь невозмутимо стоит, небрежно привалившись к косяку и почесывая волосатую грудь.
— Давай же воду! — нетерпеливо крикнул Матвеев.
Резкий окрик еще более уронил его в глазах шопа. Тот откашлялся и нехотя сказал:
— Нет у нас воды.
— Нет воды? — с изумлением переспросил русский.
— Нет, господин.
— И в деревне нет?
— И в деревне нет.
Матвеев рассердился.
— Ты врешь! — сказал он по-русски.
— А?
— Фонтан есть?
Шоп ничего не понял.
— Поди разбери, что ты там мелешь! — пренебрежительно пробурчал он и ушел в корчму.
Матвеев вскипел, но все же попытался задобрить упрямого и неприветливого мужика.
— Прошу тебя, я заплачу… — пробормотал он, встав на пороге.
— Просишь, да поздно… нет воды… — перебил его шоп и принялся протирать полки, на которых стояли стаканы и другая посуда.
К корчме подошли крестьяне, привлеченные видом велосипеда, который в ту пору был диковиной. В такую жару они ходили в меховых безрукавках! Корчмарь вышел и зашептался с ними. Очевидно, он растолковывал им, что за птица залетела в деревню. Крестьяне одобрительно закивали, видимо вполне соглашаясь с его мнением.
Вне себя от возмущения, Матвеев указал на колодец неподалеку и спросил, откуда же они берут воду.
— Из этого колодца мы только скотину поим, господин. Вода там плохая, для людей не годится, — ответили крестьяне.
— А люди откуда пьют?
— Мы, что ли? Мы берем воду во-о-он оттуда, из родника у кургана… — И крестьяне показали ему на одинокий голый холм, километрах в пяти от деревни, а потом с усмешкой добавили:
— Ваша милость на этих чертовых колесиках мигом туда домчит!
Русский с ужасом поглядел на них. Он изнемогает от жажды, а эти мужики посылают его за пять километров по жаре! И как живет эта деревня, если поблизости нет воды? Он вынул деньги и попросил кого-нибудь принести воды из дому. Но ему ответили, что сейчас воды нет нигде. Неужели? Матвеев направился было к колодцу, но отвращение пересилило, и он спросил вина, чтобы хоть как-то утолить жажду.
— Кончилось у нас вино, господин, — ответил корчмарь. — Нет больше…
Тогда Матвеев попросил чего-нибудь поесть.
— Яйцо есть?
— Нет.
— Брынза есть?
— Нет.
— А цыпленок?
— Нет цыплят.
— А вон те? — сказал он, показывая на кур, бродивших по площади.
— Они больные, таких не едят, — заметил корчмарь.
Матвеев вытаращил глаза.
— Дайте хоть хлеба!
— Господь не сподобил…
— Что?
— Не обессудь нас — хлеб тоже кончился.
Крестьяне дружно подтвердили, что весь хлеб съели дети.
Ужасно.
Матвеев оказался в положении заблудившегося в дикой пустыне путешественника, обреченного на смерть от жажды и голода. Горькое чувство обиды охватило его.
«И мы проливали кровь за этот народ! — со злостью подумал он. — Пожалуй, прав фон Шпигель. — И он повторил про себя последние слова своего знакомого: «Sie haben die größte Dummheit in der Geschichte gemacht»[14]. Да, да! Величайшую глупость! Фон Шпигель прав…»
Надо было на что-то решаться: ехать к спасительному кургану или же вернуться назад и напиться из ручейка, который он видел с дороги далеко в поле.