– Завтра выпрошу у Степана Егоровича подмогу и обещаю вам, что каждую комнатушку обойду. Если проживает здесь этот Штраубе – найдем, – горячо заверил ее господин Воробьев, когда Саша вышла на улицу.
В руках он держал рыжий глиняный горшок с деревцем, верхушка которого выступала над его головой, а кожистые овальные листья-лопухи закрывали обзор и норовили сдвинуть с носа очки.
Горшок, очевидно, был тяжелым: Кирилл Андреевич перекладывал его то на левое, то на правое плечо, а лицо его раскраснелось от натуги.
Саша и о Штраубе позабыла, теряясь в догадках, зачем ему понадобилось дерево. Но тут Кирилл Андреевич огорошил еще больше: попытался всучить дерево ей.
– Это вам, Александра Васильевна… ох, что это я?!… – Он опомнился и забрал горшок обратно. – Тяжелый очень, позвольте, до экипажа донесу… Я сперва думал хризантемы подарить, они тоже, знаете ли, стоят в вазе долго и радуют взор. Но после понял, что хризантемы все-таки завянут, а деревце нет. Это фикус каучуковый, уход за ним нужен минимальный, а любую комнату украсит. Вам нравится?
– Да… наверное… Право, Кирилл Андреевич, это совершенно ни к чему…
Саше казалось, что это ей снится, настолько нелепо все выглядело. И уж точно она не могла сообразить, нравится ей происходящее или нет. Саше даже цветов никогда не дарили, не то что деревьев. И куда она его поставит? И что скажет Денис? Да Денис, возможно, и не заметит, а Юлия точно оставит едкое замечание да не одно… А впрочем, какое ей дело до того, что скажут Юлия и Денис?
Деревце это и сам жест, кажется, были очень даже милыми.
Кирилл Андреевич уже водрузил горшок на деревянное сидение полицейского экипажа, и Саша, сев рядом, осторожно коснулась гладкого, почти блестящего листа. Несмело улыбнулась. У них дома, конечно, стояли кадки с фикусами разных видов – и в гостиной, и в классной, и на лестницах. Но этот все-таки был красивее.
– Так вам нравится, или стоило подарить хризантемы? Или, может, розы?
Улыбка Саши тотчас потускнела:
– Нет, только не розы, – невольно молвила она.
– Не любите розы?
– Розы слишком любила мама, а я… я совсем не такая, как она. И не похожа на нее ничуть, что бы там ни говорила эта женщина, – Саша нахмурилась.
Экипаж тронулся, и Саша придержала горшок, чтобы не упал. Господин Воробьев стал помогать устраивать деревце поудобней, и для того сел чуть ближе к ней. Саша смутилась невероятно, но Кирилл Андреевич ровно не замечал. Произнес, глядя ей точно в глаза:
– Я не знал вашу матушку и не имею права о ней судить, но могу поклясться, что добрее и чище девушки, чем вы, еще не встречал.
Саша отпрянула. Отпустила горшок, отсела глубже в угол сидения и отвела глаза. Смущение уже уступало место злости. Он нарочно ей льстит! Зачем? Что ему нужно, в конце концов?
– Добрее, чище… хорошо, хоть ни красивее! – в отчаянии вырвалось у нее.
– Моя жена была невероятно красивой женщиной, – спокойно объяснял господин Воробьев. – Я дышать на нее боялся. Однако она сбежала от меня, оставив мне дочку четырех лет. Растоптала меня, уничтожила. После нее не могу никого судить по красоте внешней. Всякий человек красив, если он добр и порядочен.
– Зачем вы мне это говорите?.. – Саша уже не знала, куда себя деть.
Воробьев, тоже оставив цветок, снова придвинулся ближе:
– Не хочу, чтобы меж нами были недомолвки. И чтобы вы знали обо мне все, прежде, чем что-то начнется.
– Что начнется?..
Саша вжалась в стенку экипажа еще сильнее.
Ей было жаль Воробьева: по-видимому, бывают жены и похуже Юлии. И дочку его жаль невероятно. Это каково же ребенку расти без матери! Но напор Кирилла Андреевича гораздо больше пугал ее, чем вызывал какие-то другие чувства.
Воробьев начал об этом догадываться только теперь.
– Вы столь тепло улыбнулись мне в прошлый раз… – пожал он плечами. – И мое замечание о вашей брошке вам понравилось. Мои замечания, признаться, очень редко кому-то нравятся, особенно девушкам, вот я и подумал…
Он как будто только сейчас и осознал, что действительно напугал Сашу. Отпрянул. Сел дальше. Вцепился в горшок с фикусом. Пробормотал:
– Боже, простите, я нелепо выгляжу… Но, право, я подумал, это очевидно, что вы мне небезразличны. Уже несколько дней как… да практически с первой встречи!..
– Прошу вас, замолчите, Кирилл Андреевич… – шепотом взмолилась Саша.
В отчаянии даже зажмурилась и закрыла руками уши.
Она боролась с собой – и хотела ему верить, и не могла. Да потому что как же можно поверить в такую нелепость, будто она «Саша – бестолковая растяпа» с пальцами мясника и этим огромным носом может кому-то понравиться! Да еще и мужчине – такому симпатичному, как Кирилл Андреевич!
Он лжет, он льстит, он для чего-то дурного и мерзкого добивается ее расположения! А впрочем, Саша даже не могла придумать для чего. Даже для самых низменных утех можно найти девушек моложе и миловидней.
Кирилл Андреевич пытался еще что-то сказать, но Саша ничего не слушала и не слышала. Он замолчал. Остаток пути прошел в крайне неловкой тишине – столь ощутимой, будто меж ними стоял кто-то третий. Саша, до боли напрягая шею, все время отворачивалась от Воробьева, смотрела только в окно. И, едва показалась ее улица, велела кучеру остановиться да пулей бросилась вон из экипажа…
Глава 17. Кошкин
В качестве судебно-медицинского эксперта дело об убийстве Аллы Соболевой сопровождал опытный и проверенный специалист – Михаил Львович Нассон, справивший в этом году свой сорокалетний юбилей. Впрочем, выглядел Нассон куда старше, чем был на самом деле: благообразный, старомодный, медлительный сверх всяких приличий. Однако ж толковых судебный медиков на весь Петербург было так мало, что медлительность эту ему прощали и ни в коем случае не смели торопить. Тем более что иначе Нассон отрывался от дела вовсе, поднимал на торопыгу внимательные, припечатывающие к полу глаза, и пускался в столь длинные объяснения, что торопыга готов был каяться здесь же, на месте.
Михаила Львовича Кошкин знал давно, еще до Екатеринбурга, и доверял его мнению всецело. В последнее время Кошкину уж было не по статусу ездить к Нассону лично, в прозекторскую на кафедре медицинского университета, где тот облюбовал рабочее место, но посылать туда Воробьева не хотелось совершенно… Нет уж, пускай и дальше ищет цыганку на вокзале, иначе, с его прытью, таких дел наворотит!..
Нассон курил трубку и делал какие-то записи, уютно устроившись в помещении морга. Посреди просторного зала возвышался прозекторский стол, укрытый линялой простыней, но все равно не скрывающий очертаний человеческого тела под ним. Тут же с большой аккуратностью были разложены скальпели всех видов и размеров. Укрытые зачем-то салфеткой. Наверняка стерильные. Скальпели тускло отражали электрический свет и были начищены не хуже столового серебра: Нассон во всем любил порядок. Остро пахло спиртом, химией и еще кое-чем. Помещение прозекторской находилось в подвале университета, и вентиляция была устроена здесь прекрасно, однако соответствующий запах скрыть, разумеется, ничто не могло – ни спирт, ни химия…
Тем не менее, в чашке из тонкого фарфора у Михаила Львовича дымился чай, а рука его то и дело тянулась за пряниками на большом ярком блюде.
– Степан Егорович! Весьма вам рад, весьма рад! – Нассон, не торопясь отложил тетрадку, поднялся и дружески пожал руку. – Давненько вас не было. Чаю изволите?
– Нет, благодарю! – От запахов Кошкина не мутило, слава Богу, но и желание чаевничать совершенно в нем не зарождалось. – Я, признаться, тороплюсь, Михаил Львович, оттого заглянул всего на пару слов. Ведь это вы вскрывали труп Соболевой в мае этого года? Сможете припомнить детали?
– Соболева? Да-да, конечно, помню! Четыре раны на голове, масса крови повсюду да еще и надпись эта на стене, н-да… А что же, душегубца еще не судили? Я все жду-жду, когда мои показания потребуются.
– Нет, суда покамест не было. А что же, вы вот так сразу уверились в вине садовника Нурминена? – насторожился Кошкин.
Нассону он и правда доверял: специалист ошибался редко. Тем более Михаил Львович присутствовал на месте преступления и видел все своими глазами.
Нассон в ответ степенно пожал плечами:
– Уверился или нет, но это был не случайный разбойник: дешегубца вдова Соболева знала.
Медленно и не торопясь Нассон отыскал в своих архивах конверт с фотокарточками с места преступления. Их оказалось куда больше, чем предыдущий следователь подшил к делу. И больше, и разнообразней – Кошкин хмуро их разглядывал, подмечая новые детали. А Нассон, отобрав пару крупных кадров, остро заточенным карандашом показывал, куда именно были нанесены удары:
– По голове ее ударили четырежды. Первый раз – самый сильный, он, скорее всего, сбил несчастную с ног. Били сзади и точно по затылку, из чего я делаю вывод, что жертва душегубцу вполне доверяла, раз подвоха не ждала. А вот три остальных удара по голове она уже пыталась отразить. Руками защищалась, уворачивалась. Есть синяки и порезы на ладонях и предплечьях. Но удары поверхностные – кости все целы. А вот еще один удар нанесен по спине: жертва, по-видимости, убегала, а душегубец не сумел догнать.
– И он ее просто отпустил? – усомнился Кошкин.
– Если это было ограбление, а убийца – молодчик-садовник, то у него и не было нужды ее убивать. Жертва убежала, заперлась в комнатушке, и его это устроило. Просто вошел в дом да ограбил подчистую.
– Но не мог же он не понимать, что, если Соболева выживет, то донесет на него, – возразил Кошкин. – Он садовник, а не доктор, оценить ее состояние едва ли мог.
Но Нассон решительно покачал головой:
– Да и не нужно быть доктором, чтобы все понять. Жертва эта несчастная была обречена, и смерть ее – вопрос времени. Удары по голове коварны, Степан Егорович. Порой, если удар был тупым, а кровотечение внутренним, человек и вовсе может не заметить, что череп проломлен. Его лишь чуть подташнивать будет, почувствуется слабость, а в остальном вполне сносное ощущение. Человек может связанно говорить, выполнять элементарные действия. Приляжет отдохнуть, надеясь, что станет легче… и уже не проснется. Но с Соболевой не тот случай. Удар – тот, первый – был сильным, череп проломлен, крови было много. Уж после-то полиция все вытоптала, но вы на карточки мои смотрите – сколько крови! Вся дорожка возле дома залита.