– Гермес! – взревел я. – Катон! Вставайте, ленивые мошенники! Мир снова стал нормальным!
Я встал и отправился в маленькую гостиную, которой пользовался в качестве рабочего кабинета. Распахнув решетчатые ставни, вдохнул чистый воздух, прислушался к пению птиц и сделал все то, что обычно презираю. Как правило, утро – не самое любимое мое время суток. Я услышал позади медленное шарканье, и Катон отодвинул в сторону занавеску.
– Чего тебе? – ворчливо спросил он. – В Египте я видел мумий, которые выглядели более живыми.
– Принеси мне завтрак, – приказал я. – Где Гермес?
– Нет смысла звать этого негодяя. Он не прекратит блевать до полудня. У этой молодежи нет ни головы, ни желудка, чтобы праздновать, как полагается.
С этими словами старый раб зашаркал прочь, хихикая, а потом застонал.
Я снял повязку с руки и с удовлетворением увидел, что порез почти зажил. Нынче утром как будто все шло хорошо. Я вытащил одну из своих лучших туник и лучшую пару черных сенаторских сандалий. Ко всему этому добавил свою почти самую лучшую тогу, поскольку сегодня мне, скорее всего, придется обратиться к кому-нибудь из официальных лиц.
Катон принес хлеб, сыр и нарезанные фрукты, и я, подкрепляясь, составил свой маршрут на предстоящий день. В таком широко разбросанном городе, как Рим, в первую очередь следует принимать во внимание географию. Идея состоит в том, чтобы не возвращаться по своим следам, а самое главное – не подниматься на один и тот же холм дважды. Рим настолько холмистый, что последнее сделать трудно. Я обмакнул кусок хлеба в оливковое масло с чесноком и как следует все обдумал.
Первым делом я решил заглянуть к Асклепиаду. Он будет в Транстевере, и на обратном пути в город я смогу завернуть в храм Цереры. Кроме того, как человек умеренных привычек, грек вряд ли нынче утром будет в убийственном настроении.
Я велел принести горячей воды и выполнил привычную утреннюю процедуру бритья. Сегодня был неподходящий день, чтобы доверяться трясущейся руке общественного парикмахера.
Одетый и свежевыбритый, пусть и неопытной рукой, я вышел на непривычно притихшие улицы Города. Рим казался наполовину заброшенным и выглядел так, будто его победили в громадной войне. Было нечто сродни чуду в том, что во время буйного праздника не вспыхнули губительные пожары. Повсюду люди лежали, как трупы зарезанных победителями, разве что трупы не похрапывают так громко. Брошенные маски, венки и гирлянды усыпа́ли улицы и общественные здания.
Я интуитивно выбрал мост Фабриция, ведущий на остров Тибр. Часто по утрам Асклепиада следовало искать в храме Асклепия, и если его там нет, мне не придется идти в людус, где у него имелась своя приемная.
Великолепный мост четыре года назад построил трибун Фабриций, который не сделал больше ничего важного, но этим подарком городу обеспечил своему имени бессмертие. Относительное бессмертие, во всяком случае. Полагаю, спустя сотню лет здесь поставят другой мост, носящий имя другого политика, и беднягу Фабриция забудут. В кои-то веки нищие, толпившиеся на всех мостах Рима, отсутствовали, отсыпаясь где-то вместе с остальными.
Утро было не по сезону теплым, и дети собрались на опорах и на береговых устоях моста, ныряя в прохладную воду с восхищенными воплями или более степенно рыбача с помощью длинных шестов. Пока старшие отсыпались после злоупотреблений минувшей ночи, дети Рима получали лишний выходной, свободные от надзора.
Я остановился посередине моста, наслаждаясь видом. Восточный и южный Город громоздился за древними стенами, и сверкающие храмы на вершинах холмов придавали ему сходство с домом богов. Игры детей подо мной делали всю сцену идиллической, словно из пасторальной поэмы. Каким обманчивым все это было! Но я помнил, как сам играл здесь ребенком в день после Сатурналий. Мост тогда был деревянным, но все остальное не изменилось. Здесь, в воде, справлялся настоящий праздник, в котором дети знати и простолюдинов, рабов, свободных и чужестранцев – все были равны. Нам тогда еще только предстояло постичь суровые и горькие стороны взрослой жизни.
А может быть, я идеализировал память о детстве. В детях есть своя жестокость, которая помогает им справиться с собственными страхами. Я продолжил путь, зная, что не рожден для того, чтобы быть поэтом.
Храм Асклепия обладал безмятежностью, возможной только в храме, стоящем на острове. Величественный, полный чувства собственного достоинства, он возвышался над необычными стенами в форме корабля, опоясывающими длинный, суживающийся на конце остров и завершающимися тараном и рулем – и все это из камня. Зеленые насаждения на храмовых землях относились к числу самых прекрасных, какие только можно увидеть в Городе и его окрестностях. Особенно статными были кедры, вывезенные из самого Леванта.
Я прибыл как раз в тот момент, когда жрецы и служители завершали утреннюю церемонию, включавшую в себя принесение в жертву традиционного петуха. Церемония проводилась на греческий манер, и текст произносился только на греческом, на диалекте Эпидавра, откуда бог врачевания явился в Рим. Я заметил Асклепиада среди прислуживавших на богослужении, и стал ждать, когда ритуал завершится.
– А, Деций, – сказал он, когда я перехватил его взгляд. – Полагаю, тебе нужно средство от похмелья?
– Ничего подобного, – гордо ответил я.
– По крайней мере, ты научился умеренности. Пребывание на Родосе, должно быть, пошло тебе на пользу.
– Защити меня от этого все боги! Нет, я просто был слишком занят прошлой ночью, чтобы выпивать. Я пришел, чтобы поговорить с тобой насчет моего расследования.
– Замечательно. А то день уже начинал казаться скучным… Пошли со мной.
Мы вошли внутрь и отыскали скамью под одним из кипарисов. Асклепиад смахнул с нее несколько листьев, и мы сели.
– Теперь расскажи мне всё.
Я пересказал ему описанные Клодией симптомы, которые были у Целера перед кончиной, и он внимательно меня выслушал.
– Боюсь, это очень мало мне дает, – сказал наконец медик. – Мне хотелось бы посовещаться с Аристоном из Ликии, но ты, возможно, слышал, что его больше нет.
– Чистая правда. Я сам надеялся тщательно его расспросить. Не только насчет событий, сопутствовавших смерти Целера, но и о том, лечил ли его Аристон при каких-нибудь других обстоятельствах. Клодия необязательно должна была об этом знать.
– Супруги были не очень близки?
– Честно говоря, именно так.
– Мне не очень нравился Аристон. Он слишком любил деньги и в погоне за ними мог сбиться с прямой дороги Гиппократа.
– У меня тоже имелись подозрения насчет этого человека.
Я рассказал Асклепиаду об убийстве Гармодии и об одном беспокоящем меня обстоятельстве: убийство произошло незадолго до того, как Аристон, предположительно, утонул.
– Ты, случайно, не обследовал его тело после того, как его нашли? – спросил я.
– Нет. Я присутствовал на его похоронах, но ничто не указывало на преступление, поэтому все мы решили, что он попросту утонул. На голове у него была рана, но все подумали, что он свалился с парапета и ударился головой об одну из опор моста, прежде чем угодить в воду. Это случилось после пира, и, если он слишком много выпил, такая судьба не давала повода для подозрений.
– Аристон был нашим семейным врачом, но вряд ли я когда-нибудь с ним встречался. Он, наверное, лечил мою мать во время ее последней болезни, но я тогда находился в Испании.
– Ты бы запомнил его, если б увидел. Это был заметный человек, очень высокий и худой, и он улыбался чаще, чем требовалось, чтобы продемонстрировать дорогостоящую работу египетских дантистов.
Все во мне запело, как спущенная тетива.
– Египетских дантистов?
– Да. Вот тут, – Асклепиад оттянул пальцем свою нижнюю губу, – у него было два искусственных зуба, скрепленных золотой проволокой. Превосходная работа, могу добавить. Никто в Риме не обладает таким мастерством. Для этого нужно отправиться в Египет, и Аристон любил напоминать людям, что читал лекции в Александрийском музее. Как и я, – самодовольно добавил врач.
Но я уже не слушал. Я поднял руку, заставив его замолчать, и рассказал о том, что узнал от Аскилты, а он только что не хлопал в ладоши и не потирал их, ликуя. Потом, конечно, ему понадобилось вытянуть из меня остальную историю, и при каждом новом ужасном откровении он смеялся. Иногда я гадал – что за человек этот Асклепиад?
– Изумительно! – провозгласил он. – Не просто убогое отравление, а древний культ с человеческими жертвоприношениями и грязная политика в придачу!
– Не говоря уж о том, – сухо заметил я, – что теперь, похоже, в дело вовлечен врач.
Лицо моего собеседника сразу стало угрюмым.
– Ну да, это довольно постыдно. Аристон куда сильнее сбился с пути Гиппократа, чем я подозревал.
– А что насчет яда, который Аскилта назвала «другом жены»?
– Я никогда о таком не слышал, но нет медицинских причин, почему он не может существовать. Наличие в нем одной наперстянки не сделает его сильным.
– У Аристона были помощники, ученики или другие люди, знакомые с его практикой?
– Наверняка. Обычно я видел его с вольноотпущенником по имени Нарцисс. Кабинеты Аристона были недалеко от храма Портуна[59]. Если Нарцисс собирается унаследовать практику Аристона, возможно, он все еще там.
– Ты пойдешь со мной? – поднявшись, спросил я.
– Несомненно, – ухмыльнулся доктор.
Мы покинули остров и вернулись в город через Приречные ворота.
Этот район не относился к лучшим районам Рима, несмотря на некоторые самые древние и красивые храмы. Здешние обитатели занимались главным образом портовыми делами: причальным сбором, товарными складами, буксировкой барж и тому подобным. Здесь жило больше чужестранцев, чем в любом другом районе внутри римских стен. Хуже всего было то, что район напрямую примыкал к выходным отверстиям двух самых больших римских канализационных труб, в том числе древней великой клоаки. Тем утром запах был ужасающим, хотя и не таким смертоносным, как жарким летним днем.