— Пока от отца в секрете держать будем.
У Алешки радостно екнуло сердце: вот как все ладно обернулось! Теперь будет у него в доме союзник, с которым можно всем поделиться. И он — уж выкладывать, так все до конца! — рассказал мачехе и о своем новом дружке: как познакомились, где учится — все, что сам знал.
— Что же в дом-то не пригласил? — укоризненно покачала головой Татьяна Ивановна.
Алешка об этом и думать не смел. Все это время они с Воробьем встречались в каком-нибудь условном месте: в соседском дворе, на Яузской плотине. А если Воробей появлялся в Гончарах нежданно-негаданно — вызывал Алешку свистом. А теперь Воробей сможет просто взять и прийти. Тут было чему порадоваться!
Уже на следующий день Алешка затащил Воробья к себе.
Поначалу Воробей сидел словно аршин проглотил. Будто боялся, что его вот-вот выставят. Но Татьяна Ивановна была к нему так внимательна, с таким радушием следила, чтоб не пустовала его тарелка, что Воробей осмелел, заулыбался…
Алешкин дружок чуть не каждый день стал бывать в Гончарах. Правда, в отсутствие Кондратия Артемьевича…
А сегодня, то ли отец вернулся раньше обычного, то ли заболтались друзья — не заметили, как на лестнице послышались тяжелые шаги Кондратия Артемьевича. Алешка начал было строить планы, как Воробью незаметно выбраться на улицу, но Татьяна Ивановна позвала мальчиков к столу.
Ребята переглянулись, словно их застали на месте преступления, и, подталкивая друг друга, двинулись в столовую.
— У нас сегодня Алешенькин дружок, — сообщила Татьяна Ивановна мужу.
Кондратий Артемьевич метнул на Воробья острый взгляд из-под густых бровей и занялся едой, однако то и дело посматривал на гостя, словно изучая его.
Воробей опустил глаза в тарелку. У Алешки душа в пятки ушла.
Только Татьяна Ивановна как ни в чем не бывало потчевала всех, рассказывала о том, как нелегко приходится Алешкиному дружку — никого из близких нет в Москве. Потом, будто ненароком, сообщила, что недавно Алеша ездил с ним в Сокольники рисовать.
— Попусту время тратил! — заметил отец.
— У Алеши талант. Ему учиться надо, — вступился за друга Воробей.
Татьяна Ивановна поддержала гостя: учитель-де говорит, что надо бы Алешеньку определить в рисовальные классы.
— Не будет этого — и никаких! — вскипел Кондратий Артемьевич.
И пошла баталия…
Алешка не заметил, как Воробей поднялся из-за стола, вышел из комнаты. Опамятовался только, когда хлопнула входная дверь, — выбежал следом. Да поздно: дружка и след простыл…
Алешка сидел и смотрел на воду, на отражающиеся в ней облачка. Если бы не ветка, кем-то брошенная в реку, казалось бы, что вода стоит на месте.
Уже стемнело, когда он направился к дому. Постоял у двери — тихо.
Алешка незаметно прошмыгнул в свой закуток. Через несколько минут к нему заглянула Татьяна Ивановна:
— Завтра приведи Сашу: мы перед ним виноваты.
Искать Воробья не пришлось: на следующий день сам заявился. Хотел было улыбнуться, не получилось:
— Надо же мне было сказать такое!
— Подумаешь! — отмахнулся Алешка. — Отец и без тебя нашел бы, к чему прицепиться.
Воробей бросил на друга внимательный взгляд, словно проверяя, действительно ли он не винит его. И, очевидно, успокоившись, спросил:
— Что теперь делать-то будешь?
Алешка ответил не сразу.
Воробей к его коммерции относился неодобрительно: надо учиться, а не картинками торговать! А Алешка решил опять взяться за старое. Только заготовить картинок побольше, чтобы выручка была повнушительней. Может, тогда отец и смягчится.
— Чем его еще проймешь?
Воробей только вздохнул в ответ. Да и что он мог сказать? Попробовал замолвить за друга словечко — вот что получилось. Видно, в самом деле больше ничего не остается.
Алешка запасся бумагой и красками и принялся за работу — все свободное время пропадал на чердаке, к обеду, ужину — не допросишься. Поест наскоро и опять за свое.
Татьяна Ивановна ни о чем не спрашивала. Только с беспокойством посматривала на своего Алешеньку: не заболеть бы ему.
Когда Алешка укладывался спать, до него доносились тихие голоса родителей.
Больше говорила мачеха: «Надо решать с сыном, а то он извелся совсем. Да и не маленький уже — тринадцать лет стукнуло».
Отец отмалчивался или старался отделаться ничего не значащими словами: «Посмотрим», «Там видно будет».
А мачеха опять за свое…
Но в этот вечер Алешка не прислушивался к разговору в столовой. Он думал о завтрашнем дне: его работа подошла к концу.
Утром он свернул картинки поаккуратней и, выждав удобную минуту, выскользнул из дому.
На Никольской поджидал Воробей. Он вызвался сопровождать Алешку: вдвоем как-то сподручней.
Торговец встретил Алешку запросто: «Показывай свои творения!» Но взял только пять картинок. Оставалось еще семь. Их сбыли в розницу на толкучке.
Когда Кондратий Артемьевич уселся на свое раз и навсегда утвержденное место, Алешка выскочил из закутка и положил рядом с отцовской тарелкой смятую кредитку и горсть серебра:
— Вот! — сказал он срывающимся голосом. — За рисунки дали!
Татьяна Ивановна ахнула, чуть не выронила тарелку. Отец расхохотался, да так, что слезы из глаз:
— Ой, матушки, из мортир палят!
Потом примолк, застучал по столу большими узловатыми пальцами.
— Ладно, будь по-твоему, — сказал он наконец. — Маменьку благодари: уж больно за тебя ратовала…
И, не то осуждая Алешку, не то прощаясь со своими надеждами, еле слышно добавил: «Непутевый!»
«Двенадцатилетнего Алешу Саврасова мы уже находим в Москве, так сказать, „самостоятельным художником“; так или иначе, а рисовать он к этому времени научился сам, без всяких руководителей, настолько, что рисунки его, большей частью гуашные, торговцы на Ильинской и Никольской, продававшие под воротами дешевые картинки, брали очень охотно (конечно, по крайне дешевым ценам) и считали их „ходовым товаром“».
«Нижеследующие, вновь вступившие в Училище живописи ученики, внесли за себя согласно уставу…
Купеческий сын Алексей Кондратьевич Саврасов за 9 месяцев — с апреля по январь — 13 рублей 50 копеек серебром».
Особняк с колоннами
Карл Иванович прошелся по просторному, сияющему чистотой классу и, очевидно довольный осмотром, направился к выходу. Ученики гурьбой двинулись за ним. И Алешка, конечно, тут как тут. В дни, когда собирались всем классом, преподавателя шли провожать — так уж повелось.
На последней ступеньке лестницы Карл Иванович остановился и, сокрушенно покачивая головой, стал шарить в карманах сюртука.
Один из учеников бросился искать пропажу. Вслед ему летели советы, где она может оказаться.
Когда очки, наконец, были найдены, Карл Иванович уже стоял возле извозчика.
— Подсчитать бы, в который раз они возвращаются ко мне, — пошутил Карл Иванович и плотнее стянул толстый шерстяной шарф.
Извозчик покатил вниз по Мясницкой, а ученики все не расходились, гадая, что да как будет завтра…
Давно ли кажется Алешка впервые распахнул дверь особняка с колоннами? А теперь все ему здесь знакомо, как знакомы бесчисленные истории о житье-бытье Училища живописи.
Училище учредили всего за двенадцать лет до того, как туда поступил Алексей Саврасов, — в 1832 году. Душой дела был молодой художник Егор Иванович Маковский, объединивший кружок любителей живописи.
Но средствами они не располагали. Пришлось обратиться за помощью к людям состоятельным. Установили ежемесячные взносы. Кое-какие возможности открылись. Однако средств постоянно не хватало. То и дело приходилось обращаться за помощью к попечителям.
Один жертвовал гравюру, другой — ковер для натурщика, третий — гипсовый слепок головы бога Аполлона. А то и давал на временное пользование. Сегодня бюст стоял в классе — ученики его рисовали. Назавтра исчезал: к его владельцу съезжались гости, и бюст должен был занять положенное ему место где-нибудь в гостиной.
Изрядно намучились и с освещением. Какие занятия, если в классах сумрачно!
Наконец заказали сварить из железа люстру на двенадцать рожков. Света она должна была давать много. Да не учли ее веса. Едва подвесили — лампа сорвалась с крюка. Хорошо, что все, кто был рядом, вовремя отскочили…
За что ни возьмись, все давалось с трудом. Но особенно трудно было с помещением. В одном месте помешал обосноваться пожар, в другом — неуплата долгов, в третьем еще какая-нибудь оказия. И опять приходилось перебираться на новое место. С Ильинки перекочевали на Лубянскую площадь, оттуда — на Никитскую. С Никитской — к Страстному монастырю. Немало адресов переменило Училище, прежде чем присмотрели этот особняк с колоннами на Мясницкой.
У промотавшегося владельца особняк стоял в запустении. Долгое время в нем никто не жил. Новые хозяева, насколько позволяли средства, привели помещение в божеский вид — отремонтировали два зала, парадную лестницу.
Но долго еще не забывались слухи, родившиеся в то время, когда дом пустовал. В ту пору прохожие обходили его стороной, с опаской поглядывая на темные окна: поговаривали, что там живут черти.
Кондратий Артемьевич не преминул позлословить на этот счет, хоть и дал свое согласие на поступление сына в Училище и даже купил ему по этому случаю новую фуражку с кожаным козырьком. В глубине души Саврасов-отец надеялся, что Алешка не выдержит экзамена: ну какие такие таланты могли у него обнаружиться!
Но его надежды не оправдались. Алешкины способности были слишком очевидны, чтобы их не заметить. А больше от поступающего, по существу, ничего не требовалось. Достаточно было уметь читать-писать да разбираться в четырех арифметических действиях.