— Ежели дохлая, — подумал старик, — захвачу-ка ее с собой, аккурат старухе моей на воротник. А ежели только прикинулась, мне-то что? Рыба не моя, небось — рыбкооповская.
Зашвырнул он хитрюгу-лису в телегу, прикрикнул на волов и закурил преспокойно трубочку.
Поспорили заяц с черепахой, кто кого быстрей. Определили, где будет финиш, и заняли место на старте. Заяц мчался что было мочи, потому что помнил, как один его легкомысленный предок, было дело, вместо того, чтобы бежать напрямик, отвлекся и проиграл пари.
Мчался заяц как ветер, не сбавляя скорости, и красивым прыжком опустился у финиша. И надо же — видит: черепаха уже на месте, стоит, в усы усмехается.
Бедняга заяц! Не знал он, не ведал, что черепаха была большим начальством в одном учреждении и прибыла на старт в персональной машине.
Перевод М. Михелевич.
Павел Вежинов
ГЕРОЙ БЕЗ ЕДИНОЙ МОРЩИНКИ
Писатель К. (назвать его имя не имею права) написал рассказ и, будучи человеком по природе добродушным, да к тому же оптимистом, немедленно отнес его в редакцию литературной газеты. Там рассказ пролежал пять недель, а в конце пятой недели автора срочно вызвали к заведующему отделом Н. (назвать его имя я также не имею права).
Писатель К. надел свою новую чешскую велюровую шляпу, галоши и, предоставив ветру играть концом пушистого красного шарфа, торопливо зашагал в редакцию. И хотя он был, как мы уже сказали, оптимистом, в душе его закопошились дурные предчувствия.
Когда он вошел в кабинет, редактор Н. стоял у окна и, скрестив на тощей спине худые руки, пристально наблюдал за тем, как в соседнем дворе чья-то рослая и могучая домработница выколачивает персидский ковер. И мощные удары, и пыль, подымавшаяся от ковра, вызывали у редактора какие-то кошмарные ассоциации, которые он изо всех сил стремился отогнать.
— Привет! — сказал автор.
— Привет! — ответил редактор.
Оба сели — редактор за стол, автор перед столом. Коварный квадрат фанеры, пролегший между ними, тут же внес в атмосферу холодность и официальность, столь необходимые для делового разговора. Редактор откашлялся, вынул из ящика рукопись и, бросив на старого приятеля полусуровый, полуснисходительный взгляд, деловито начал:
— Рассказ твой в целом неплохой, и мы, так сказать, готовы его напечатать… Вот только есть в нем одна фразочка, которая смущает не только меня, но и всю редколлегию…
Слово «редколлегия» редактор произнес особенно веско и внушительно, так как чувствовал, что собственный его авторитет тут, пожалуй, не поможет.
— И что это за фразочка? — так же полусурово, полуснисходительно спросил автор.
Редактор полистал рукопись и многозначительным тоном прочел: «Рот его окаймляли две горькие морщины».
Услышав это, автор задумался, взгляд его стал виноватым.
— Да! — сказал он вздыхая. — Слишком банально!
— Не в том дело! — воскликнул редактор. — Тут вопрос идеологический! Ведь твой герой — человек общественно активный, верно? Он борется за новое общество! А раз так — он должен быть оптимистом! Тогда откуда у него эти горькие морщины?
Автор задумался.
— Ну, значит, у него были какие-то неприятности!
— Какие неприятности?
— Скажем, бытовые! Или, допустим, общественные… И у меня, когда я выйду отсюда, тоже появятся такие морщины…
— Не валяй дурака, я говорю серьезно! — рассердился редактор. — Эти морщины здесь совершенно ни к чему…
— Наоборот! — воспротивился автор. — Надеюсь, ты не станешь возражать, что каждый герой должен быть индивидуализирован!
— Тогда вырази его индивидуальность как-нибудь иначе… Пусть у него будет, скажем, ну хотя бы бородавка…
Автор снова задумался.
— Это идея! — согласился он. — К примеру, этакая роскошная волосатая бородавка…
— Волосатая! — усомнился редактор. — Почему волосатая?
— Просто так эффектнее…
— Нет, волосатая, пожалуй, не пройдет! — осторожно сказал редактор.
— В конце концов я автор и имею какие-то права…
— Верно, у автора есть свои права! — примирительно проговорил редактор, взял рукопись и тихо прочел: «Около рта у него была роскошная волосатая бородавка!»
Потом еще раз повторил: «волосатая» и решительно заявил:
— Нет, не пойдет!
— Да почему же?
— Слишком натуралистично!
— Ну, выдернем волоски!
— Нет, все равно плохо… Антиэстетично…
— Но зато естественно… И с идеологией все в порядке…
— Наоборот! Положительный герой с бородавкой! Полная бессмыслица!
В комнате воцарилась тишина. Только слышно было, как во дворе домработница выколачивает ковер.
— Послушай, убери-ка ты это проклятое словечко «горькие»! — предложил редактор. — Пусть будут просто «морщины».
— Сам же видишь, не звучит…
— Верно, не звучит, — согласился редактор. — Глупо как-то… Здесь нужно определение… Например, две приятные морщинки… А?
Он с надеждой взглянул на автора.
— Может, лучше — любознательные! — глубоко вздохнув, сказал автор. — Любознательность — характерная черта моего героя…
— А может «мудрые», а?.. Нет, не звучит… Слушай, ну что ты прицепился к этим морщинам!.. Давай уберем их, и все дела…
— А если я не соглашусь?
— Тогда… ну что тебе сказать, старик, придется снова ставить вопрос на редколлегии…
Автор молчал целых две минуты.
— Ладно, вычеркивай! — великодушно разрешил он наконец.
Радостная улыбка расцвела на измученном лице редактора. Он тут же зачеркнул опасную фразу, с облегчением перевел дух и даже угостил коллегу сигаретой. После чего автор надел велюровую шляпу, обмотал шею шарфом и собрался уходить. Он был уже у дверей, но тут редактор, с удивлением всмотревшись в лицо старого приятеля, остановил его и спросил, пораженный:
— Послушай, ты знаешь, что у тебя действительно морщины у рта?
— Какие еще морщины?
— Ну, такие… горькие!
— Какое это имеет значение! — махнул рукой автор. — В конце концов главное, чтобы герой был без единой морщинки!
И он тихо вышел из кабинета. Редактор Н. некоторое время сидел в задумчивости, потом подошел к окну и вновь устремил пристальный взгляд на домработницу, которая все так же безжалостно выколачивала громадный персидский ковер.
Перевод Л. Лихачевой.
Камен Калчев
ОРУЖИЕ
У нас, на Экзарха Иосифа, раздавали пистолеты и пропуска. Мне сказали, чтоб я поторопился, а то расхватают и добавили, что революция продолжается.
В те времена народу на нашей улице толклось пропасть — пьяные возчики на пустых телегах, туберкулезные портные, сапожники в кожаных фартуках, старьевщики… и, понятное дело, гимназисты и студенты прикрепленные к харчевне «Граово». Все эти люди жили на чердаках и в подвалах, шумели и голодали в окружении сердитых хозяев, конной полиции, проституток и новых богатеев — продукта, как говорится, военного времени. А вот нас, почтальонов, не хватало. В нашем отделении было всего двое. Моего напарника мобилизовали куда-то в Беломорье. А я остался один посреди этой неразберихи. И тут меня как-то вдруг заметили. Особенно после победы, когда поднялась цена на государственных служащих.
— Слушай, брат, — сказали мне. — Революция в опасности, надо ее защищать! Мы надеемся на твое классовое сознание!
Сначала я не обратил особого внимания на этот призыв, но от частых напоминаний, а может, и от всеобщего энтузиазма, который охватил и нашу улицу, постепенно воодушевился и почувствовал, что и меня увлекает волна классовой ярости. Другими словами, понял, что рядом с кожаной сумкой я должен повесить и пистолет, который мне предлагали.
Оружейный склад находился в квартире экспортера Табашки, который, как говорили, удрал с немецкими войсками, не попрощавшись с соседями. В комнатах у него нашли всякую дребедень — банки с вареньем, дамские туфли, ненадеванные костюмы, — и тут же роздали все это населению, чтобы не путалось под ногами у добровольческих отрядов. Вычистили, так сказать, помещение и заполнили оружием, а перед дверью поставили парнишку с красной повязкой на рукаве — следить за порядком.
С каждым днем народу прибывало, и по цементной лестнице до квартиры, перед которой стоял парнишка с красной повязкой, скоро стало не протолкаться. Я встал в хвост со своей кожаной сумкой через плечо и в форменной фуражке, набрался терпения и молча ждал своей очереди, слушая, как скрипит дверь, — парнишка с повязкой то открывал ее, то закрывал для удобства вооруженных людей. Несколько времени спустя вышел товарищ Мичев — бывший политзаключенный, а теперь интендант в квартире экспортера Табашки. Этот Мичев сразу меня заметил (я стоял в толпе с кожаной сумкой и в форменной фуражке) и позвал:
— Эй ты там, почтальон! Проходи вперед! Дайте ему дорогу, товарищи! Государственные служащие идут вне очереди!..
— Как-то неудобно, — заикнулся я.
— Давай, давай, — продолжал Мичев и еще раз попросил народ дать мне дорогу. Я с трудом протиснулся к двери и вошел в переднюю, стесняясь и малость оробев.
— Теперь говори, что ты хочешь — автомат или карабин?
— Что-нибудь полегче, товарищ Мичев, — сказал я.
— Может, ручной пулемет? — спросил с усмешкой старый политзаключенный и подвел меня к пистолетам, накиданным на двуспальной кровати, где в свое время, наверно, спал экспортер Табашки с госпожой Табашки.
— Вижу, ты не больно разбираешься в этих делах, — продолжал Мичев, — но надо действовать, брат… Ты служил в армии?
— Нет, я был в трудовых частях.
— С оружием имел дело?
— Отчасти…
— Научишься. Все мы начинали с азов… Бери этот «вальтер» и опоясывайся без колебаний!.. Буржуазия не дремлет, брат. Табашки еще может вернуться… Понятно?
Он сунул железную штуковину мне в руку и показал на стол, где были навалены кожаные кобуры — все как одна новенькие, нетронутые, прямо с немецких складов, и запах от них шел ременной кожи и свежих подметок. Выбрал я себе одну из тех кобур, вложил в нее пистолет и опоясался ремнем. Потом мне дали бумагу с подписью и печатью товарища Мичева, в которой было написано, что я имею право носить оружие и передвигаться всюду, где понадобится и где пожелаю, круглосуточно, с утра до вечера и ночью. Как я прочитал «всюду» и «круглосуточно», так сразу почувствовал, что в моей душе подымаются преступные наклонности. С этим «вальтером», значит, я могу делать все что мне вздумается, и к тому же круглосуточно! Такие права я получал в первый раз, потому сказал сам себе: «Ну, Драган, раз такое дело — держитесь, враги!» И я направился домой похвалиться жене, которая последнее время меня не уважала — может, потому, что я ей надоел, а может, и потому, что нам денег не хватало. Жена у меня была ленивая, грузная, сонная, но с большим самолюбием, и иногда она смотреть на меня не хотела. Она не могла себе представить, что ей придется всю жизнь прожить с простым почтальоном, каким был я, к тому же поменьше ее ростом, худощавым и не особенно красивым, одетым всегда в одну и ту же форму и с маленьким жалованьем. Эту неприязнь ко мне ей удалось привить и нашему десятилетнему сыну Ивану, и, когда я собирался оттаскать его за уши, он у меня за спиной всегда показывал мне язык. Да, авторитет мой был подорван, и теперь я спешил домой, чтобы его восстановить. А восстановив авторитет в своем семействе, я восстановлю его и в квартале, где со мной тоже обходились как с мальчиком из лавки и не особенно меня почитали.