Наконец я решился. Тайком от жены я покинул город и направился в село Блошки. Там были глухие места, подходящие, чтобы испробовать пистолет. На всякий случай я прихватил и почтовую сумку, потому как по опыту знал, что крестьяне боятся людей в форме. В одном сухом овраге, заросшем колючим кустарником, я нашел старую грушу и выстрелил в нее. Должен вам сказать, что это произошло как-то чересчур быстро. Выстрел грохнул и потонул в кустах, так что я даже его не услышал. Увидел только, как с груши сорвалось несколько листочков и упало на землю. Я решил еще раз стрельнуть. Нажал на спуск, но вокруг царило полное молчание. «Вальтер» не издал ни звука. Я осторожно осмотрел сталь и увидел, что какая-то часть отошла назад и не возвращается на прежнее место. Я подергал ее туда-суда, но проклятая часть не шелохнулась. И тут в первый раз меня пробрал настоящий страх перед этим оружием. Я вытер холодный пот со лба и быстро двинулся в обратный путь, сунув «вальтер» в свою почтовую сумку. В кобуре он уже не умещался из-за этой части, которая отошла назад и не хотела возвращаться на свое место. Я шел, и меня мучил стыд. И в таком состоянии я дотащился до дома, совсем разбитый. Спрятал почтовую сумку вместе с «вальтером» в гардероб и потихонечку улегся спать, оставив жене, которая куда-то отлучилась, записку, что я был в служебной командировке в селе Блошки и чтобы она меня не беспокоила и не будила. Чтоб смотрела за Иваном и чтобы они соблюдали осторожность!
Сколько я проспал в ту ночь — не помню, но под утро меня разбудили. Дергают меня за ноги и кричат. Я открыл глаза и увидел жену с кухонным ножом. Нож блестел в ее руке.
— Убийца! — вопила она. — Окаянный! Вставай!
Я вскочил, но со страху не удержался на ногах. Треснулся об печку и окончательно проснулся. Жена все кричала: «Убийца!» И нож сверкал в ее руке. Рядом с ней стоял Иван, виновато опустив голову. В ногах у него чернел «вальтер».
— Я не стрелял, — хныкал Иван, — я только его зарядил…
— Только этого еще не хватало, чтобы ты стрелял…
Я все понял. Наспех оделся, с опаской косясь на нож в руках жены, поднял «вальтер» с пола и, не медля ни минуты, пошел к товарищу Мичеву, чтобы вернуть ему оружие. Старый политзаключенный очень удивился. Но когда я рассказал ему про свои мытарства, он начал смеяться, как будто все это было бог знает как весело.
— Полно, полно, — успокаивал он меня. — Я его сохраню для твоего сына, когда он вырастет… Ведь ты понимаешь, революция еще не кончилась!
Он похлопал меня по плечу и проводил с напутствием:
— Делай свое дело, разноси письма!.. Каждый на своем посту, брат!
Перевод Т. Рузской.
Веселин Ханчев
ЧЕЛОВЕК ИЗ ПРЕЗИДИУМА
В президиум засел он, и — ни слова;
цветы раздвинул лысой головой.
Зачем его сюда избрали снова,
он сам не знает, в стул врастая свой.
И вроде бы заслуг найдется малость,
да в прошлом всё. А нынче не видать.
Одна лишь должность важная осталась:
в президиумах вечно заседать.
Единственной заслугой он гордится:
всегда быть на виду. Серьезный весь,
домой придет — за стол с женой садится,
как будто бы президиум и здесь.
Собрание (вот, право, совпаденье)
такого непременно изберет.
Заранее находит он сиденье.
Без вызова спешит пройти вперед.
Нет ни энтузиазма, ни оваций.
Фамилию привычно назовут.
Готов тотчас на это отозваться
собраний постоянный атрибут.
И в том, что он со сценой крепко дружен,
наверное, какой-то есть резон.
Наверное, он сцене так же нужен,
как тот цветочный глиняный вазон.
Сидит себе. Сидеть-то он умеет.
Лоснится голова среди цветов.
И пусть заслуг давненько не имеет,
привычный стул всегда ему готов.
Должно быть, мы и в гроб его запрячем
(подчеркивая дел его объем)
в привычном положении — сидячем,
как в каждый наш президиум суем.
Николай Хайтов
ЧУРКА НА РАСТОПКУ
Скверная это штука — длинный язык. И ведь сколько мне говорили — и в лесничестве, и в дорожном управлении: «Попридержи язык-то!» Председатель месткома — тот даже советовал:
— Иди, — говорит, — к доктору, попроси тебе лекарство прописать, невролакс называется, это таким языкатым, как ты, помогает!
И рассказал, как он невролаксом свою бабку лечил. Уж до чего была боевая и на язык острая, просто спасу нет, а попила невролакс, стала помалкивать, а потом и вовсе ровно онемела.
— Вот и ты, — говорит, — принимай невролакс.
Ладно, да только доктор знаешь что мне объявил:
— У вас, — говорит, — так сказать, производственный брак, лекарством не поможешь! Одно спасение — укоротить!
Да поди его укороти!
Собрали нас однажды в автодорожном управлении на собрание, встает начальник и начинает нам холку мылить.
— Вы, — говорит, — товарищи обходчики, живете словно не в наше, а в старое время, когда была придумана поговорка: из обходчика пот выжать, что из попа — слезу. Почему у вас на асфальте выбоины? До каких пор, — говорит, — можно терпеть подобное безобразие?
В присутствии замминистра спрашивает, тот его, видно, за выбоины распушил. Обходчики молчат, как воды в рот набрали. Техники помалкивают, инженеры тоже, а дело-то проще простого: асфальт тонкий, гнется, крошится, вот тебе и выбоины… Как тут смолчать? Встал я и говорю:
— Дорожники думают, что кругом дураки! Мазнут кое-как асфальтом и покатят дальше — планы перевыполнять, а обходчики виноваты, что не все ямины заровняли.
Потом узнал я, что замминистра велел проверку устроить: расковыряли асфальт, замерили толщину, верные оказались мои слова, начальнику выговор вкатили, но и меня шуганули — перевели в магазин вроде как на повышение. Ну а там я по доброте душевной одному «до аванса» в долг дам, другому — «до получки». Это меня и погубило. Набралось этак левов двести — триста недостачи, а тут ревизия нагрянула, и другого мне ничего не оставалось, как в село податься.
В селе пошел я было на карьер, но силенкой я похвастать не могу, и скоро стала моя шея тоньше веревки, штаны обвисли, а жена начала меня звать «братиком», скромным братиком Стойчо! Говорю себе: «Не ввести бы мне жену во грех, подыщу-ка я себе новую службу!» С партсекретарем мы кореши, позвонил он туда-сюда, пристроил меня в лесничество инспектором по лесонасаждениям. А я с детства в лесу вырос, лес люблю, и работа мне пришлась по душе.
Большое это дело, лес сажать: в землю ткнешь, шаг шагнешь — сосна растет! Тысячи сосенок за тобой ушки навострили — тянутся! Не то что асфальт, не успел одну выбоину заровнять — три пасть разинули, и все-то ругань, и все-то попреки!
Хорошее дело, слов нет, чистое! Но и тут язык меня подвел. Язык и план! Пришел раз техник-лесовод определять площадь под озеленение и начал мне объяснять.
— Озеленение, — говорит, — это вырубка. Вырубаются старые, нестроевые леса, а на их место сажаются ценные породы — сосна, бук и все прочее. Ты проведешь вырубку с этого оврага вон до того, как по плану значится! Вырубка наголо! Под нуль! А потом будем озеленять!
Смотрю на склон: вверху есть земля, есть деревья, есть где и вырубать и сажать, а ближе к реке — круто, скалисто, горсти земли не соберешь, кое-где только кустики можжевеловые растут, и то не на земле, а, можно сказать, на камне. Говорю я технику:
— Тут сажать не на чем, чего ж нам эти кустики рубить? Все-таки зелень и дождям не дает склон размывать.
А он говорит:
— Ты тут философии не разводи, а действуй! Их чик — и нет, а у нас показатели по себестоимости больно высокие, вот мы их и снизим.
Показатели у них, вишь ты, высокие, так они их за счет кустиков снижают.
— Я, — говорю, — не согласен!
— Твоего согласия, — говорит, — никто не спрашивает. Вот тебе план. Вот тебе на плане подпись начальника округа.
А я все ж таки можжевельника не тронул.
Техник написал докладную. Не прошло и нескольких дней, перевели меня егерем в охотничье хозяйство. Иностранцы туда приезжают охотиться, так нужны, мол, люди со сноровкой, чтоб их сопровождать.
Работа в охотничьем хозяйстве была нехитрая. Приезжали больше западные немцы. Мне только и надо было, что застелить телегу сеном, посадить их и отвезти на место, где засада устроена.
Чуть солнце зайдет, по всему лесу олени начинают трубить, биться, гоняться за самками, и в этой-то любовной кутерьме охотники их и подстреливают. Убитых оленей грузил я на телегу и отвозил в контору, где им отрубали головы вместе с рогами, охотники выкладывали денежки и увозили свои трофеи.
Но хоть бы один мало-мальски путный охотник попался! Такой, чтобы хоть по лесу сперва походил, а потом уж зверя бил! А они отправлялись в засаду не с одними ружьями, а еще и со стульями, да мало того — двое, из Франкфурта-на-Майне, даже с кроватями! Сядет, бывало, горе-охотничек на стул, приладит треногу, закрепит на ней ружье, а ружье-то по самому последнему слову техники, с оптическим прицелом, с фотоэлементом, дальнобойное, патроны подает автоматически, так что будь ты хоть слепой, спустишь курок — и олень готов!
А что за олени были, с какими рогами! И как, черти, дрались из-за проклятых самок! Как столкнутся, словно дубы в лесу затрещат! Бьются, сшибаются, пока на поляне не останется один победитель, вытянет он шею и начнет трубить. Как затрубит, зашуршат сухие листья в лесу, и оленихи подступают тихо-тихо. А олень шею струной вытянет, гремит на весь лес как труба и ждет, пока не соберется весь гарем, чтобы выбрать первую красавицу!