В 1884 году Мамонтов начал подготовку к будущему ее легальному существованию.
Но прежде чем говорить о Частной опере Мамонтова, стоит разобраться, почему в России именно оперное искусство находилось в упадке.
Вспомним названия оперных спектаклей, которые посещал гимназист Савва Мамонтов: «Наяда и рыбак», «Сомнамбула и Сильфида»… С тех пор прошло, правда, уже немало лет, но дело не двигалось с мертвой точки, если не считать отдельных попыток внести что-то новое в декорационное искусство, но это новое выглядело на общем фоне столь жалким и крохотным, что и говорить об этом всерьез как-то даже неловко.
Причиной этого застоя было то, что в России существовала государственная театральная монополия, подобно монополии на продажу спиртных напитков.
Государственная театральная монополия возникла в годы царствования Екатерины II. Частные театры были разрешены лишь в провинции, что было одним из проявлений свойственного императрице лицемерия: практически создание частных театров в провинции было невозможно: они безусловно должны были прогореть, если учесть масштабы тогдашних провинциальных городов и степень культуры их жителей.
Со временем небольшие частные антрепризы стали возникать в провинции, но они ограничивались драмой. Создать оперную антрепризу провинциальным любителям было просто не под силу.
Правда, Павел I из оппозиции ко всем установлениям своей родительницы разрешил помещичьи театры, и они существовали и в его царствование и в царствование Александра I. Николай I со свойственной ему солдафонской прямотой строжайше запретил все. Александр II, несмотря на обилие радикальных реформ, осуществленных в его царствование, таких, как отмена крепостного права, судебная реформа, частные театры не разрешал. Причина была та, что на частные театры практически невозможно было распространить цензуру.
И все же, не мытьем, так катаньем, театры возникали: возникла «Секретаревка», возник театр Анны Бренко, называвшийся «Театром близ памятника Пушкину». Отдельные театры получали специальные разрешения: драматический театр Корша, оперетта Лентовского. В 1872 году был использован предлог: Всероссийская выставка — и создан народный театр. Третье отделение с неусыпным вниманием следило за деятельностью театров, и жалобы летели за жалобами. «До сих пор еще, — говорится в донесении одного из агентов, — Иван Грозный не представлялся до такой степени низведенным с высоты, на которую веками поставлено царское достоинство. Такое выставление на позор домашней интимной жизни царей не может не поколебать уважения к царскому престолу и в особенности к царскому сану».
Александр III, будучи не в состоянии вернуться к крепостному праву, отменяет многие либеральные реформы своего отца, готовит суд и повешение народовольцев… И вот парадокс — на фоне всего этого 24 марта 1882 года отменяет государственную театральную монополию.
Очевидно, новый царь решил отказаться от явно изжившего себя анахронизма, чтобы как-то смягчить вызванную реакцией оппозиционность общественного мнения.
У Александра III, едва вступившего на престол, не было уже той благодатной возможности, какая была у Николая I, — только душить, а императорская монополия на театры фактически стала фикцией. Царь вынужден был — от недостатка сил — душить с оглядкой, душить с задабриванием. И одним из таких актов задабривания стала отмена театральной монополии. И действительно, отмена монополии если и революционизировала театр, то исключительно в вопросах формы. А это монарху ничем не грозило, даже придавало определенный блеск его царствованию.
Итак, 24 марта 1882 года царским рескриптом театральная монополия была отменена. По-видимому, акт сей и заставил Савву Ивановича Мамонтова вскоре после этого подумать о создании своего театра, тем более что дата опубликования рескрипта почти совпала с триумфальными постановками на его домашней сцене «Снегурочки» и «Алой розы».
В 1882 году главный союзник, советчик, помощник по театральной части Василий Дмитриевич Поленов, женившись на кузине Елизаветы Григорьевны, стал родственником и совсем уже близким человеком.
Тогда же Поленов стал преподавателем Училища живописи, ваяния и зодчества, где очень быстро выделил наметанным глазом наиболее талантливых учеников. Ими были Константин Коровин, отчасти его брат Сергей, Левитан, а потом уже Николай Чехов и Симов.
Их-то он и свел с Саввой Ивановичем, чтобы они сначала под его, Поленова, руководством и по эскизам его и Васнецова, а потом — кто заинтересуется декорационным искусством и втянется в театральную жизнь — самостоятельно писали декорации. Кроме отличной практики это был и заработок. А Поленов знал, как нужен он, этот заработок, его молодым ученикам.
Первым из учеников Поленова, попавшим к Мамонтову, был Левитан, к тому времени уже достаточно известный. Еще в 1879 году с ученической выставки П. М. Третьяков приобрел для своей галереи его пейзаж «Осенний день. Сокольники».
В 1884 году Левитан по эскизу Поленова выполнил одну из декораций к «Алой розе» и, выдержав таким образом экзамен, был допущен к более ответственной работе — писать по эскизам Васнецова декорации к «Русалке», первому спектаклю Частной оперы.
Вообще же в круг художников, группировавшихся около Мамонтова, Левитан по-настоящему не втянулся, хотя, как видно из писем Е. Д. Поленовой, он в ту зиму (1884/85 года) бывал с компанией художников в Абрамцеве, писал там этюды.
Несомненно, прочными узами привязался к Мамонтовскому кружку другой ученик Поленова — Константин Коровин, очень талантливый, хотя и не проявивший еще себя в полную меру, может быть, потому, что он несколько позднее попал в школу, вернее, на отделение живописи. Судьба его сложилась не совсем обычно, а во многом трагично и даже чуть парадоксально.
Родился он в очень состоятельной семье, и начало его жизни было чудесно и безоблачно. Костенька — так его называли от пеленок до старости — был всеобщим баловнем. Его закармливали лакомствами и ничему не учили. Он и вырос бы, наверное, недорослем, если бы не несчастье, свалившееся на семью: отец его разорился.
Коровины разбогатели в свое время на ямском промысле; разбогател, собственно, дед, Михаил Емельянович, который долгое время держал все в своих руках и, как все люди подобного склада, твердо соблюдал традиции, видя в них нечто символическое. Крестным отцом Кости был ямщик. И вместе с тем сыну своему Алексею, отцу Кости, старик дал университетское образование. Женился Алексей Коровин на женщине умной, тонкой, высокой культуры: она играла на арфе, занималась живописью и была знакома со многими художниками, которые с удовольствием посещали гостеприимный дом Коровиных.
Потом все это кончилось как-то неожиданно. Коровиных разорило начавшееся в то время железнодорожное строительство, как раз на тех путях, где пролегал их тракт. Отец покончил самоубийством. На всю жизнь остался во впечатлительной душе Константина Алексеевича образ отца в последние дни его жизни, придавленного горем, затравленного, с думами о смерти. «Не могу забыть отца, — вспоминал потом Коровин, — как он, стоя у окна, с каким-то отсутствующим взглядом, машинально водил по стеклу пальцем, и какая тревога была на лице матери…».
Художник Илларион Михайлович Прянишников, дальний родственник матери Коровина, который между делом учил Костю рисованию, устроил его и старшего брата Сергея в Училище живописи, ваяния и зодчества. Там Костя попал в класс зодчества (считалось, что живопись — вещь недоходная). Но уже через год страсть к живописи победила расчеты на будущую карьеру, и Костя сбежал в класс Саврасова, где учился Сергей и где сам он скоро выдвинулся на одно из первых мест и подружился с Левитаном.
И была какая-то странная ирония судьбы в том, что именно Мамонтову — строителю железных дорог, косвенной причине разорения семьи Коровиных, — суждено было поддержать Константина Коровина, избавить его от нужды и разочарований. Но это было именно так: сначала рекомендация Поленова, а потом талант полюбившегося всем «Костеньки» сделали свое дело.
Начало фортуны Коровина носит характер, который сейчас кажется несколько анекдотическим.
В 1883 году Коровин написал в Харькове небольшой этюд молодой женщины. Портрет был удивителен по колориту, и Поленов, перед тем как познакомить Мамонтова с Коровиным, познакомил его с портретом. Мамонтову портрет понравился. Когда осенним вечером 1884 года Поленов привел Коровина к Мамонтову, там были Васнецов и приехавший ненадолго из Петербурга Репин.
Коровин много лет спустя после этого эпизода вспоминал, как Мамонтов и Поленов разыграли Репина.
— Пойдемте-ка, Илья Ефимович, ко мне в кабинет, там у меня портрет любопытный. Одного испанца. Вы ведь любите испанцев.
Репин как раз в то время, когда Коровин писал «Портрет хористки», как сейчас называется эта его работа, совершил в компании Стасова путешествие по Испании и приехал в совершенном восторге от этой страны и ее художников.
Пошли в кабинет. Репин, поглядев на портрет, сказал:
— Да, испанец! Сразу видно. Смело пишет, сочно. Прекрасно. Только… — Репин замялся на несколько секунд и продолжал: — Это ведь живопись для живописи. Только… Но испанец, как испанец, с темпераментом.
Ну до этого неведомого испанца ему дела нет, пусть себе Савва Иванович приобретает испанцев — вольному воля…
Но Савва Иванович смеется, а следом за ним, не выдержав, смеется Поленов.
— Илья Ефимович, дорогой, а если это не испанец совсем, а русский?
— Как — русский? — Репин совсем раздосадован; он не хочет в это верить. Словно цепляясь за соломинку, он говорит:
— Нет, это не русский…
Савва Иванович обнимает Костю Коровина:
— Вот он, Илья Ефимович, наш испанец. А что: тоже брюнет, чем не испанец?
Тут и Васнецов заулыбался:
— Разыграл нас Савва, — и, обратись к Коровину: — Нет, это правда написали вы?
— Да, я, — удивленно, словно бы уже сомневаясь в том, что это действительно его работа, отвечал смущенный Коровин.