При его жизни комедия так и не увидела света. Ее нашли после его смерти, и с тех пор вот уже триста пятьдесят лет она не сходит со сцены.
Играют ее под названием «Комедия ошибок».
Перевод М. Тарасовой.
КАК МЫ ОБМЕНИВАЛИСЬ ОПЫТОМ СО СТРАНОЙ ЛУАНДА-ГУРУНДИ(Из посмертных записок одного самоеда)
По национальности я — самоед. Мой отец и мать, вечная им память, тоже самоеды. Самоедом был и мой дед, не говоря уж о бабке Хулугумбе Хахадамире, которая была, если можно так выразиться, коренной самоедкой. Вообще весь наш род, насколько мы себя помним, — самоедский, с крайне незначительными примесями эскимосских и лапландских кровей. Без сомнения, и я бы мог достойно продолжать свой род, обзавестись многочисленным потомством (мы, самоеды, — плодовитое племя), радоваться, на него глядя, как и каждый глава семейства на всем белом свете, если бы мы, самоеды, не поддались идиотской затее — обменяться опытом со страной Луанда-Гурунди, находящейся неведомо где, у самого пупа земли.
Как родилась эта идея, кому первому пришла в голову?
В нашем министерстве охоты и оленеводства служит самоед по имени Сингвахумпак Дилиламбатори Хук. Так вот этому-то Хуку, человеку образованному (полная четырехлетняя школа за плечами) и с хорошими, надежными связями (как с министрами, так и выше), вдруг приспичило поскитаться по божьему свету, познакомиться с чужими нравами и обычаями, а главное — приобрести своей жене Салигутумбе такие же пестрые занзибарские туфельки, какие она увидела на одном из приемов у жены гренландского посланника. Такую обувь, как выяснилось, изготовляли лишь в загадочной стране Луанда-Гурунди, и жена Хука буквально отравила своему мужу жизнь, даже не пускала его к себе в постель, пока он не пообещал ей, что любой ценой добудет ей желанную заграничную модель.
Хук оказался в чрезвычайно затруднительном положении: обратиться непосредственно к министру с просьбой командировать его черт-те куда из-за каких-то ничтожных, пускай даже и пестрых, туфелек было бы нетактично, не в традициях простых, патриархальных самоедских нравов; а с другой стороны, при нехватке женщин в Самоедии ему, мужчине в соку, было бы вовсе ни к чему серьезно ссориться со своей капризной красоткой. Он хотел жить нормальной жизнью полноценного мужчины.
Про нас, самоедов, нельзя сказать, что мы отличаемся склонностью к мышлению. А тут нашему Хуку пришлось усиленно думать, причем не день и не два. Но в конце концов надумал-таки, собачий сын! Решил просить у начальства командировку для обмена опытом. Надо, мол, посмотреть, как живут далекие луандагурундийцы, чего они достигли в области быта, науки, культуры и экономики, и все, что у них есть полезного и рентабельного, перенять и внедрить на нашей самоедской почве.
Там, в руководстве, попались на эту удочку, подписали ему на три месяца командировочное удостоверение, выдали положенную сумму крайне дефицитной инвалюты и отправили изучать заграничный опыт.
Чем занимался наш Сингвахумпак Дилиламбатори Хук в Луанда-Гурунди, на что тратил время, лично мне неизвестно — меня с ним рядом не было, и я не хочу, как некоторые наши самоедские писатели, болтать о том, о чем не имею ни малейшего представления.
Знаю только, что возвратился он из-за рубежа с опозданием на месяц и привез с собой в родную Самоедию, кроме пестрых занзибарских туфелек и еще множества других предметов из области женского туалета и домашнего обихода (всего пять нагруженных доверху нарт), парочку огромных странных животных с длинными-предлинными носами и похожими на тумбы ножищами. Животные эти были тамошнего, луанда-гурундийского происхождения и, по словам Хука, назывались в тех краях слонами.
На вопросы местных журналистов, зачем, мол, он приволок этих громадин аж с экватора, Хук только многозначительно улыбался, как бы говоря: потерпите немножко и скоро все узнаете. И тут же шмыгнул в снежный чум к красавице Салигутумбе, предварительно затащив вовнутрь поклажу пяти упряжек.
Он не вылезал оттуда целых три дня. Что он там делал, я не знаю, меня с ним рядом не было. Знаю только, что, появившись в конце концов на людях, обросший щетиной и заметно осунувшийся, Хук сразу же принялся пропагандировать луанда-гурундийский опыт. Как-никак государство давало ему денежки, и он спешил оправдать расходы.
Как сейчас помню, послушать его собралось все наше самоедское население. — от грудных детей до моей столетней бабки Хулугумбы Хахадамиры, которую я уже поминал в начале своего рассказа. Сколько нас, самоедов-то, и было — всего какая-то горсточка. Образовали мы круг перед министерством охоты и оленеводства и ждем. Хорошо помню, что стояла теплая, солнечная погода — что-то около 35—40 градусов ниже нуля.
Вскоре из министерства вышел наш Хук, ведя за собой гигантских смешных животных, называемых слонами. А возле Хука семенила его жена Салигутумба в своих радужных занзибарских туфельках, надетых прямо на босу ногу, как это, оказывается, принято в далеких тропиках.
Хук вступил на середину круга и коротко, но содержательно проинформировал нас о привезенных им из Луанда-Гурунди диковинных животных. Итак, слоны эти африканские; в отличие от азиатских, они легко привыкают к неволе, по убеждениям они вегетарианцы и пожирают за один прием около двух тонн зелени. Каждый из слонов заключает в себе от двадцати пяти до тридцати лошадиных сил и по производительности труда может заменить пятьдесят наших северных оленей.
— Что я, значит, и продемонстрирую сейчас на практике, — заключил свое короткое выступление Хук.
Тут же сотрудники министерства приволокли обыкновенные самоедские нарты, нагрузили их доверху шкурами, тюленьим мясом и жиром и впрягли в них пару оленей. Подгоняемые криками, руганью и пинками, олени с грехом пополам стронули нарты с места и с трудом протащили их вокруг министерства. После этого к первым саням прикрепили еще одни, таким же образом нагруженные. Теперь, как ни надрывались олени, нарты даже не шелохнулись, и после нескольких попыток животные капитулировали.
Тогда опять вперед вышел Хук и с торжествующей улыбкой велел запрячь в нарты слона, того, который поменьше, — самку. Самка, видно, была не в настроении, раза два съездила своим хоботом по головам служащих (одного из них даже пришлось отправить на «скорой помощи» в больницу), но все же позволила впрячь себя.
И на самом деле — могучее животное, черт возьми! Поперла по снегу — все равно что тянет за собой пушинку, а не двое перегруженных саней. Ай да луандагурундийцы! При таком-то тягле с любыми перевозками справиться немудрено!
Добавили к первым двум нартам еще несколько, а слониха их даже не почувствовала. Ей это все равно что дробинка. И только когда в караване уже насчитывалось около двадцати — двадцати пяти саней, она начала спотыкаться и приседать на заднюю левую ногу.
Демонстрация, стало быть, прошла вполне успешно. По коэффициенту полезного действия слон и вправду равнялся полсотне наших доморощенных оленей.
В тот же вечер коллегия министерства охоты и оленеводства приняла решение десятью голосами при одном воздержавшемся о повсеместном переходе на слоновью тягловую силу и о полной ликвидации нерентабельного оленеводства. В связи с этим и само министерство было переименовано в министерство охоты и слоноводства.
Целую неделю после этого все мужское самоедское население только тем и занималось, что поголовно ликвидировало крупный рогатый скот. Так разделывались мы с этими оленями, что небу было жарко. Не оставили ни одного, даже для музея.
Но не успели мы еще отдохнуть от кампании по убою, как разнеслась зловещая весть о том, что слониха померла ночью от холода. На другой день сдох и самец, но уже от голода. Собрать за день в нашей тундре две тонны мха и лишайника оказалось невыполнимой задачей.
В течение двух месяцев после этих печальных событий мы, самоеды, питались мороженой олениной, а когда она иссякла, разразилась наша национальная трагедия — люди стали умирать семьями сначала от систематического недоедания, а затем, как выяснилось, и просто от обыкновенного голода. На третий месяц в живых остался только я один, пишущий эти строки. Остался, вполне возможно, лишь для того, чтобы рассказать эту поучительную историю другим племенам и народам.
Я считаю, что, написав эти записки, я исполнил свой долг перед цивилизованным человечеством и теперь могу с чистой совестью переселиться туда, куда уже ушли мои самоедские братья и сестры, то есть туда, где царит вечное тепло и где едят три раза в день. Прощайте!
Перевод А. Полякова.
Добри Жотев
КОНСТРУКТИВНАЯ КРИТИКА ВЕСЕННЕГО ВЕТРА
— Товарищи! Мы ветер
не признавать не можем:
весной он сильно дует,
довольно смело дует.
Но! Неорганизован.
Где хочет, там и дует,
когда угодно дует,
во что попало дует.
Да-с! Нецеленаправлен.
И на мерзавцев дует,
и на героев дует,
и в наши ноздри дует.
Короче, п р е д л а г а ю:
призвать его к порядку.
Пусть по команде дует!
Равно как и не дует!
И пусть на нас не дует,
тогда… н е в о з р а ж а ю.
МОНОЛОГ КУРИЦЫ
Известно всем, чего там:
те яйца, что несу я,
присваивают люди.
Что ж, я не возражаю,
хоть мне чуть-чуть и грустно…
Пускай едят яичницу —
ведь это очень вкусно.
Известно и другое:
моим пером и пухом
набить стремятся люди
матрасы и подушки.
Что ж, и к такому факту
я отношусь беззлобно…
Пускай на мягком нежатся —
ведь это так удобно.