А тот набросок, сделанный в сумерки на берегу моря! Он стал основой другой картины.
На ней сохранено почти все: та же линия берега и полоса камышей, и лесок, и большой валун, и, конечно, контур кронштадтской крепости с едва видными корабельными мачтами. Все, как было набросано на листе бумаги в тот вечер.
Но дали отодвинулись — пейзаж словно наполнился воздухом, появилось ощущение простора.
А больше всего преобразило картину освещение. Розовое заревое небо отразилось, преломляясь в бесчисленные оттенки, в спокойной глади залива.
Княгиня восхищенно ахала, глядя на эту феерию вечерней зари.
— Я в вас не ошиблась, господин Саврасов. Никто из современных художников не создавал столь впечатляющие краски вечерних сумерек!
Два вида окрестностей Ораниенбаума имели успех. Обе картины были выставлены на годичной академической выставке. Саврасову сулили звание академика. Дело только за тем, чтобы совет утвердил. А в этом нет никаких оснований сомневаться. Господина живописца поздравляли! Господину живописцу желали дальнейших успехов!
Алексей, растерянный и оглушенный разноголосыми словоизлияниями, облегченно вздохнул, когда толпа теснящихся вокруг него чинных господ и улыбающихся дам, наконец, рассеялась.
Но, шагая по одетой в гранит набережной, он вдруг почувствовал щемящую пустоту. То ли потому, что напряженнейшие дни работы остались позади; то ли потому, что затосковал по дому, нестерпимо захотелось побродить по неухоженным берегам Москвы-реки, по безалаберным переулкам Гончаров.
Вспомнился последний вечер в доме Герцов… Задумчивые, будто спрашивающие о чем-то глаза Софьи…
Да нет — Саша, Воробей! Вот кого прежде всех ему сейчас хотелось бы увидеть, вот с кем надо было обо всем перетолковать, что как сделано, что, да как вышло!..
Ну, да теперь до встречи недолго ждать. На то есть спасительная чугунка.
Но хоть поезд и казался донельзя стремительным — встрече не суждено было состояться.
Накануне приезда Саврасова на Даниловском кладбище схоронили молодого, «совестливого», как отметили газеты, художника-портретиста Александра Матвеевича Воробьева, Воробышка…
Титулярный советник
Густые тени падали на склоненные над водой ивы — они казались задумчивыми, печальными. Но это только отсюда, с пригорка, на котором расположился Саврасов. А вот Соколову деревья виделись веселыми, легкими, одетыми серебристой листвой — с его стороны ивы открыты солнечному свету.
У Соколова с Медведевым, видно, ладится работа. А Петров недовольно хмурится, нервничает. А ведь начал хорошо. С ним такое случается: увидит точно, пожалуй, зорче других, а потом невесть когда растеряет все, что сам наметил. Правда, времени уже немало прошло — вон как высоко успело солнце подняться.
— Не пора ли подкрепиться, господа?
По дороге сюда успели запастись молоком и схоронили крынки у самой воды, под густыми ветвями. Пока извлекали молоко и разворачивали калачи, Саврасов подошел к этюднику Петрова. Так и есть — не даются ученику кунцевские, склоненные над рекой ивы.
— Вы… вот что… вы о натуре забыли, — сочувственно заметил Саврасов. — Вы к натуре вернитесь. А то… почувствовали и бросили…
Петров тягостно вздохнул. В его глазах появилось что-то страдальческое.
Алексею вспомнились свои ученические годы — и его порой охватывало отчаяние от собственной беспомощности, неумения. А теперь вот и у него ученики. И он приходит к ним на помощь, как ему когда-то помогал Рабус.
Прошлой осенью Карл Иванович начал то и дело прихварывать, а зимой слег.
Когда Саврасову передали, что Рабус просит его прийти, да поскорей, Алексей встревожился: видно, совсем плох старик.
Он действительно заметно ослабел — лицо осунулось, глаза лихорадочно блестели. Но о своем здоровье едва обмолвился — сразу к делу.
— Мне уже не по силам вести класс, — начал он, — что мог, сделал…
Алексей поспешил было успокоить, поддержать его.
Рабус только рукой махнул: к чему зряшные слова — не для того пригласил.
Карл Иванович хотел, чтобы его место в Училище занял любимый ученик и, не мешкая, подал соответствующее прошение.
— Хорошо бы сегодня же, — уточнил он, зная неприязнь своего питомца к писанию всяческих бумаг. — Обещаешь?
Алексей кивнул, не зная, что сказать: и спорить ни к чему, и соглашаться тяжело.
И тут же начал корить себя за безмолвное согласие выполнить просьбу: подумалось, что надо было поступить как-то иначе.
Вышел он от Рабуса сам не свой, будто виноват в чем-то. То и дело останавливался: казалось, надо вернуться и что-то изменить, исправить.
Конечно, его привлекала работа с начинающими художниками. Конечно, он понимал, что значит при его зависимом положении — подвернется ли заказчик? купят ли картину? — стать руководителем пейзажного класса.
Но Карл Иванович — как же он-то? Вот что камнем лежало на сердце, вот что не выходило из головы.
«Впрочем, чем тут поможешь? — думал Саврасов, шагая по заснеженной Садовой. — Да и судить раньше времени незачем. Пусть даже он напишет прошение — еще неизвестно, как отнесется совет к его просьбе».
Но сомнения были напрасны: к его прошению отнеслись доброжелательно: двадцатишестилетний художник пользовался достаточной известностью, к тому же виды окрестностей Ораниенбаума, представленные на Петербургской выставке, принесли ему звание академика.
Да и Карл Иванович, вероятно, успел переговорить со многими членами совета: с его мнением всегда считались.
Так или иначе, Саврасов сразу же приступил к исполнению своих новых обязанностей, еще при жизни Карла Ивановича. Он умер неделю спустя после того, памятного для его питомца, разговора.
Горечь утраты вытеснила радостное волнение, охватившее Алексея в первые дни занятий в классе. А вслед за тем пришло какое-то обостренное чувство ответственности за дело, в котором теперь все придется решать самому.
Новые обязанности все больше завладевали им, отодвигая все другие заботы.
Тем не менее он старался почаще бывать дома. Не столько из-за болезни отца, сколько из-за Татьяны Ивановны: знал, что скучает без него.
Поначалу мачеха радостно улыбалась, завидев своего Алешеньку. А потом сама гнала из дому: видела, что мысли его не здесь, невмоготу коротать время за самоваром.
Жизнь Алексея Саврасова день ото дня менялась, обещая что-то еще неведомое, новое.
Алексей стал чаще бывать в доме возле Меншиковой башни. Теперь, встречаясь с Эрнестиной и Софи, его уже не сковывала всегдашняя застенчивость. Только увидев в гостиной чуть полноватую фигуру Герца-старшего — Карл Карлович вернулся из странствий по заграницам и как будто осел, наконец, в Москве, — Алексей все еще чувствовал себя стесненно, хоть и знал, что вечер будет особенно интересным. Герц-старший охотно делился впечатлениями о картинах иностранных художников, о музеях, в которых ему довелось побывать.
Потом, щуря близорукие глаза, интересовался успехами гостя.
Поначалу Алексей отделывался двумя-тремя словами. А освоившись, радовался возможности поговорить о своих работах, рассказать об успехах учеников.
Впрочем, Саврасову трудно было отделить занятия в пейзажном классе от своих поисков, так тесно они переплелись — одно питало другое.
Художник в своих работах все большее внимание уделял натуре — черпал у природы, учился у нее. Вместе с тем правила «живописания природы» еще цепко держали его в плену, казались обязательными. По этим правилам и создавалась картина, хоть все ее детали — будь то раскидистое дерево, облако или луговинка — результат живого наблюдения.
То, что удавалось постичь самому, художник приносил в класс, чтобы передать ученикам. И не только на словах.
Молодой преподаватель решил работать над своими картинами в присутствии учеников. Ему казалось это куда более доказательным и полезным, чем самые дотошные речи о мастерстве живописца.
Уже на первых порах своей педагогической деятельности Саврасов высказывал вполне самостоятельные мысли. Но в основном следовал примеру Рабуса. Все то свое, «саврасовское», что впоследствии отличало пейзажный класс, еще только складывалось, зрело.
Зимой ученики копировали с оригиналов красками и карандашом. А затем начались выезды на натуру: в Сокольники, Коломенское, Кунцево…
Вот и сегодня поутру к Училищу подкатила телега. Молодой преподаватель — не потому, что боялся тряски, а потому, что так уж положено, — уселся рядом с возницей. И поехали на этюды — писать кунцевские, склоненные над водой ивы.
Наскоро перекусив, ученики вместе с преподавателем снова принялись за работу.
Когда вернулись в город, было уже темно.
Алексей направился к дому возле Меншиковой башни: хотелось рассказать о сегодняшней работе на натуре и сообщить к тому же, что ведомственная переписка наконец закончилась: пришел «высочайший» приказ о его назначении преподавателем пейзажного класса и производстве в титулярные советники. Так уж было заведено: Саврасов становился не только педагогом, но и весьма незначительным, состоящим на службе чиновником.
В окнах дома горел свет, мелькали чьи-то тени.
«Гости, наверно», — решил Алексей.
Он оглядел свой помятый сюртук и зашагал восвояси.
«…Считаю нужным заметить, что совет, исходатайствовав высочайшее разрешение о введении в Училище нашем преподавания наук, уже сделал огромный шаг к улучшению будущих успехов учеников наших, как относительно их личного образования, так и в сфере искусства… мы все хорошо знаем, что есть три источника, из которых мы извлекаем самое чистое понятие об искусстве: это суть собственное убеждение каждого образованного ученика, общие идеи красоты и, наконец, изучение великих произведений искусства прошлых веков или современного со стороны гения художника, его века и духа народа, к которому принадлежал…