к или иначе, он наконец высмотрел удобное место и сел. Удар был такой слабый, что он почти его не почувствовал. Высунув голову наружу, он с удивлением увидел, что ракета подняла огромную тучу пыли. Чихая, Гоца Герасков стал прохаживаться по Луне, но кроме пыли там ничего не было.
От пыли его ноговицы порыжели точно лисы.
«Не дай бог, — думал черказец, шагая по какому-то пригорку, вздымая пыль и чихая, — коли построишь здесь дом и жена решит повесить белье сушиться! И разговору об этом быть не может, это совершенно исключено! На этой Луне даже и белья не просушишь!»
Ох, и начихался же он!
Почихав еще и так и не увидев ничего, кроме пыли, Гоца Герасков залез в ракету и полетел обратно на Землю. Земля, повиснув в пространстве, продолжала вращаться с запада на восток; она вся была белая, только посередке проходила черная полоса, и черказец подумал что это, верно, Африка.
Приближаясь к Земле, он рассмотрел прежде всего трубу черказской паровой мельницы и распряженную скотину. Волы жевали кукурузные листья, но, увидев ракету, перестали жевать, а из здания мельницы выскочили помольщики и бегом кинулись к селу. Гоца Герасков кружил над окрестностями и искал место для приземления. По всем дорогам кучками двигался народ, приготовившийся встречать знатного земляка. Впереди шагал славный духовой оркестр славного села Калиманица (у них музыканты играли всегда по нотам, а не на слух, как черказские музыканты); шел народ и из других славных сел: Верхней Каменной Риксы, Верхней Луки и Верениц, и у них впереди тоже шагали оркестры. Только из Живовцев не было ни одного человека — там сорвался с привязи общинный бык, и все его ловили. В этом селе общинный бык срывается с привязи каждый год.
Увидев холм и дубняк над селом, Гоца Герасков решил, что лучше всего приземлиться в дубняке — там намело большие сугробы, которые очень облегчали ему задачу.
Так он и сделал — приземлился в сугроб. Снег был такой рыхлый, что ракета ушла в него целиком и подняла снежную тучу до небес. Гоца Герасков выбрался из сугроба, отряхнул ноговицы, сел и съехал как на санях по холму прямо в село Черказки. На улицах гремели оркестры, трубы дымили и разносили запах свинины, во дворах алели на снегу большие пятна — там резали поросят. Черные буйволы расхаживали, издавая временами рев, подобный львиному, и дополняли собой гордую картину села Черказки.
— Эй, Гоца, привет! — закричали со всех сторон.
— Ну, как там дела, Гоца? — стали спрашивать со всех сторон.
— Никаких там дел нет, — сказал Гоца Герасков. — Одна только пыль, и чих нападает. Такой чих — не остановишься!
— Как так — одна пыль? — не верили некоторые.
— Пыль — как у молотилки, — убеждал их Гоца Герасков.
— Ну, что ты скажешь!
— Пыль, одна пыль, — говорил Гоца Герасков.
Тогда черказский народ и народ других славных сел стал шуметь и выкрикивать: «И за этим посылали человека на небо! Денег-то сколько просадили!» Гоца Герасков оглядывал их без особой признательности, потому что улавливал в их восклицаниях известный упрек, и вынужден был снова повторить:
— Вы что, не верите? Ноговицы у меня порыжели, как лисы!
Он сказал это таким тоном, каким, наверно, спросил бы: «Вы что, в бога не верите?» — как будто его ноговицы были господом богом. И пошел домой. Его встретила жена, руки у нее по локоть были в муке, и прежде чем поцеловать его, она посмотрела, не снял ли он по дороге фуфайку. Потому что каждая любящая жена прежде всего заботится о том, чтоб ее муж надевал фуфайку, чтоб он не простужался, чтоб он, не дай бог, не опаздывал, — и от этих забот у нее и времени-то больше ни на что не остается.
— Слава богу, вернулся! — заплакала счастливая жена.
— Делов-то, — сказал Гоца Герасков, снимая ноговицы. — Поднял на небе немножко пыли и вернулся. Любой черказец на моем месте сделал бы то же самое. Хорошо, что поспел к праздникам!
А черказский народ и народ из других славных сел разошелся по домам вместе со своими оркестрами, чтобы каждый мог встретить праздники у себя дома.
Гоца Герасков мог бы еще сказать мужикам, что видел вращательное движение Земли в пространстве, и даже хотел им это сказать, но потом подумал: «Коли они мне про Луну не поверили, так где уж им про Землю поверить!» — и больше ничего не сказал.
Перевод Н. Глен.
Христо Михов-Черемухин
КАБАН
В городке Кривня произошло нечто из ряда вон выходящее: нежданно-негаданно пропал без следа председатель городского общинного совета! Если бы это был дурачок Калуд, никто бы не стал беспокоиться. Калуд вечно куда-то исчезал. Всю Болгарию объехал. И все бесплатно. Целыми месяцами и даже по году пропадал, но потом возвращался. Позавчера вон аж из Бухареста приехал. Народ сначала не верил, но Калуд показал открытки и значки, каких в Кривне отродясь не бывало, и все до одной с румынскими надписями.
— Слышь-ка, Калуд, — спрашивают его, — как же это тебя через границу-то пустили?
— У меня друзья там, — отвечает Калуд. — Всюду пропустят. Даже если б захотел в рай поехать, и туда бы пустили. Ну, а в Бухарест я ездил не помадой и бюстгальтерами торговать, а свет повидать…
И каждому, кто с ним поздоровается, он дарил на память по значку. Так вот, ежели бы Калуд пропал, никто бы и не заметил. А тут — сам председатель горсовета товарищ Цоне Мечков[39].
Кривня, как вы уже, наверное, поняли, городок тихий и спокойный, ничего особенного здесь не случается. Вот только в прошлом году на огородах громом убило огородника дядю Парашкева. Но гром все-таки был слышен, а председателя Цоне Мечкова — ни слыхать, ни видать. И городок не без основания встревожился. Как дальше быть-то без руководителя?
В первый день исчезновение председателя прошло незамеченным. На следующее утро, однако, справиться о нем в совет заявилась собственной персоной его супруга, тетка Донка. Тут-то все и поняли, что товарищ Мечков куда-то запропастился. Да и это вам не столица, где никто ничего не знает; здесь и председателя, и партийного секретаря кличут по имени. Жители Кривни чуть ли не все друг другу родственники и знают один другого как облупленных.
— Как это исчез? Куда же он мог подеваться? — удивился его заместитель. — Наверное, на совещании в окружном центре.
Тетка Донка успокоилась. И правда, была у ее мужа такая нехорошая привычка: куда уезжает, что делает, никому ничего не говорит. А в этот день в окружном центре действительно шло совещание.
— Там он. Где ж ему еще быть, — подтвердил и фининспектор. — Знаю я их: начнут заседать, по три дня сиднем сидят!..
Но вот после обеда позвонили из округа:
— Почему нет вашего председателя? Особого приглашения дожидается?
Все, кто был в это время в совете, переглянулись. Поняли, что с их председателем что-то стряслось…
Сообщили в милицию. По дорогам целыми днями как угорелые несутся грузовики, легковушки, мотоциклы. Может, авария произошла — отправили его к праотцам, а тело скинули в какой-нибудь овраг… На дорогах никто с общественным положением человека не считается. Однако начальник райотдела милиции тщательнейшим образом просмотрел сводки происшествий и отрицательно покачал головой:
— Не только в районе, но и во всем округе за последние дни не зарегистрировано ни одной аварии.
Так ему и поверили! Аварии случаются каждый день, только их не регистрируют в сводках, чтобы показать, как здорово работает автоинспекция. Ну его, начальника райотдела, пусть себе делает что хочет! А вот куда председатель подевался?!
Товарищ Цоне Мечков пользовался авторитетом, и весь город любил его.
В свои пятьдесят пять лет он отличался богатырским здоровьем, и усы у него торчали, как у молодого попика. Перед стариками шляпу снимал, женщинам, как истинный джентльмен, дорогу уступал…
Когда человека нет на месте или — чур, не накаркать бы, — когда он умрет, он сразу всем дороже становится… Так вот, раз председатель не на совещании, значит, с ним что-то случилось. И тревога с новой силой охватила население городка.
Милиция тоже забеспокоилась. Начались поиски. Объехали окрестные села, опрашивали путевых обходчиков, шоферов, пастухов, лесников — никто нигде его не видел. Узнав об этом, тетка Донка ударилась в рев и своими рыданиями тронула сердца всех горожан.
По линии ДОСО и комсомола организовали спасательную команду из водолазов для проверки водоемов. Может, лежит где-нибудь на дне с камнем на шее?.. Когда человек занимает столь ответственный пост, его окружают не только друзья. Два дня команда обследовала ближайшие водоемы, на третий вернулась ни с чем. О председателе — ни слуху ни духу! Рыбы только ребята привезли. Да какая радость от их рыбы, если хороший человек как сквозь землю провалился…
И тогда решили пойти к дядьке Борису. Он что-нибудь да знает, раз до сих пор молчит. Быть того не может, чтобы дядька Борис ничего не знал!
— Гм, — почесал он подбородок. — Что ж, найду я вам его, только боюсь возможных эксцессов…
Никто не понял иностранного слова, но все догадались, что он боится, как бы чего похуже не вышло. А куда хуже-то?
И дядька Борис пошел к вдовушке Деше.
— Так и так, мол, Деша, — говорит он ей, — мы тут люди свои. Знаю, что председатель любил к тебе заглядывать. Может, и теперь он заходил? Или, может, знаешь что другое по данному вопросу?
— Заглядывал, — спокойно отвечает Деша. — Да, любил заглядывать, но в последние дни не заходил, а больше ничего по данному вопросу я не знаю.
И вдруг неожиданно для всех как разревелась! Ну ладно, заглядывал. Но разве можно во всеуслышанье признаваться в этом? Однако Деша, видать, здорово любила его. Знать ничего не хочет. Ревет, аж сердце на части рвет: «Ой, Цоне, миленький ты мой, единственный мой…» Так горько она не оплакивала даже своего мужа, Парашкева, когда его громом убило.
Деша слезами исходит, а народ уже толпится в двух местах: у дома председателя, где тетка Донка плачет, и у ворот вдовушки Деши.