Коридор студийного крыла встретил нас резкой переменой атмосферы: свет стал холоднее, приглушённее, воздух пах кондиционированной пылью и разогретым пластиком. Гул вентиляции здесь казался громче, а шаги отдавались хриплым эхом, будто само здание напряглось, почуяв неладное. Мы пронеслись мимо стеклянных дверей, за которыми прятались аппаратные, вспомогательные студии и переговорные комнаты. В некоторых замерли сотрудники, в других — кто-то пытался спрятаться.
Охрана не отсвечивала — либо ее здесь не было, либо парни благоразумно решили, что награды и медали — это хорошо, но только в том случае, когда получаешь их посмертно. Учитывая славу Владимира Острогорского, стараниями Корфа идущую впереди самого меня семимильными шагами, такой вариант был более, чем реален.
Дверь в студийное крыло открылась мягко — электронный замок щелкнул, и створки плавно разъехались в стороны. Мы вошли неторопливо, без резких движений: я первым, следом Поплавский и Камбулат, замыкали Иван с Астафьевым. Елизавета — в середине, как и положено главной фигуре всей этой операции. Остальные замерли у входа: часть бойцов контролировала коридор, часть — внутреннее пространство студии. Оружие держали расслабленно, ни на кого не направляя, но так, чтобы было видно: если кто-нибудь решит погеройствовать, в ход его пустят без лишних раздумий.
Внутри нас встретил теплый свет софитов, тихое жужжание аппаратуры и человеческое изумление, повисшее в воздухе, как запах кофе и кабельной пыли. За стойкой звукорежиссёра замерла девушка с наушниками, чуть дальше двое техников с планшетами замерли, как в сцене из плохо срежиссированного мюзикла. Оператор, поправлявший камеру, застыл, так и держась за штатив. Мужчина в деловом костюме у панели переключения каналов сдвинул брови, как будто пытался решить уравнение с двумя неизвестными: «Кто вы?» и «Что, чёрт побери, происходит?».
— Добрый вечер, судари и сударыни! — Я говорил спокойным, вежливым тоном, будто мы зашли не в студию государственного вещания, а в холл пятизвездочного отеля, в котором нас уже ожидали. — Прошу прощения за беспокойство. Нам необходимо воспользоваться вашей аппаратурой. Все под контролем и никто не пострадает… Если, конечно, не будете делать глупостей. Пожалуйста, оставайтесь на местах.
Поплавский подошёл к стойке с камерой, с усмешкой глядя на ошеломлённого техника.
— Ну что, коллега, освободишь место звёздам? — хмыкнул он и, не дожидаясь ответа, аккуратно отодвинул беднягу в сторону. — Смотри, не волнуйся. Мы приличные. Даже микрофоны не трогаем грязными руками… Хотя вот эта штука, кажется, не в фокусе. Сейчас поправим, ага?
Взявшись за камеру, Поплавский направил ее на застывшую за столом ведущую.
— Прошу прощения, сударыня, придется вас побеспокоить, — Камбулат был сама галантность. — Пожалуйста, пересядьте куда-нибудь… Желательно так, чтобы не попадать в кадр. Полагаю, на сегодня ваша смена закончена. Господа офицеры, помогите убрать мебель. Она не вписывается в тематику нашей сегодняшней передачи.
Двое гардемарин подскочили к большому столу, и, подхватив его с двух сторон, легко унесли из кадра.
— Что… Что здесь, черт возьми, происходит? — ожил, наконец, мужчина в костюме — надо полагать, директор канала, студии, или как оно у них тут называется?
— Вероятно, это может выглядеть, как захват заложников, — широко улыбнулся я, — Но на самом деле вы сейчас станете свидетелем поистине исторического события. Расслабьтесь, друг мой, и получайте удовольствие. Вы еще внукам рассказывать об этом будете.
— Да что… Что вы себе позволяете⁈
— Я позволяю себе провести трансляцию, которая однажды войдет в учебники для старших классов. Пока — только это, — перебил его я. — Но, если вы продолжите в том же духе — позволю кому-нибудь дать вам по зубам. Я понятно изъясняюсь?
— П-понятно, — побледнев, пробормотал директор.
— А если понятно — тогда вон из кадра! — рявкнул я, и, прижав наушник, обратился к Корфу. — Что там у нас?
— Все по плану. Вторая группа на подходе к Петропавловке, я готов переключить трансляцию.
— Отлично. Тогда, пожалуй, начнем. Господа, — обратился я к техникам. — Вы, кажется, собирались вывести в эфир эту милую барышню? Прошу, возвращайтесь к работе. Вот только даму в кадре я, с вашего позволения, заменю.
Ошарашенные техники несколько мгновений лишь хлопали глазами, но потом все же засуетились. Пару минут клацали переключателями и стучали клавишами, а потом один из них поднял голову и хриплым от волнения голосом проговорил:
— Готово.
— Отлично, — кивнул я. — Ваше величество, прошу сюда. Я жестом указал на место перед камерой. Елизавета кивнула, и, гордо вскинув голову, прошествовала в кадр.
— Запускай, — кивнул я технику.
от вздохнул, нажал какой-то переключатель, и подняв голову, заговорил уже ровным и даже почти сонным голосом: видимо, привычные действия помогли ему успокоиться.
— До выхода в эфир пять… четыре… три… два… В эфире!
Я ободряюще кивнул Елизавете, она тряхнула головой, поправляя сбившийся локон, и, улыбнувшись, взглянула прямо в камеру.
А я сделал шаг назад, скрестил на груди руки и облокотился на стену, наблюдая за выступлением, которому суждено стать по-настоящему историческим событием вне зависимости от достигнутого результата… Впрочем, я был склонен рассчитывать на положительный.
Инача зачем мы вообще все это затевали?
Глава 25
— Граждане Российской Империи, — начала Елизавета тихим, но решительным голосом, глядя прямо в камеру.
Ее ангельское личико, обрамленное локонами светлых волос, резко контрастировало с штурмовым комбинезоном и армейской разгрузкой — но так получилось даже лучше. Сразу было видно: в кадре не кисейная барышня, которая не может надеть платье без десятка фрейлин, а человек действия.
Эх, нужно было ей еще кобуру на пояс нацепить — тогда бы электорат вообще лег в экстазе… Впрочем, и так хорошо. Особенно учитывая, что вышло это можно сказать случайно, без гримеров, костюмеров и политтехнологов. Племянница выглядела настоящей — и ей хотелось верить.
— Граждане Российской Империи! — повторила Елизавета уже тверже. — Сегодня я обращаюсь к вам не как символ, не как воспоминание из прошлого и не как инструмент политической игры. Я обращаюсь как человек. Как наследница. Как дочь.
— Государыня. Наша…
Я так и не понял, ерничает Поплавский — или в кои то веки говорит серьезно. Камбулат, видимо, сообразил — и без лишних разговоров зарядил товарищу локтем в бок.
— Меня зовут Елизавета Александровна Романова. Я — дочь Императора. И я — единственная, кто остался в живых после трагедии, которая унесла жизнь отца и всей моей семьи.
— Аудитория — двадцать миллионов человек и растет, — прошелестел в наушнике голос Корфа.
Я улыбнулся. Ну еще бы! В прайм-тайм вышли. Люди собирались смотреть вечерние новости, а получили… Нечто гораздо более интересное. И судьбоносное.
— Те, кто сегодня именует себя вашими покровителями, строят свою власть на крови. Они не избраны. Они не защищают народ. Они сеют хаос и разрушение, — Елизавета сделала эффектную паузу и продолжила: — Они убили моего отца. Они пытались убить меня. И все это время мне приходилось молчать. Я скрывалась. Я ждала, что правда сама найдет дорогу к свету. Но сегодня я понимаю: пришла пора говорить!
Голос Елизаветы зазвенел, наливаясь силой Дара, а глаза сверкнули. Даже мне на какой-то миг стало не по себе. Сложно было даже представить, что ощущали те, кто смотрит на нее с той стороны камеры.
— Я — законный наследник престола Российской Империи. Я не прошу вашего признания. Я заявляю свое право. Я вернулась не за местью. Я вернулась за правдой. За справедливостью. За будущим, которое снова принадлежит нам!
— Сорок миллионов, трансляцию рестримят зарубежные каналы. Сорок четыре!
В голосе Корфа читался плохо скрываемый восторг. Еще бы! Оказаться причастным к событию такого масштаба… Я уже бывал в самом центре подобного, но даже у меня то и дело пробегал мороз по коже. А Елизавета, тем временем, продолжала.
— Вы уже слышали тех, кто называет себя «временными спасителями». Кто говорит, что страна устала от тревог и ищет стабильности. Кто изображает скромность, стоя по колено в крови, и обещает вам реформы, сохраняя у власти старую ложь. Они говорят: Мы не политики, мы — опыт. Я отвечаю: Вы — прошлое. Я — будущее! — Елизавета тряхнула головой, рассыпая по плечам светлые локоны. — Они говорят: Всё должно решаться тихо, за закрытыми дверями, совещаниями и компромиссами. А я говорю: Пора открыть эти двери. И впустить в страну воздух! Они спрашивают, готова ли Россия стать частью европейского сообщества, но забывают задать главный вопрос: Готова ли Россия снова стать собо?
На этом моменте я едва сдержался, готовый разразиться аплодисментами. Мы не репетировали речь, она шла от самого сердца Елизавета, это был голос ее крови. Истинное наследие Романовых, которое не смогли бы отобрать, даже лишив ее титула и остатков власти.
И я в очередной раз убедился, что сделал правильный выбор.
Не завидую Мещерскому и прочим марионеткам и кукловодам. Как говорится, мы несем добро и справедливость, и да захлебнутся кровью те, кто усомнится в нашем миролюбии, ибо милосердие наше беспощадно…
Голос Елизаветы, тем временем, уже не звенел — он гремел эхом переполняющей девушку Силы, разносясь даже по звукоизолированной студии.
— Я не позволю тем, кто прячется за масками союзников, разорвать мою страну на куски под предлогом заботы. Я не позволю подставным правителям диктовать нам курс, — продолжила Елизавета. — Ни один иностранный монарх, ни одна компромиссная фигура, согласованная в кабинетах за границей, не будет править здесь — потому что эта земля принадлежит нам. И никто не вправе указывать, кому на ней жить! Я не несу с собой войну. Я не призываю к мятежу. Но я не уступлю! Я пришла, чтобы вернуть то, что было отнято. И я это верну! — Елизавета опустила голову и закончила уже почти шепотом: — Во имя памяти моего отца. Во имя моей семьи. Во имя моего народа. Во имя всех, кто верит, что правда — ещё не забытое слово.