принес бумагу наш герой.
Большое, видимо, значенье
он придавал ей той порой:
она судьбу его решала…
Он стал захаживать туда
и, непохожий на нахала,
учтиво спрашивал: когда
ему узнать о результате
(он был уверен в тот момент,
что будет результат!) и, кстати,
не обновить ли документ?
«Зайдите завтра или позже,
через неделю, — не сейчас!» —
презрительные корчил рожи
ему чиновник всякий раз.
Он уходил, потом без лени
вновь приходил — как не придешь?
И стали твердые ступени
стираться от его подошв…
Так времени прошло немало.
И дни он перестал считать.
Его от старости качало,
он на ступеньках стал дремать.
И все ж ходил весной и летом,
зимой и осенью сырой
в то учрежденье за ответом
он, терпеливый наш герой…
Но в учреждении однажды
случился поворот крутой —
за нужный стол уселся важно
чиновник тоже, но другой.
Сказал просителю учтиво:
«Какой у вас ко мне вопрос?»
(А тот был бородат на диво,
ведь у него уж правнук рос.)
Вопрос остался без ответа:
склерозный лед истца сковал —
забыл, о чем в младые лета
сюда прошенье он подал!
ПРАВЕДНИК
Однажды стучаться стал в райскую дверь
гость новый, навеки расставшись с землею.
Высокий сановник с зарплатой большою,
он был на земле не из худших, поверь.
И строго его святой Петр оглядел,
сказав в своей краткой приветственной речи:
«Иди себе в рай, не смутясь, человече,
давно мне известен земной твой удел».
«Входи же!» — пропел ему ангельский хор,
и праведник в рай прошагал без печали.
Но там зашушукались все, зароптали,
вдруг вызвав Петра на прямой разговор:
— Как может подобный никчемный лентяй,
бездельник, иметь что-то общее с раем?
Что значит тогда справедливость, не знаем,
коль этот субъект допускается в рай!
Петр-ключник сказал возроптавшим тотчас:
— Спокойствие, праведники дорогие.
Не злитесь, на то есть причины благие,
что сей человек оказался средь вас.
Конечно, он страшным бездельником был…
Но только подумайте: если б, к несчастью,
он — с куцым умом и огромною властью —
работал — как много б он бед натворил!
ВСЕЗНАЮЩИЙ
Я знаю, что ничего не знаю, а вы и этого не знаете.
Твердил он:
«Мне не до наук,
я сер, я мал».
Был вроде скромен…
Да занял пост какой-то вдруг
и сразу сделался огромен.
На все тотчас ответит он:
великим стал авторитетом,
широк его диапазон
между наукой и балетом.
Он чужими словами играет,
во всезнайстве уверен своем,
и не знает, что просто не знает
ничего.
Мы же знаем о том.
Борис Ангелушев.
Карнавал. «Ишь какой, да я по загривку вижу, кто ты». 1946.
Борис Ангелушев.
Пусть попробует воскреснуть. 1946. (Надпись на плите «Прошлое».)
КОГДА БЫ МЫ…
Страна моя,
геройская, святая,
тобою столько радости заслужено!
В моей душе
тревога не простая —
зубастая и жгучая — разбужена.
Я знаю,
ты намного б стала лучше,
когда бы мы —
радетели-хранители —
в тебя стремились
вкладывать всю душу,
как при устройстве собственной обители!
СКАЗКА О ПОЭТЕ И ЦАРЕ
В одной стране поэт и царь
несли свой крест — две разных доли.
Поэт имел веселый дар
слагать стихи,
был духом волен.
А государь душой был стар
и властолюбием был болен.
Поэт о нежной страсти пел
и о природе поэтичной,
и о народе,
что кипел
в борьбе со властью безграничной.
В паренье он не разглядел
царя-тирана лик безличный.
А царь невежественным был
и голос истины не слышал.
Себя льстецами окружил
и верил — он всего превыше.
Он петь поэту запретил
перед людьми — эй, ты, потише!
Вовеки песня не замрет,
любую победит преграду!
Все так же наш поэт поет
про горести и про отраду,
и присудил ему народ
свою высокую награду…
Вернемся к нашим временам!
Безмолвно поглотила Лета
корону, славу, фимиам —
не песню, что в те дни пропета.
А о царе известно нам
по обличениям поэта.
Челкаш
ЛЮБЕЗНЫЙ НАЧАЛЬНИК
Я уже приготовился к отчаянной битве. Другого выхода не было. Прошло два месяца, а мое дело в этом учреждении не продвинулось ни на шаг. Служащие гоняли меня из кабинета в кабинет, много раз назначали самые точные и последние сроки, морочили меня и тайком хихикали в кулак, когда я уходил, унылый и измученный беготней по этажам. Особенно травил меня один, который, очевидно, думал, что наделен природным даром гипнотизировать посетителей. Всякий раз, когда я подходил к его столу, он впивался в мое лицо своими зелеными глазами и в течение десяти минут смотрел на меня, не говоря ни слова. Сначала мне становилось холодно, потом меня бросало в жар, и наконец мне начинало казаться, что я — это уже не я, а кто-то другой. У меня было такое состояние, что скажи он мне: «Ты находишься в бассейне «Диана», раздевайся и плыви!» — и я бы тотчас беспрекословно подчинился. Но к его чести следует сказать, что такой команды он ни разу не подал.
— Через неделю! — шипел он, и я покорно уходил, весь в холодном поту.
Наконец я понял, что мой вопрос упирается в самое важное начальство в этом учреждении. И решил любой ценой добраться до него и держаться так, чтобы оно запомнило меня на всю жизнь. В назначенный секретаршей час я явился, полный страшного гнева. В моей груди как будто бушевала огненная лава. Я заранее приготовил самые сильные и самые резкие выражения и намеревался открыто бросить их ему в лицо. Разоблачить, сровнять его с землей и принудить тотчас же дать ход моему делу. Я решил сказать этому начальнику, что его место не за столом в учреждении, а на каком-нибудь огороде, где он мог бы, как чучело, пугать воробьев и таким образом приносить гораздо больше пользы народному хозяйству. Эта фраза была самой сильной в моем арсенале, но про запас я держал еще несколько крепких выражений.
Одним словом, у меня был такой вид, что секретарша испугалась и побледнела, подумав, что в учреждение проник убийца.
В кабинет я ворвался, как бык, разъяренный красной тряпкой.
— О-о-оо! Здравствуйте, любезный друг!
Самый важный начальник двинулся мне навстречу, озаренный широкой и радостной улыбкой, широко раскинув руки, будто приглашая меня пасть к нему в объятия и почувствовать жар его любвеобильного сердца.
— Как вы точны! Проходите, пожалуйста!
Он ласково погладил меня по плечу, усадил в кресло, предложил сигарету, сам зажег спичку… Он смотрел на меня так нежно, с таким искренним желанием приласкать меня и ободрить, что весь мой гнев мгновенно испарился. Поток любезных слов и умильных улыбок обезоружил меня полностью.
— Ну как же это возможно, чтобы вас так терзали! — звучал его медовый голос. — Чтобы так мучили! Ради бога, извините. Все уладится. Я распоряжусь, немедленно! Не беспокойтесь. Пожалуйста, угощайтесь яблочком.
И получилось так, что хотя я перед этим намеревался извергнуть, как вулкан, огнедышащую лаву, тут я превратился в кроткого ягненка. А в заключение даже начал извиняться, что позволил себе отнять у этого прекрасного человека его драгоценное время, потратить его на какие-то мелочи, о которых не стоит даже говорить.
— Извините меня, извините меня, товарищ начальник, — произносил я растроганно, пятясь к двери.
— Ничего, ничего, дорогой товарищ. Я для того и поставлен здесь, чтобы служить гражданам и быстро разрешать все вопросы. Мне было очень приятно познакомиться с вами! Приходите, пожалуйста, если у вас возникнут затруднения.
Я вышел с легким сердцем, помолодевший, просветленный.
…С тех пор прошло еще две недели. Мой вопрос все в том же положении. Я почти потерял надежду, что он будет когда-нибудь решен. Но зато я усвоил одну горькую истину: нет под солнцем ничего более страшного, чем любезный бюрократ!
Перевод Е. Туганова.
СТАРЫЕ БАСНИ НА НОВЫЙ ЛАД
— Как славно ты поешь, Петя-петушок!
— А ты, кукушечка, такие выводишь трели, такие ноты берешь, что нету, я считаю, во всем лесу певицы лучше.
— Всю жизнь готова слушать твой сладкий голосок!
— А ты лучше соловья поешь! Куда ему до тебя!
— А тебя, петушок, все слушают — не наслушаются!
Так кукушка с петухом нахваливали друг дружку без устали, пока не пробудили к себе интерес в музыкальных кругах и не получили назначения в оперу.
Возвращался как-то старик домой в село, а в телеге у него полно рыбы. Глядь — посреди дороги лиса лежит. Спрыгнул старик с телеги, глянул на лису, ногой поддел — не шелохнется.