Окунуться в море, где купались храбрые легионеры, овеянные славой императоры, мудрые философы и блистательные поэты. Море, где сейчас купаются плотные, коренастые немцы, американцы и шведы — из тех, что завтракают в постели, а затем нежатся на частном пляже.
— Прего ди скузарми, синьор…
И так и не окунувшийся синьор — сиречь наша скромная особа — проходит дальше… А внизу, у него под ногами, сверкает море, огражденное высокой стеной берега, крохотными полосками песка и площадками на скалах, превращенными посредством деревянных решеток-лежаков в солярий. С зонтами, буфетами, холодными напитками, причалами для скутеров и водных лыж. С мужчинами и женщинами, чьи тела благодаря всевозможным кремам блестят по-тюленьи. С гамом и визгом… И само собой, песнями.
…Видео маре куант’е белло,
спира танти сентименте…
Если прислушаться к словам всех песен, которые черноволосые неаполитанцы распевают на радость туристам, создается впечатление, что единственное занятие местных жителей — влюбляться без памяти. Что мужчины, женщины, старики и дети — все поголовно «соно инаморато», но впоследствии любовь оказывается несчастной, один удирает за море, а второй остается на берегу. Он стоит среди скал и, заламывая руки, молит не забывать его («Нон ти скордар ди ме» или «Нун ме счета»). Молит убежавшего вернуться («Торна!») или, если тот вернуться не хочет, то хотя бы спеть ему на худой конец («Канта пер ме»). Ибо всем известно, что любовь в Сорренто забыть нельзя и беглец рано или поздно вернется, чтобы вздыхать в объятьях своей любимой. Опять будут благоухать над ними пинии, шуметь листьями пальмы, а у ног их будет шептать «маре белло» — прекрасное море, — имеется в виду то самое море, в котором мне так хочется искупаться. Ужасно жарко, ужасно. Но…
— Милле скузе, синьор…
На сей раз я забрел на совсем уж частный пляж. Аккуратный домик, две липы перед входом. То бишь две пальмы. И недвусмысленное проволочное заграждение, доходящее до воды. Так что вздумай я посетить виллу с моря, мне пришлось бы проплыть через залив и причалить к частной пристани. Будь у меня своя яхта, это выглядело бы довольно шикарно…
Однако в данный момент яхты у меня нет. Неохота возиться. Посему я говорю «Скузате… прего» и опять прохожу мимо.
Здесь только и делаешь, что проходишь и проходишь мимо…
Впрочем, то, что тысячи туристов-иностранцев проходят мимо дорогих и сверхдорогих отелей, пансионов и вилл с частными пляжами, не так уж страшно. Куда страшнее, что итальянцы тоже проходят мимо своих собственных пляжей, собственного побережья, собственного моря… Они могут петь о море, волнах и небе, о ветре, колышущем ветви пиний. Могут петь, дабы сохранилась прославленная неаполитанская атмосфера на этих запроданных иностранцам берегах. Могут сорвать голос, распевая о море, а вот искупаться в этом море они не могут. Не имеют права. Хотя в «Институциях» Гая сформулировано «Res omnium communes».
Сегодня этому Гаю скажут как миленькому: «Милле скузе, синьор», — и выставят вон. Сегодня и почтенному Квинту Муцию Сцеволе и даже его престарелому папаше Публию Муцию Сцеволе скажут: «Прего ди скузарми, синьор, но это частный пляж, относящийся к вилле синьора Эмилио Поццолини, фабриканта пластмасс…»
Синьор Эмилио Поццолини существует в действительности, случай свел нас с ним в Гроссето, причем беседа оказалась весьма поучительной. Мы окончательно убедились в том, как тяжко быть миллионером, и решили поэтому ни за что на свете не становиться миллионерами, даже если нам поднесут эти миллионы на блюдечке. Однако отложим пока рассказ о синьоре Эмилио, покинем рай земной, именуемый Сорренто, и забудем про его обитателей. Вместе с другими изгнанниками из рая помчимся в Неаполь, где в маленьком домике у въезда в кемпинг нас ожидает любезная синьорита. Смуглая, улыбающаяся синьорита, которая словно бы не произносит, а выпевает свое приветствие:
— Бон джорно, синьори, бен венути!
Увы, в сгущающихся сумерках и сумятице машин мы свернули не на то шоссе, не на те улицы. Мы тормозим перед часовым в белой каске и белом поясе, который уведомляет нас о том, что это шоссе ведет на базу НАТО, затем протискиваемся в узкую портовую улицу с развешенным для просушки бельем, а она неожиданно оказывается тупиком. Выезжаем на задний двор какой-то фабрики, и перед нами внезапно возникает… море!
Но какое грустное море…
Черная, жирная вода, на которой покачиваются гнилые доски, пустые пластмассовые бутылки, тряпки, банановая кожура. Жирные пятна, похожие на гигантских спрутов, подрагивают своими щупальцами, тяжелая волна, набежав на ржавый песок, оставляет там игрушечную лошадку и коробку с яркой крышкой, где выведено название торговой фирмы «Упим».
Купайтесь, неаполитанцы! Почему вы не купаетесь? Ведь это море — и впрямь всеобщее достояние! «Res omnium communes». Пожалуйте — оно для всех! Почему не заплываете, почему не поете
…видео маре куант’е белло,
спира танти сентименте…
А выше, по набережной, шагает колонна мужчин, женщин, юношей и девушек. Впереди человек с рупором в руке, сбоку катят коляски с детьми. Парень в расстегнутой на груди рубахе бежит по тротуару и раздает прохожим напечатанные на ксероксе листовки.
«Жители Неаполя, рабочие! 420 человек, 120 семей вот уже 18 лет ютятся в квартале Баньоли в жалких норах, которые правительство называет «мини-жилищами»… На справедливый протест нынешние правители ответили слезоточивыми гранатами. Жилья не строят, но принято решение построить в Неаполе еще одну американскую военную базу. А ведь строить жилые дома означает также дать работу тысячам безработных (в одном Неаполе их 15 тысяч)… Жилье для всех! Снизить квартирную плату! Деньги на жилье, а не на военные базы! НАТО — вон из Италии!»
А в остальном, если ездить лишь по курортным уголкам Неаполитанского залива, может создаться впечатление, что местные жители только и делают, что влюбляются, это единственное их занятие. Все они сплошь — весельчаки, неустанно распевающие канцонетты, страдают они лишь оттого, что любимая покинула их, но не теряют надежды, что, если однажды крикнуть погромче со скал «Вернись в Сорренто!», она тотчас вернется. И пойдет райская жизнь, как у ангелов, которые не заботятся ни о крове, ни об одежде, ни о пропитании. Только знай обнимаются под сенью дерев.
Позвольте, с чего же мы начали наш разговор об Италии? Ах, да! С Гая, древнего мудреца и поборника справедливости, одного из создателей римского права — основы юриспруденции всего цивилизованного мира. Так вот этот Гай не только заявил, что есть вещи, которые являются всеобщим достоянием, но оставил еще и определение, что такое закон.
«Lex est quod populus jubet atque constituit!»
То есть: «Закон есть то, что народ устанавливает и постановляет».
Интересно все же, предвидел ли Гай, что на древней земле Рима будет когда-нибудь господствовать закон, который разделит все, включая море: море для богатых и море для бедных.
Перевод М. Михелевич.
Йордан Радичков
СУМАТОХА
После возгласов: «Что там такое?», «Стой!», «Держи!», «Ах, чтоб тебя!» — все ринулись в суматоху.
Разумеется, самые шустрые ринулись впереди всех; мало сказать, ринулись — они как ракеты рванули вперед и тут же вышли на орбиту суматохи. С холмов понеслись ружейные выстрелы, по заснеженным склонам покатились черные точки; это возвещали о своем прибытии охотники; возвестив, они спешили прибыть поскорей. В трескотню выстрелов вплетался собачий лай.
По улице, стараясь не сбиваться с нахоженной в снегу тропки, бежал вприпрыжку коротконогий крестьянин. Коротконогие не могут бегать быстро, они больше подпрыгивают. Этот не составлял исключения. По дороге он схватил железные вилы и бежал, слегка подпрыгивая, с вилами в руках. Дорогу ему пересек худосочный крестьянин. «Отсюда или оттуда?» — спросил бегущий вприпрыжку, но худосочный даже не заметил его, потому что бежал чрезвычайно быстро.
Он бежал так быстро, что, если бы вы его тогда увидели, вам бы показалось, что он вот-вот вылетит из своей одежды, — до такой степени стремился он вперед, а одежда все-таки его задерживала. Полушубок его развевался далеко позади, свистя полами, шапки давно уже не было видно — она упала, еще когда худосочный набирал скорость, чтобы перескочить через забор. Он перескочил, а шапка не сумела и осталась лежать ничком в снегу.
Худосочный все больше обволакивался снежным облаком и на пологих склонах напоминал Галлееву комету. При сильном напряжении человек в известные моменты может воспротивиться земному притяжению. Этот крестьянин ему противился и стремился к суматохе. В каком-то месте полушубок не выдержал, повис в снежном облаке и, подхваченный воздушным течением, понесся в обратном направлении, довольно долго двигался таким образом в воздухе и представлял собой весьма странное и мистическое зрелище: деревенский полушубок движется один по улице, размахивая рукавами, переворачивается, спокойно планирует или неподвижно повисает в пространстве. Он действительно повис, но только на мгновение, и упал в снег.
Худосочного я больше не видел, но предполагаю, что до суматохи он добрался нагишом и нагишом вступил в суматоху. В сущности, тут и предполагать нечего, потому что стоит только вспомнить, как он бежал, и мы поймем, что было бы несправедливо бросать на него хоть тень сомнения.
Позже уже рассказывали, что другой крестьянин врезался в суматоху на такой скорости, что от страшного трения между крестьянином и воздухом крестьянин самовозгорелся, упал в снег (хорошо, что упал в снег!), снег начал таять, разносилось шипение, как от раскаленного железа, когда его закаливают, потом шипение утихло, но еще долгое время крестьянин чувствовал себя раскаленным и от него шел пар. Это рассказывали очевидцы, участвовавшие в суматохе, вполне резонно отмечая при этом, что крестьянину крупно повезло, что он упал в снег, ибо снег погасил его. А то ведь и сгореть бы мог!