брюнетка (о которой мне рассказывал Фурнье), и три ravissantes (восхитительные) девушки, которые оказываются одной замужней и двумя незамужними дочками – И вот мне вручается коньяк, руками мсье Лебри, с усилием приподнявшегося со своей груды мягчайших подушек (О Пруст!), и говорящего мне мелодичным голосом:
«Значит вы Жан–Луи Лебри де Керуак, как мне сказали по телефону?»
«Sans doute, Monsieur [81] ». Я показываю ему свой паспорт, где написано: «Джон Луи Керуак», потому что вы не можете мотаться по всей Америке и поступить на Торговый Флот и чтобы вас при этом звали «Жан». Жан это то же самое что Джон, Жанна [82] же имя женское, но попробуйте объяснить это вашему боцману на Роберт Трит Пэйн, когда лоцман бухты вызывает вас рулевого чтобы провести судно через минные поля, и говорит «Два пятьдесят один прямо по вашему курсу»
«Да сэр, два пятьдесят один прямо по нашему курсу»
«Два пятьдесят, прямо по вашему курсу»
«Два пятьдесят, прямо по нашему курсу»
«Два сорок девять, прямо, пря–яямо по вашему курсу», и мы проскальзываем сквозь эти минные поля, в гавань. (Норфолк 1944 года, вскоре после чего я ушел с судна). Почему же лоцман выбрал старого Керуаха? (Keroac`h, так раньше это произносилось, постоянный предмет спора моей родни). Потому что у Керуаха верная рука, вы банда крыс даже читать не умеющих, не говоря уж о том чтобы писать книги -
Поэтому в паспорте у меня значилось «Джон», и однажды я назвался Шоном, это когда мы с О`Ши уделали Райана, Мэрфи тогда еще над нами потешался, уделали же мы его тем что на спор перепили в пабе [83]
«А как зовут вас?»
«Улисс Лебри».
Над его гигантской подушкой висело родословное древо семьи, часть которой носила имя Лебри де Лодеак, видимо он приказал повесить его к моему приходу. Но ему только что прооперировали грыжу, поэтому–то он и в постели, и доктор здесь именно поэтому, он объяснит что надо делать и потом уйдет.
Сначала я подумал «А может он еврей? косящий под французского аристократа?» потому что было в нем что–то еврейское, я имею в виду такой особый расовый тип который иногда встречается, чисто семитскую костлявость, змеиный вытянутый лоб, или может лучше сказать, орлиный, и этот длинный нос, и эти смешные припрятанные бесовы рожки скрывающиеся там где кончаются залысинки, и наверняка под этим одеялом прячутся длинные тонкие ноги (не то что мои толстые и короткие, крестьянские), которыми он наверное расхаживает покачиваясь из стороны в сторону местечковым страусом [84] , то есть, выбрасывая вперед ногу, ставит ее на пятку, а не на ступню – И эта его выпендрежная утонченность, в духе Ватто, этот его глаз Спинозы, элегантность Сеймура Гласса (или Сеймура Уайза) [85] , впрочем позже я понял все встреченные мною выглядящие так люди были близки к итоговому рывку в другую жизнь, в общем нормальный такой живчик, который проделывал длинные путешествия поездом из Бретани в Париж, может быть с томиком Абеляра [86] в руках, для того лишь чтобы окунуться в суматоху под театральными люстрами, пару раз имел любовные случайности на кладбищах, потом притомился от города и вернулся к своим аккуратным лесопосадкам, сквозь которые так привычно гарцевать, рысью, галопом, рвануть так с места – Несколько каменных стен между Комбуром и Шансекретом, разве это преграда? По–настоящему изысканно О чем я ему сразу же и рассказал, все еще разглядывая его лицо, чтобы решить не еврей ли он, но нет, нос его был ликующим как лезвие бритвы, голубые глаза бесцветны, дьявольские рожки топорщились, ног не было видно, и французское произношение его было совершенно четким, таким что даже старый Карл Эдкинс из Западной Вирджинии, будь он здесь, понял бы каждое слово, ах я дурень, встретить столь благородного старого бретонца вроде этого Габриэля де Монтгомери, какие уж тут шутки – Ради подобного человека армии рвались в бой.
Это древнее волшебство бретонского благородства и бретонского гения, о котором магистр Мэтью Арнольд говорил: «Отметина бретонского происхождения, освещающая некие таинственные свойства ее носителя, или оттеняющая оттенок оных, образом неведомым, и «светом, что не встретишь ни на суше, ни в море».
31
Недоверчиво так, опасливо, но потекла все же струйка нашей беседы – (Вновь, дорогие американцы страны моего рождения, на таком гаденьком французском, типа английского уроженцев Эссекса): — Я: — «Эгхм, сударь, мне бы, этого, коньячку бы вот»
«Извольте, отменнейший коньячок» (с таким вот каламбурчиком [87] , и позвольте мне задать тебе всего лишь один вопрос, читатель: — Где еще, кроме как в книге, можно вернуться назад и поймать упущенное, и не только поймать, но и посмаковать, поворошить, повертеть его туда–сюда? Разве какая–нибудь тетушка вам такое говорила?)
Я говорю: «Бог ты мой, а вы изысканный тип, а?»
Никакого ответа, только хитрющий взгляд.
Я чувствую себя деревенским увальнем, которому пришлось изъясняться покрасивше. И начинаю его рассматривать. Его голова с попугайской грацией повернута в сторону писателя и дам. В глазах писателя я подмечаю проблеск интереса. Может он полицейский, раз детективы пишет. Я спрашиваю сидящего с другой стороны этой подушки знает ли он Сименона? И читал ли Дэшилла Хэмметта, Раймонда Чандлера и Джеймса МакКейна, или даже Б.Травена?
Лучше бы мне начать длинные и серьезные дебаты с мсье Улиссом Дебри, читал ли он англичанина Николаса Бретона, кембриджца Джона Скелтона, или великого Генри Вогэна, или даже Джона Херберта – можете сами продолжить, может еще Джона Тейлора, поэта темных потоков Темзы?
Мы с Улиссом не способны были даже словечко друг другу ввернуть, сквозь поток собственных мыслей.
32
Но я тут дома, в этом сомнения быть не может, если только не стану требовать себе клубники, или не поправлю пряжку на алисиной туфельке, и тогда старый Херрик [88] в своей могиле и Улисс Лебри заорут оба на меня чтобы я тут ничего не трогал, и тогда я оседлаю своего дикого пони и покачу прочь.
Ну а теперь Улисс застенчиво поворачивается, кидает быстрый взгляд мне в глаза, и сразу отводит его в сторону, потому что он–то знает что по сути дела разговаривать людям не о чем, ведь каждый хозяин и каждая благословенная его кошка имеют свое мнение по любому поводу.
Но он смотрит и говорит «Подойдите и посмотрите на мою родословную», что я и делаю, почтительно, в смысле что все равно ни в чем сейчас разобраться не способен, а могу лишь поводить пальцем по сотням старинных имен, ветвящимся во все стороны, по всем этим именам из Финистера, Кот дю Норд и Морбихана.
Теперь задумайтесь на минуту об этих трех именах: —
(1) Бихан
(2) Махан
(3) Морбихан
Хан? (потому что «мор» это просто «море» по–бретонски)
Я вслепую пытаюсь найти старое бретонское имя Даулас, из которого возникло переделанное «Дулуоз», которое смеха ради я придумал в своей писательской юности (чтобы использовать вместо собственного имени в романах).
«А где родословная вашей семьи?» выпаливает Улисс.
«В Rivistica Heraldica!» ору я, хоть должен был сказать «Rivista Araldica», что по–итальянски означает «Геральдическое обозрение»
Он это записывает.
Его дочь снова заходит и говорит что читала какие–то мои книги, переведенные и изданные в Париже тем самым издателем который ушел на обед, и Улисс удивляется. Оказывается, ей нужен мой автограф. И оказывается, что я самый настоящий Джерри Льюис [89] на небесах в Бретани, или в Израиле, набравшийся коньяку с Малахией.
33
Безо всяких шуток, мсье Лебри был, и есть, да–да, настоящий умница – Я даже обнаглел до того что налил себе третью рюмку коньяку, не предложенную еще хозяином (но с вежливым (?) кхе–кхе), что, как мне тогда показалось, шокировало romancier de police, и он больше ни разу не взглянул в мою сторону, будто разыскивал отпечатки моих пальцев на полу – (или в пыли) В дальнейшем события развивались так (опять это избитое выражение, но куда нам деться от этих словечек–ориентиров в пути), мы с мсье Лебри принялись без умолку обсуждать Пруста, де Монтерлана, Шатобриана, (это когда я сказал Лебри что у него такой же нос), Саскачеван, Моцарта, и потом мы поговорили о бесплодности сюрреализма, чарах очаровательного, моцартовой флейте, и даже о Вивальди, Бог ты мой, я даже упомянул о Себастьяне дель Пиомбо, о том что он скучней даже Рафаэля, и он опроверг это уютностью своих подушек (тут я параноидально напомнил ему о Параклите), и он продолжил, повествуя о славе Арморики (древнее название Бретани, ар, «на», мор, «море»), после чего я сказал ему со всей убежденностью мысли: — или обычного тире: — «C`est triste de trouver que vous êtes malade, Monsieur Lebris» (произнося это как «Лебрис»). «Грустно обнаружить вас нездоровым, мсье Лебри, но радостно что вы окружены любящими сердцами, честное слово, в такой компании и мне всегда хотелось бы находиться»
Все это на вычурном французском, и он ответил «Хорошо сказано, с таким красноречием и изяществом, которые редкость в наши дни» (и тут мы вроде как подмигнули друг другу, потому что почувствовали что готовы погрузиться в словесные дебри словно парочка надутых мэров или архиепископов, потехи ради и чтобы испытать меня в знании формального французского), «и позволю себе заметить, перед лицом семьи и друзей своих, что вы ни в чем не уступаете тому своему кумиру, в коем черпаете источник своего вдохновения» (que vous êtes l`égale de l`idole qui vous à donnez votre inspiration) «если мысль эта будет вам утешительна, вам, кто, безо всякого сомнения, в этом утешении не нуждается, будучи окружен взыщущими вашего слова».
Подхватывая на лету: «Но, certes, мсье, ваши слова, подобно цветистым колкостям, кои Генрих Пятый Английский обращал к бедной маленькой французской принцессе, в присутствии его, прошу прощения, ее дуэньи, и не с целью оскорбленья, ибо, как говорят греки, возложение пропитанной уксусом губки в уста не является жестокосердием, но (как, опять таки, известно в Средиземноморье) испытанным средством от жажды».