– Неслыханно, – пробормотал я в свою чашу с вином. – Должно быть, люди выстроились в очередь, чтобы его отравить.
– А? Что ты сказал, Деций?
Но нас прервала Клодия, тащившая за собой свою последнюю находку. То был красивейший молодой человек, который показался мне смутно знакомым. Он слегка раскраснелся от вина, и у него была такая же ослепительная улыбка, как у Милона.
– Иногда, – объявила хозяйка дома, – я приглашаю кого-нибудь только потому, что он родовитый и красивый. Это Марк Антоний, сын Антония Кретика и племянник Гибриды.
– Приветствую вас всех, – сказал мальчик, жестикулируя, как хорошо обученный актер, и держась удивительно уверенно для такого юного создания.
Вот теперь я его вспомнил.
– Не встречались ли мы во время триумфа Лукулла? – спросил я.
– В самом деле? Тогда я вдвойне польщен, что снова вижу вас, сенатор, – ответил юноша.
– Деций Метелл, – назвала ему мое имя Клодия.
– А, знаменитый Деций Метелл!
Я видел, что Марк Антоний понятия не имеет, кто я такой, но он был одним из тех редких людей, которые способны заставить тебя относиться к ним хорошо, даже когда они тебе грубят.
– Получил на следующий год пост военного трибуна, да, Антоний? – спросил Красс.
– Да, и присоединюсь к людям Бальбы в Азии, – кивнул молодой человек. – Хотел бы я присоединиться к Цезарю в Галлии, но все остальные кандидаты были старше меня, и все они шумно требовали Галлии.
– У тебя еще будет шанс, – заверил его Марк Лициний. – В Галлии предстоит долгая война.
Объявили, что ужин подан, и все мы заняли места на ложах. Гермес взял мою тогу и сандалии и поспешил вверх по лестнице – в то помещение, куда на время отослали всех рабов, не прислуживающих в триклинии или на кухне. За ужином, как это принято, присутствовали девять человек, хотя Клодия никогда не считала себя обязанной соблюдать старинные обычаи. Наверное, это было простое совпадение. Я уже назвал шесть гостей, кроме себя самого, и больше не пытался вспомнить, кто такие остальные два. Паразиты[29], наверное. Скорее всего, поэты. Клодия питала пристрастие к поэтам.
Я разместился на правом ложе, с хозяйкой слева и Ватинием справа от меня. Как старший по положению, Красс занял почетное «консульское место» на правом центральном ложе, с Бестией и одним из поэтов. На еще одном ложе возлежали Антоний, Фульвия и другой поэт. Клодия и Фульвия плюхнулись на ложа прямо рядом с мужчинами, презрев еще один обычай. На сей раз я это одобрил. Я в любой момент предпочел бы делить ложе с красивой женщиной, а не с уродливым мужчиной. Да хоть с красивым, если уж на то пошло.
Еда была замечательной. У Клодии вкус лучше, чем у большинства, и, хотя угощение было щедрым и включало редкие яства и специи, она никогда не предавалась вульгарной расточительности, за которую презирали нуворишей. Подавали лучшие вина, и никто как будто не рухнул замертво, хлебнув яда.
Другое дело – прислуживавшие нам рабы. Как и янитор, они были необычайно красивы и так же, как он, едва одеты – только кое-где драгоценные украшения и особо любимые Клодией драгоценные ошейники. Была в них дополнительная экзотическая утонченность: все они принадлежали к разным расам и народам. Вино подавал мальчик-араб с громадными карими глазами, полотенца приносила смуглая девушка-азиатка, а кушанья нарезал мускулистый галл, обращавшийся с парой изогнутых ножей с неописуемым проворством. Главные блюда разносили на тарелках южане, демонстрируя различные оттенки еще более темной кожи: яйца принес бледно-коричневый мавританин, рыбу – чуть более темный нумидиец, мясо – темно-коричневый нубиец, а сладости – черный, как сажа, эфиоп.
Музыку же, напротив, играл маленький ансамбль альбиносов – их необычная кожа походила на полированный мрамор с голубыми прожилками, а ниспадающие каскадом волосы напоминали морскую пену. В отличие от остальных, они носили полупрозрачные повязки на глазах, позволявшие кое-как видеть. Я предположил, что причина этой странности в том, что Клодии не нравились их красные глаза.
В такой компании разговоры, естественно, велись о политике, войне и международных отношениях. Это не было одним из артистических сборищ Клодии, поэтому два паразита вели себя тихо, благодарные за бесплатное угощение и за блестящее общество выдающихся вышестоящих лиц.
Пока мы насыщались, беседа оставалась легкой, но, перейдя к послеобеденному вину, мы вернулись к тому, что по-настоящему заботило всех. Мы обсудили законы близящегося к концу года, особенно поразительное количество новых законов, протащенных Цезарем (большинство из них были отличными, и их давно следовало бы принять, хотя мне и было больно в этом признаваться).
Красс, с чьим мнением все считались, отбарабанил их, нарочито отсчитывая на пальцах, как торговка рыбой, вычисляющая стоимость корзины с кефалью. У этого человека была великолепная память, и он, как истинный политик, ухватывал относительную значимость всего и вся.
– Первый и самый важный принятый им закон – аграрный: на государственные деньги следует купить государственные земли в Кампании и распределить их среди двадцати тысяч ветеранов Помпея и нескольких тысяч городских бедняков, чтобы уменьшить чрезмерное население города. Сенат отказывался это сделать. Деций, тебе стоило бы слышать, как вопил Катон!
– Ничего удивительного, – сказал я. – Мы назвали те земли «общественными», но сенаторские семьи в течение поколений брали их в аренду почти бесплатно.
– Включая твою семью, Деций, – вставила Клодия.
– Включая мою, – признал я.
– Ну, – продолжал Красс, – Катон бранился и бушевал с пеной у рта почти целый день, пока Цезарь не пригрозил его арестовать.
– Катон – скучный человек, – сказал Антоний.
Фульвия придвинулась к нему ближе, чем это показалось бы приличным в любом другом доме.
– Так и есть, – согласился Марк Лициний. – Как бы то ни было, на следующий день собралась такая толпа, что народное собрание пришлось провести перед храмом Кастора, и Цезарь зачитал свой новый закон со ступеней. Помпей и я, само собой, поддерживали его, занимаясь лишь тем, что добавляли немного столь нужного веса стороне Цезаря в сложившейся расстановке сил. Потом Бибул бросил в бой своих ручных трибунов: Анчария, Фанния и Домиция Кальвина, чтобы те наложили вето. Толпа вырвала фасции у ликторов Бибула, переломала прутья и избила ими трибунов. Как трибуны могут заявлять, что они представители народа, если сам народ восстает против них? Во всяком случае, именно тогда Бибул помчался к себе домой и сказал, что наблюдает за знамениями. Он даже заявил, что собирается весь остаток года посвятить очищению от пороков, поэтому нельзя вести никакие официальные дела!
Это вызвало общий смех.
– Какая архаичная чепуха! – прокомментировал Ватиний.
– Кроме того, – вставил Бестия, – Цезарь – верховный понтифик, и ему принадлежит последнее слово в вопросах, касающихся религии. Но, полагаю, Бибул решил, что попытка – не пытка. То было единственное оружие, которым он располагал.
– В результате, – продолжал Красс, – Цезарь не только получил свой закон, принятый народным собранием на чрезвычайном заседании; он, к тому же, заставил весь Сенат утвердить этот закон и дать клятву его поддерживать.
От такой откровенной наглости захватывало дух. Это было куда радикальнее, чем выглядело в раздраженных сообщениях, которые я получал из-за моря.
– Поклялись все, кроме Целера, насколько я понимаю? – спросил я.
– Целер, Фавоний и неизменно стойкий Катон продержались дольше остальных, – ответил Ватиний. – Но, в конце концов, поклялись вместе со всеми.
– Кто такой Фавоний? – заинтересовался я.
– Мы называем его «Обезьяной Катона», – сказал Бестия. – Потому что он верен, как пес, но не обладает тем чувством собственного достоинства, каким обладает пес.
Еще один общий взрыв смеха.
Внезапно я понял, что Антоний и Фульвия расположили свою одежду, подушки и покрывала таким образом, чтобы нельзя было видеть их рук. Лицо мальчика было краснее, чем когда-либо, и похоже, он думал вовсе не о политике.
– То было последнее значительное сопротивление Цезарю. – Красс снова начал быстро, один за другим, загибать пальцы. – Он простил часть азиатских налогов, чтобы помочь налогоплательщикам, и подтвердил распоряжения Помпея насчет управления Азией[30]. Тем самым были решены три самых больших вопроса. – Марк Лициний загнул следующий палец, а потом еще один. – Подтверждена абсолютная неприкосновенность магистрата при исполнении служебных обязанностей – этот закон доставит проблемы Цицерону… Принят закон о наказании за прелюбодеяние…
– Для Цезаря это чудесный образец юридической беспристрастности, – сказала Клодия.
Снова смех.
– …закон, защищающий отдельных граждан от публичного или частного насилия; закон, запрещающий любому лицу, которое незаконно поднимает руку на граждан, занимать должности; закон, касающийся взяточников-судей; несколько законов, направленных против тех, кто уклоняется от уплаты налогов; законы против порчи монет; законы против святотатства; законы против коррумпированных государственных контрактов; законы против подкупа на выборах; и, наконец, закон о бухгалтерском отчете каждого промагистрата на период его управления за границей, предоставляемом Сенату: один отчет следует подать в Риме, а другой – в провинции, и любую разницу в этих двух отчетах следует возместить из личного имущества губернатора.
– Не забудь про Acta Diuma, – сказала Клодия. – Согласно его указу, будет вестись ежедневная запись всех сенатских дебатов и дел, и ее будут обнародовать на следующее утро.
– И, – с удовлетворением проговорил Красс, – он протащил каждый из этих законов через головы сенаторов, адресуясь напрямую ко всем народным собраниям…
Поразительный обход всех обычаев!
– Судя по твоему рассказу, – перебил я, – Цезарь действует вовсе не как консул, а как своего рода супертрибун!