— Рассказывай, — говорю, — не скажу.
— Видел ты мою жену?
— Видел. Ладная женщина, скромная.
— Эта, — говорит, — скромная женщина, знаешь, какие рога мне наставила? Оленьи — мелочь перед ними! Влюбилась в дегустатора из винных погребов, и каждый вечер он приезжает на мотоцикле, когда меня нет дома, и наставляют они мне рог за рогом! Служба у меня караульная, ночная, дома я не могу сидеть — вот они и делают что хотят. И ты подумай, что за паскудная вещь — душа человеческая: мне б ее возненавидеть, эту потаскуху, так нет же, я ее еще больше люблю! И потому ничего ей не говорю. Скажу, она может бросить меня и уйти, а я этого не переживу. Думал подстеречь ее любовника, огреть по голове поленом, но он, мерзавец, хулиган этакий, носит при себе складной нож, возьмет и пришьет меня ни за что ни про что. И пожаловаться некому. Христом богом тебя прошу, припугни ты его медведем. Он, — говорит, — на мотоцикле приезжает часов в девять, поставим медведя у карьера, где дорога сворачивает к дому, и все тут! Дела-то на полтора часа.
— Нет, это не пойдет! Медведь у меня не пугало… Я им на хлеб зарабатываю!
У него на глазах слезы.
— Я, — говорит, — вконец пропадаю, а ты о брюхе думаешь? Раз так, прощай! Будешь собирать мои косточки, потому что я, — говорит, — домой не вернусь, а кинусь со скалы вниз головой.
Задумался я: «Ах ты черт, вдруг и впрямь кинется?» Сел на мотоцикл и нагнал его.
— Ладно, жди меня у карьера, приеду, как стемнеет!
Прикрыл я медведя простыней, взгромоздил на мотоцикл и поехал. Страдалец мой уже дожидается. Пока ждал, выбрал место у шоссе под дикой грушей, продумал до тонкостей, как засаду устроить.
— Подлец-то он подлец, — говорит, — да не дурак, надо, чтоб медведь шевелился, вставал на задние лапы. Иначе он догадается, что медведь не живой!
Привязал он медведя за шею веревкой, перекинул ее через ветки груши, дернул — медведь разом встал на задние лапы. Прорепетировали мы несколько раз — здорово! Веревку в листве не видать, только видно — груша у дороги, а под грушей — зверь, зубы оскалил, и глаза кровью налитые.
Что у любовников хорошо, так это то, что они всегда точные. Только стало смеркаться, слышим, мотор тарахтит. Мой страдалец сам не свой:
— Он!
И едва сказал «он», как мотоцикл выскочил из-за поворота и нацелился фарами точно на медведя. Медведь — на задние лапы, а мотоцикл взревел как ужаленный, газанул назад, шлем на мотоциклисте как живой заплясал, и не успели мы оглянуться, как след простыл и мотоцикла, и мотоциклиста.
Говорю я звероводу:
— Иди теперь к жене, а я поеду домой, завтра мне целую группу курортников снимать.
Посадил я свою Катеньку на мотоцикл и покатил. Темно уже стало. «Людей, — думаю, — по дороге вряд ли встречу, не буду я ее простыней прикрывать». Как назло, повстречался грузовик, да не один, а три. Знаешь, как грузовики нахально прут посередке, но на этот раз они так свернули, что все три — прямиком в кювет. Посмеялся я от души, не думал не гадал, что от этого смеха придется мне заплакать. Что бы сделал нормальный человек после такого приключения? Молчал бы, не распускал язык, чтоб ни гу-гу! Но я уж тебе говорил, что язык мой — враг мой.
На другой же вечер рассказал я в сельмаге, как три «зила» нырнули в кювет, когда увидели меня с мишкой, и все хохотали до одурения. А на следующий день приходит ко мне из милиции сержант Маринко.
— Молодец, — говорит, — про грузовики ты сам рассказал, а про мотоциклиста, что в реку свалился, помалкиваешь! Пройдем-ка в отделение, побеседуем!
Там я узнал, что дегустатор как дал задний ход в темноте, так и перевернулся и ухнул под откос вместе с мотоциклом. Мотоцикл поврежден, любовник жив-здоров, но малость помят.
Я объяснил сержанту, что ездил в село по делу, а на обратном пути решил отдохнуть и поставил медведя у дороги, мотоциклист в это время выскочил из-за поворота, испугался, дал задний ход, а за то, что дальше было, я не отвечаю.
— Но медведь-то шевелился? — говорит сержант. — Это как объяснить?
— Это, — говорю, — ему померещилось!
И начался на очной ставке спор: померещилось ему или нет? Шевелился медведь или не шевелился? И потом, зачем я ездил в село? К кому? Что я там делал? Не попытка ли это предумышленного убийства?
Здорово прижал меня сержант, чуть было не выложил я ему правды, но как вспомнил про моего друга, стало мне жалко под удар его подводить, и дело получилось подследственное. Следователю я все же признался. Пожилой человек, волосы седые, стало мне совестно ему врать, я и не выдержал:
— Так и быть, скажу правду, если дадите слово, что между нами останется. Сказать скажу, а писать не буду!
— Это, — говорит, — можно. Говори!
Рассказал я ему все как было, без утайки.
Следователь задумался.
— Запутанная история, — говорит. — Явно, что ты не намеревался его убивать, а хотел только припугнуть, удержать от неверного поступка. В таком случае налицо нет предумышленного убийства, и это уже не преступление, а просто нарушение, но загвоздка, — говорит, — в том, что это все доказать можно, только если позвать твоего соучастника в свидетели и раскрыть прелюбодеяние.
— Это, — говорю, — ни в коем случае.
— Сочувствую, — говорит, — и понимаю тебя, но при имеющихся данных другого выхода не вижу, как передать тебя прокурору. Должен признаться: к большому моему сожалению.
— Мне больше ничего от вас и не надо, товарищ следователь! Спасибо!
— А в общем, — говорит, — интересно! Все это очень интересно как первая попытка разрешить с помощью пугала некоторые конфликты в жизни… К примеру, случай с браконьерами!
— Очень интересно, — говорю, — я тоже думал, что получится, если сделать такое пугало — заводного медведя с фотоэлементом, с автоматическим механизмом, как у немецких ружей, который нес бы караульную службу на шоссе, или в лесу, или в охотничьем хозяйстве, или людей бы охранял. Только, — говорю, — боюсь я такого пугала, и не столько пугала, сколько того, кто его будет заводить. Люди-то разные бывают, а тут чуть что — пугало к твоим услугам!
— Да! — говорит мне следователь. — Ты потолкуй по этому вопросу с прокурором.
Сейчас иду к прокурору, а там видно будет. Если судить по следователю, то, может, и прокурор человек понятливый окажется, но все ж таки прокурор — мало ли как дело повернется.
Если по закону смотреть, то я подхожу под статью. А если по совести, то не подхожу. Главное, что на душе у меня греха нет. Сержант и следователь это поняли. Следователь-то понял, а жена моя — нет! Я в город к прокурору иду, оттуда не знаешь, можно сказать, вернешься или нет, а она дуется и ворчит.
— Так тебе и надо! — говорит. — Коли ты чурка на растопку, то так тебе и надо!
Перевод М. Тарасовой.
Генчо Узунов
МНЕ СНИЛСЯ БЛАЙБЕРГ
Уверяю вас, что в тот день я ничего не пил, а вечером — и вовсе. Наоборот, я рано вернулся домой, замочил белье, приготовил куриный суп из пакета, поужинал, потом постирал, подшил простыню к одеялу и лег спать. Даже телевизор я в тот памятный вечер не стал смотреть, только немного почитал. Пролистал газеты, получил массу информации о международных событиях, о выполнении планов и обязательств, о торжествах и открытии пусковых объектов — пока, наконец, не заснул над статьей о рентабельности. Вы не подумайте, я кое-что смыслю в хозяйственных проблемах и даже, если хотите знать, работаю именно на этом фронте, но статья была уж совсем неудобоваримая. Вот я и уснул. А когда уснул, мне приснилось, что я директор — давняя моя мечта.
Сижу я за роскошным письменным столом, на полу ковры, над головой лепнина, вокруг цветы, телефоны, корреспонденция, а через окно кабинета видно большо-о-ое предприятие. Трубы дымят. Мое предприятие. Я курю сигарету за сигаретой, а голова трещит от проблем! Трубы дымят и придают родному небу индустриальный вид, а работа не движется, и начальство на меня давит. В чем же загвоздка?
В чем загвоздка, спрашиваю я себя, почему суть дела ускользает от меня и в чем тайна успеха?
И в это время в дверь постучали.
— Да.
Входит молодой, стройный, красивый мужчина. Знакомое лицо! Где я его видел? Не в городе, и не в окружном центре, и не в министерстве. Кто этот бесцеремонный субъект? Почему он явился именно сейчас, когда я бьюсь над загадкой выполнения плана?
— У вас порок.
— Какой порок?
— Сердца. Я вам его поменяю.
— Как это поменяете?! У меня прекрасное сердце, любвеобильное, преданное, пылкое, и всеми своими фибрами, даже теми, что на самом его дне, оно пульсирует в такт проблемам, задачам и мероприятиям.
— Да, но у него порок.
И не успел я оглянуться, как три его телохранителя набросились на меня, сорвали одежду и простыней привязали меня к столу. А он надел белый халат, и тут я его узнал. Профессор Барнард.
Но они забыли заткнуть мне рот, и я закричал. Я по опыту знаю, что как начнешь кричать, тут все и уладится.
Но на этот раз не уладилось.
Мне сделали укол, и я заснул еще раз. Но не совсем. Глаза мои затуманились, слух и обоняние притупились, но усилием воли я все-таки отчасти сохранил сознание. В такой степени, какая необходима директору, чтобы все видеть и чувствовать, пусть даже не реагируя.
Тогда он сказал:
— Начинаем.
Я еле выговорил:
— Нет.
Но он меня не услышал, а хлопнул в ладоши, и в комнату вошли Софи Лорен и Джина Лоллобриджида в обличье медицинских сестер.
— Скальпель! — крикнул Барнард.
— Его точат, — сказала Софи Лорен.
— А почему до сих пор не наточили?
— Потому что была повреждена точильная установка.
— А почему ее не отремонтировали?
— Потому что сломался один четырехмиллиметровый болт, а в Софии таких болтов не оказалось, пришлось посылать за ним аж в Горну Оряховицу, а когда болт нашли, он оказался ржавым, потому что лежал под открытым небом, полдня его держали в уксусе, а вторую половину дня терли наждаком, — откликнулась Джина Лоллобриджида.