о раз, пока, наконец, их не поделили на клочки да не стали продавать под дачные участки.
Благовещенский храм тоже повидал всякого. Первый, деревянный, выстроенный еще графом Бестужевым-Рюминым для своих крестьян, переселенных из Малороссии, сгорел в начале столетия после попадания молнии в купол. Но вскоре отстроили новый, каменный, с двумя приделами. Близь него открыли и сиротский приют, действующий до сих пор.
А кладбище все ширилось с тех времен и по сей день.
Пройдя уж до самого конца дорожки, Саша беспомощно огляделась. Поежилась от холода и неприятных мыслей. Вокруг лишь темнели кресты и гортанно каркали вороны. Саша до боли в глазах вглядывалась в накарябанные на табличках имена – и ни одно не было ей знакомым. А сколько еще захоронений там, вдали от главной дорожки… И за целый день, наверное, не обойти.
Бестолковая была идея сюда поехать.
Ведь кладбище, ко всему прочему, еще и православное, а у матушки в роду да среди знакомцев сплошь иудеи да лютеране. Некого ей здесь знать.
Саша вдруг почувствовала себя ужасно глупо. Хорошо, что Юлии не сказала, куда едет, и, тем более, Степану Егоровичу. Не то на смех бы подняли – и поделом. А, быть может, и правду Юлия говорит, что она помешанная…
Саша сильнее вжала голову в плечи, будто бы боясь быть узнанной, и, ускорив шаг, поторопилась назад. Решила по дороге, что никогда в жизни никому не признается в глупых своих заблуждениях.
Первым ее порывом, как выбралась за ворота, было бежать домой немедля. Сказать, что прогуливалась, да и только. Однако в последний момент Саша все-таки решилась войти в храм. Погреться да немного привести в порядок мысли.
Саша любила этот храм. Привыкла, что здесь вечно и шумно, и душно, и народу невероятно много. Однако ж ей приятно было находиться рядом с мамой. Тем более зная, что здесь, в церкви, матушка не станет ни ругать ее, ни упрекать.
А еще Саша любила подолгу смотреть на икону святых мучеников Тимофея и Мавры. Они были молодыми супругами и пострадали за веру во времена гонений на христианство. Женаты они были всего двадцать дней – и погибли оба в страшных мучениях. Саша могла и полчаса простоять рядом с этой иконой, беспрестанно вздыхая и вглядываясь в печальные лица святых.
Мама же эту икону не любила. Она и в церкви бывать не любила, говорила, что душно. Саша и сама понимала, что матушка, воспитанная баббе-Бейлой, до конца жизни куда больше тяготела к иудейским традициям, чем к христианским. Однако ж церковь посещала исправно и всех постов придерживалась.
И все же, что такого увидела матушка у ворот в тот полдень в начале ноября?
Мысль о похоронной процессии все не давала Саше покоя, и в какой-то момент ее даже осенило. Если все же допустить, что похоронная процессия была, то запись о ней обязана была сохраниться в приходских книгах. И Саша даже знала приблизительную дату! Что, если набраться смелости, заговорить со служителями и попытаться узнать фамилию – кого хоронили. Вдруг одна из фамилий покажется ей знакомой?
Глава 13. Кошкин
Елена Андреевна Мишина была барышней невысокого роста, очень хрупкого телосложения, с большими доверчивыми глазами олененка, смотрящими прямо и проникновенно. В этом они даже были похожи с Александрой Васильевной. И на этом же сходство заканчивалась, поскольку робость и неуверенность мадемуазель Мишиной как будто вовсе были незнакомы.
Дверцу экипажа она отворила сама, сама же забралась внутрь, не дожидаясь, пока ей помогут, и выбрала то место, которое понравилось ей. В дороге же столь открыто рассматривала обоих сыщиков, что это граничило с бесстыдством. Даже Кошкин смутился, чего с ним давно уже не бывало, а Воробьев и вовсе затих в углу, не проронив за поездку ни слова. Еще немного, и Мишина первой начала бы задавать вопросы, наверняка неудобные, а потому Кошкин поспешил опередить ее хотя бы в этом.
– Давно вы служите у Соболевых, Елена Андреевна?
– Пять лет.
– Довольны местом?
Кошкин спросил это с понимающей улыбкой, рассчитывая на какую-никакую откровенность. Но Мишина ответила бесстрастно и коротко.
– Вполне.
– Ваши родители живы? К какому сословию принадлежат?
– Я никогда не знала своих родителей, я выросла в сиротском приюте.
Мишина ответила и вздохнула. Скорее, это был усталый вздох, а не печальный. А после, переведя взгляд с лица одного сыщика на другого, она уточнила:
– Полагаю, вам нужны подробности? Что ж, мои родители, думаю, сделали для меня лучшее, что могли, а потому не виню и никогда не винила их. Мой отец, должно быть, был младшим офицером, потому как меня приняли в Николаевский сиротский институт, где я получила весьма достойное образование. По завершению я вернулась в приют, где выросла, и три года преподавала девочкам словесность, арифметику и музыку. А после одна из попечительниц приюта порекомендовала меня Соболевым – они как раз искали гувернантку для дочери. О большем я и мечтать не могла.
Рассказ был невеселым и совсем не вязался с внешностью этой барышни, которая, ко всему прочему, была очень миловидной и не чуралась подчеркивать это кокетливым нарядом и модной прической из подвитых светло-русых волос. Очень противоречивый рассказ.
– Это правда? – с живым интересом спросил Кошкин. – Вы никогда не мечтали о большем?
– Я полагаю, что мечтать вовсе вредно, – не моргнув глазом, ответила Мишина. – А для девушки, которой не на кого рассчитывать, кроме себя самой, это еще и опасно.
Кошкин хмыкнул, прищурился:
– Если не мечты, так цели у вас точно есть, не так ли? Выйти замуж, зажить своим домом?..
– Выйти замуж? Полагаете, все девушки ставят себе цель выйти замуж?
– Большинство… – поправился Кошкин.
– В таком случае, и большинство мужчин ставят себе целью быть женатыми – причем, удачно. Однако, к примеру, вы, Степан Егорович, все-таки не женаты. Хотя по возрасту и статусу уже давно должны бы. Интересно, почему?
Все-таки Елена Андреевна осмелилась задавать вопросы, и весьма щекотливые.
– Быть может, я просто не ношу кольца, – пожал плечами Кошкин.
– Нет, я знаю, что вы не женаты.
Мишина глядела на него доверчивыми глазами олененка и мило улыбалась. Должно быть, это сиротский приют научил казаться ангелом, даже если на самом деле ты мелкий бес в юбке. Слава богу, Кошкин на ее вопросы отвечать был не обязан.
– По моему опыту, люди, которые не стремятся быть женатыми, обычно очень не прочь связать свою жизнь с одним конкретным человеком, – с улыбкой отозвался он.
И, внимательно наблюдая за хорошеньким лицом гувернантки, отметил, как по нему пробежала тень. Неужто угадал?
– Если вы пытаетесь дознаться, не любовница ли я Денису Соболеву, то могу заверить вас, что нет. Денису Васильевичу уже сорок пять, а я не увлекаюсь пожилыми женатыми мужчинами.
Что ж, Елена Андреевна была убийственно прямолинейна.
– Его брат, полагаю, больше подошел бы вам по возрасту? – столь же прямо спросил Кошкин.
– Возможно. Но Николай Васильевич слишком легкомыслен и ненадежен. А кроме того, он не в состоянии содержать жену и дом: сам живет на полном содержании Дениса Васильевича. Право, будь я вольна выбирать, предпочла бы старшего брата, – она снова мило улыбнулась.
Бросив взгляд на лицо Воробьева, Кошкин без труда прочел, что ему эта девушка неприятна до крайности. Кошкину и самому было не по себе. Редко бывает так, что допрос хорошенькой девушки выматывает больше, чем даже допрос бывалого уголовника.
– Позвольте спросить, Елена Андреевна, с вашей подругой вы откровенны так же, как с полицией?
– Моя подруга, в отличие от полиции, не считает, что это я убила ее мать. А потому мне стоит быть с вами откровенной. Я всего лишь хочу прослужить у Соболевых до замужества Люси и не хочу неприятностей.
Что ж, логично…
– Я не считаю, что вы убили Аллу Соболеву, – все-таки заверил ее Кошкин. – Пока что вы не давали повода так думать. Однако гувернантка обычно непредвзята и лучше видит все, что происходит в семье. Вы ценный свидетель, Елена Андреевна, и только. И все-таки, могу я спросить: ведь это вы надоумили вашу подругу отнести дневники Аллы Соболевой в полицию? Зачем?
Мишина горделиво вскинула хорошенькую головку:
– Я уже говорила вам: Ганс Нурминен невиновен, а я считаю преступным не попытаться спасти невиновного от тюрьмы.
– Почему вы считаете, что он невиновен? – делано удивился Кошкин. – Вы с ним знакомы?
– Немного. И, поверьте, я успела понять, что он как я – уж очень дорожит местом. Такая хозяйка, как Алла Яковлевна – на вес золота. Убить ее, чтобы остаться без работы? Глупости! А если он настолько глуп, чтобы все-таки сделать это – то и признался бы тотчас. Не стал бы четыре месяца твердить, как попугай, что невиновен.
– Пусть так, – через силу согласился Кошкин. – Однако ваш совет касательно дневников мог навредить вашему хозяину, Денису Васильевичу – окажись я не тем человеком. А если Денис Васильевич узнает, от кого именно исходила идея… боюсь, вы сами можете лишиться места.
Конечно, Мишина слишком умна, чтобы не понимать этого. И все-таки она рискнула дать совет своей подруге отнести дневники в полицию. Неужели жажда справедливости сильней, чем страх «заработать неприятности»? Для Александры Соболевой – может быть. Но точно не для ее ушлой подруги. По крайней мере, Кошкин был уверен, что, не имея собственной выгоды, Мишина на подобный риск бы не пошла.
– Вы правы, – невесело подтвердила она, – я могу потерять место. Но все-таки мне важней, что я сохраню доверие Александры Васильевны. Если она вырвется из-под опеки своего брата – а я полагаю, что однажды она вырвется – то выиграю и я. Напрасно Денис Васильевич недооценивает Сашу. Хочется верить, что вы, господа сыщики, его ошибки не повторите, – Мишина одарила многозначительным взглядом обоих полицейских, хотя Кошкин так и не понял, на чем ее уверенность зиждется. А после вздохнула: – жаль, что пока все складывается не в пользу Саши. Мне жаль ее. Никто в доме не знает, насколько она несчастна, никто с ней не считается. А уж после открытия завещания ее матери, Юлия Михайловна вовсе перестала соблюдать даже видимость приличий. Обращается с ней, как с приживалкой. Порой, даже со мной она не так вольна в обращениях, как с ней. Молюсь, чтобы однажды Саша все-таки дала отпор…