— А сколько человек обслуживает тюрьмы?
— Три тысячи! — без запинки ответил Трибониан.
— Три тысячи? Значит, пятьдесят человек охраняют одного? Неплохо устроились!
— Но давно никого не судили…
— И вы миритесь с таким ненормальным положением?.. А на будущий год, когда будет праздноваться моя серебряная свадьба, кого, спрашивается, мы амнистируем? Каких-нибудь шестьдесят человек? Крохотную горстку людей! Жалкие масштабы… А как же тогда будет проявляться всенародное ликование? Откуда оно возьмется?
И снова ахнули Патриарх, магистры, консулы, протостраты, логофеты и квесторы. Снова убедились они в мудрости императора, который вновь вынужден был лично напомнить им о назревших исторических проблемах.
— Но, — проговорил Трибониан не для того, чтобы возразить, а чтобы получить дальнейшие указания, — как же нам наполнить тюрьмы? Народ весел и послушен, он предается обжорству и бытовому разложению и ничего не предпринимает в положительном смысле для нарушения закона. А сажать людей без разрешения закона значило бы самим впасть в беззаконие.
— Никаких беззаконий! — ударил жезлом Юстиниан.
— Но как же нам тогда посадить в тюрьмы половину населения и торжественно освободить ее в день вашей серебряной свадьбы, чтобы по стране прокатилось всенародное ликование?
— Мы издадим новые законы! Что нам стоит? Мы их издаем, мы их и отменяем, — ответил Юстиниан и, поскольку был деловым императором, немедленно распорядился всем собраться и подумать — если могут, посоветоваться — если это необходимо, использовать римские источники — если понадобится, но чтобы в течение трех дней был создан свод законов Юстиниана.
Так Юстиниан вошел в историю как первый византийский законодатель!
Перевод Л. Дымовой.
ПРИТЧИ И ПАРАБОЛЫ
Однажды, когда Эзоп работал в винограднике своего хозяина и обдумывал новую басню — про волка и ягненка, — его позвали к себе архонты.
— Послушай, Эзоп! — сказали они.
— Слушаю! — ответил Эзоп, как и надлежало отвечать в таком случае.
— Мы удостаиваем тебя звания академика и зачисляем в штат Эллинской Академии наук.
— Но у меня нет такого желания! — ответил недоумевающий Эзоп.
— А у нас есть такое решение! — сказали недоумевающие архонты.
— А что, собственно говоря, я буду делать в академии? Где это видано, чтобы баснописец и сатирик был академиком?
— Мы и об этом подумали… Ты будешь составлять словарь.
— Я? Словарь?!
— Видишь ли, твои басни так распространились, что народ повсюду говорит на твоем языке. И мы из-за этого не можем найти общего языка с народом. Ты составишь для нас словарь Эзопова языка. Мы же, узнав с его помощью, о чем в действительности думают люди, сможем поступать согласно воле и желанию народа.
— А басни?
— Басни? Хе-хе-хе… А ты их пиши. Никто тебе не мешает. Хе-хе-хе.
— Ну, коли вы ищете общий язык с народом, тогда другое дело! — согласился Эзоп и стал академиком. А поскольку он был трудолюбив, то за короткий срок составил несколько томов словаря Эзопова языка.
Этот язык усвоили архонты, стратократы, бюрократы, жрецы и судьи, геоморы и соматофилаки, скипетроносцы, телохранители и другие служители. Они овладели Эзоповым языком в совершенстве и, едва услышав, что кто-нибудь где-нибудь говорит на этом языке, сразу же узнавали сокровенные мысли человека, какая тайная боль его гнетет, и тут же избавляли его от этой боли.
А после того как половина населения была избавлена от боли, другая половина сама отказалась от Эзопова языка.
И архонты снова нашли общий язык с народом. Так было восстановлено единство: архонты — народ.
После этого Эзопа вызвали снова:
— В последнее время народ совсем забыл Эзопов язык. Твой язык, Эзоп, оказался недолговечным и конъюнктурным, а потому дальнейшая работа над словарем становится излишней. Но на данном этапе ты оказался полезным, и мы решили сохранить за тобой зарплату. Пиши свои басни, хе-хе-хе. Никто тебе не мешает, хе-хе-хе…
И тогда Эзоп забрался на скалу и бросился вниз.
Такова правда о смерти Эзопа. Все остальное — басни.
Один бедняк часто ходил в храм и молился идолу, чтобы тот избавил его от бедности. Но бедность — дело такое: если с ней не покончить разом, она становится все больше и больше. И бедняк все молился, а нищета его все росла. Наконец, он не выдержал и однажды, в сердцах швырнув идола на мраморный пол, разбил его. И представьте, жрец прятал как раз в этом идоле золотые монеты, поскольку знал, что идол считается неприкосновенным, а значит, является самым надежным тайником… Монеты рассыпались, бедняк живенько собрал их и был таков.
Не будучи эгоистом, он рассказал обо всем и другим беднякам, которые годами безуспешно молились своим идолам. Он посоветовал им не молиться идолам, а, наоборот, разбить их. Бедняки последовали его совету и разбили всех идолов, совершив таким образом маленькую бескровную революцию в рамках мифологического мировоззрения. Тогда жрецы, которые все-таки были интеллигентными людьми, провели религиозную реформу и объявили, что молиться идолам — это фетишизм. Правильнее молиться прямо им, жрецам — настоящим и полномочным представителям богов.
И люди — бедные и богатые — начали молиться жрецам, быстро к этому привыкли, а те, выслушав их просьбы и сообразуясь с конкретной обстановкой, иногда удостаивали их ответом.
Теперь уже больше никто не разбивал идолов. И ни у кого не было разбитых идолов. Была только разбитая вера. Но это не так уж страшно, поскольку раньше их вера служила лишь для хранения чужих богатств.
Как-то раз деревья от нечего делать решили выбрать себе царя. Пошли они к дубу и стали коленопреклоненно просить его стать царем.
— Об этом и речи быть не может! — резко оборвал их дуб. — Выходит, вместо того чтоб укреплять свою устойчивость против бурь, я вдруг начну царствовать? Нет, это занятие для мягкотелых.
Обратились к маслине.
— Что вы хотите? — отрезала она. — Чтобы я потеряла свою маслянистость, которая так необходима богам для миропомазания, поэтам — для елейных стихов, работникам торговли — для перевыполнения плана, покупателям — для борьбы с артериосклерозом? Чтобы я вместо этого уселась царствовать? Ищите какое-нибудь другое, суетное дерево.
Пришли к пальме.
— Зачем мне власть? Разве есть власть большая, чем красота? Моя грация давно заслужила пальму первенства. Обратитесь к какому-нибудь другому, более тщеславному дереву.
Спросили смоковницу.
— Что? Царствовать? Разве вам мало моей сладости? Зачем мне становиться царицей? Чтобы меня возненавидели все — от мала до велика? Я предпочитаю, чтобы меня любили.
Так деревья ходили, ходили и пришли к кизилу. Стали просить его.
— Жаме́! — вспылил упрямый кизил. — Не то чтоб я не мог быть царем, не бог весть что для этого нужно! Но если вы сами меня выберете, что у меня будет за власть? Я должен буду отчитываться перед вами! А завтра вам взбредет в голову выбрать другого царя… Что же это за царствование, если ты не навязал себя силой и никто перед тобой не трепещет? Вот у животных — другое дело. Там лев… хе-хе! Да разве царя выбирают, дурачье вы этакое? И зачем только вы затеяли эту мышиную возню?
Деревья поняли, что он прав, и не стали выбирать царя. Поэтому у животных есть царь, а у деревьев нет. И поэтому деревья не преследуют друг друга, не уничтожают друг друга, а живут в мире и согласии. И главное — умирают стоя!
Или их рубят — исходя из нужд народного хозяйства.
Ветер и солнце затеяли дискуссию. О чем? С тех пор как существует мир, дискутирующие, в сущности, спорят об одном и том же: кто из них сильнее? Видите ли, вопрос престижа!
Вот ветер с солнцем и поспорили, кто из них сильнее. Решили, что сильнее тот, кто, уложившись в отведенный регламент, заставит раздеться первого встречного путника.
Появился путник, и ветер довольно потер руки.
— Увидишь, — пообещал он солнцу, — какой я учиню стриптиз. Как завою, как на него налечу, как засыплю налогами да поборами — последнюю рубашку с него сниму.
Как пообещал, так и сделал: завыл так грозно и зловеще, что не описать ни поэтам, ни метеорологам. Дул, дул, в штанины залез, пальто распахнул, но человек чем сильнее замерзал, тем сильнее укутывался в свою одежду, тем больше крепился и, хоть и стучал зубами, а устоял.
Регламент истек, не принеся ветру успеха, и тогда принялось доказывать свою силу солнце. Оно просто улыбнулось путнику такой теплой улыбкой, что он сразу же сам снял пальто, потом свитер, потом рубашку и, наконец, сбросив с себя всю остальную одежду, лег на землю и начал принимать солнечные ванны.
— Видишь, убеждение приносит лучшие результаты! — произнесло солнце.
— Да, но ты впало в гнилой либерализм и абстрактный гуманизм, — раздраженно ответил ветер.
А облака, поскольку они всегда двигались по ветру, только того и ждали, они приплыли и закрыли солнце. И не открывали его до тех пор, пока оно не выступило с самокритикой перед ветром, который в итоге и победил в дискуссии.
Спорить с ветром — все равно что плевать против ветра.
Зверинец переезжает: сворачивают холсты, переносят клетки и ящики в вагоны — скоро длинный состав двинется в путь…
— Наконец-то, — волнуется лев, — мы выберемся из этого проклятого климата! Тут невозможно жить. Только бы оказаться на юге!..
— Наконец-то… — вздыхает белый медведь, — мы выберемся из этого проклятого климата! Тут невозможно жить. Только бы оказаться на севере!..
Зверинец останавливается на день-два в соседнем городе и снова отправляется в дорогу. Потом в следующем соседнем, и в следующем, и дальше, и дальше…
— Ужасно медленно! Но главное, что мы все-таки движемся на юг! — волнуется лев.