Поленов как бы «задал тон» направлению декоративных принципов, но сам отошел от непосредственного исполнения театральных работ. Он готовился к новой большой картине: «Христос и грешница». Он начал работать над ней весной 1884 года в Риме, куда вскоре приехал Мамонтов. «Савва очень мило отнесся к его работе, — писала Н. В. Поленова, — и разбирал его эскизы искренно и не пустословно. Все это придало Василию нового рвения, и он со своей стороны вдохновляет Савву на новые сюжеты для оперы. Вообще они дружелюбно друг к другу относятся».
Поленов перевозит начатую картину в Москву, продолжает работать над ней. Работа эта давалась Поленову нелегко, поглощала все его силы — и духовные и физические, и опять он находит поддержку у Мамонтовых. Зимой 1886 года он перевозит картину в их дом на Садовую-Спасскую, продолжает работать над ней вплоть до 1887 года и оканчивает громадное полотно, совершенно обессиленный физически и опустошенный духовно — очень уж глубок был кризис, вызванный творческим напряжением во время работы. Его даже не очень интересует, каковы отзывы о картине. Картину приобретает Музей Александра III, а Поленов думает об одном: купить кусок земли где-нибудь в живописном месте, жить там с семьей, спокойно работать.
С учениками своими он близок по-прежнему — и с Левитаном и с Коровиным, особенно с Коровиным, общительный нрав которого, беззаботность, жизнелюбие действовали иногда даже целительно на Поленова в минуты меланхолии, и вся семья Поленова — и Наталья Васильевна и Елена Дмитриевна — полюбила добродушного Костеньку. Елена Дмитриевна писала о нем Елизавете Григорьевне, что он «очень милый, симпатичный, деликатный малый, натура нежная и тонкая, из таких, которых страшно легко может сломить мало-мальски черствая обстановка жизни».
Много лет спустя, живя в Париже, Коровин печатал в газете «Возрождение» отрывки своих воспоминаний. Они не равноценны по своим литературным достоинствам, но кое-какие написаны с блеском; в воспоминаниях этих много интересного, но память Коровина к тому времени ослабела и некоторые события он путал во времени. Напечатал он довольно большие воспоминания о С. И. Мамонтове, которые безусловно не могут быть свидетельством для хронологии, ибо в них много путаницы, но детали, оставшиеся в памяти Коровина, очень характерны.
Так, вспоминает он, как Савва Иванович взял его с собой в театр, и он впервые оказался за кулисами, слушал оттуда оперу, видел, как волнуются даже знаменитые артисты перед выходом на сцену, как потом из партера слышатся аплодисменты, падает занавес, артисты, взявшись за руки, выходят к рампе, а тем временем за сценой взвивается вверх и исчезает декорация и — сверху же — спускается новая для другого акта.
Савва Иванович куда-то торопится, его все время тормошат за сценой, да и сам он беспрерывно дает какие-то указания, делает замечания, волнуется не меньше актера, чей выход через несколько мгновений.
— Вот Жуйкин, машинист, переговорите с ним, — торопливо говорит он Коровину, проходя мимо.
Жуйкин, худой человек болезненного вида, увел Коровина в свою комнату и серьезно сказал:
— Ажур на сетке меньше пущайте, а то беда — негде резать. Со второго места не лезьте. А то проходу нет, более двух нельзя делать подвесную.
«Что за чертовщина, — подумал Коровин. — Куда не лезьте?»
И ответил покорно:
— Хорошо. Я не буду.
После спектакля Мамонтов повез его домой, дорогой предложил сделать декорации и костюмы для «Аиды», спросил:
— За месяц успеете?
— Успею, — сказал Коровин.
— Вот и отлично.
Приехали в дом на Садовой уже поздно, все спят, только слуга Мамонтова, карлик Фотинька, поджидает хозяина. Пришли в столовую. Киргизские пики стоят у камина, висит картина Васнецова «Ковер-самолет» и другие картины поменьше. Висят резные шкафчики.
Фотинька принес закуски, холодную курицу, фрукты, вино. Мамонтов сказал:
— Вот сделайте декорации к «Аиде», потом к «Лакме». Нужно еще одну декорацию к «Снегурочке», у Васнецова она не получилась. Нет театральных художников. Беда! Не понимают, что опера — это все, полное торжество всех видов искусства, а глазу зрителя преподносится какая-то безвкусица.
— А ведь я никогда не писал декорации, — признался Коровин.
— Вы напишете, я вижу.
Мамонтов взял подсвечник и поднес его к небольшой картине: седой человек сидел в кресле, сдвинувши подставку для ног, опустив голову на грудь.
— Это Репин писал покойного Чижова Федора Васильевича. Замечательный был человек Чижов. Умница. Как-то он сказал мне слова, которые я запомнил на всю жизнь, я был тогда таким же юношей, как вы сейчас: «Артисты, художники, поэты есть достояние народа, и страна будет сильна, если народ будет проникнут пониманием их».
В ту ночь Коровин остался ночевать в доме Мамонтовых. Потом поселился неподалеку от их дома, на углу Уланского переулка, в «Восточных меблированных комнатах», но то и дело засиживался у Мамонтовых допоздна и оставался ночевать.
Дети полюбили его, особенно девочки — Верушка и Шуренька, — которым он мог часами импровизировать бесконечную сказку о «Лягушке-сморкушке».
Вот так он стал своим человеком у Мамонтовых.
Декоратором он — еще раз стоит удивиться прозорливости Саввы Ивановича — стал блестящим, профессиональным. Коровин сам очень забавно рассказывает о своем страхе перед тем, как шел писать первую декорацию: он думал, что декорации пишут так же, как станковые картины — в вертикальном или слегка наклонном положении, и недоумевал, как же это он будет работать на таком огромном холсте; но потом «удивился остроумию: холст лежал прибитый и загрунтованный на полу. Оказалось, что декорации писать до того интересно, что не захотелось бросать работу все время».
Надо думать, что тут все же сыграл роль не столько остроумный способ писания декораций, сколько соответствие таланта Коровина стихии театрально-декорационной живописи. Здесь к месту пришлись и обобщенность его живописных образов, и соответствующая ей «размашистость» его техники, и, главное, «музыкальность» его живописи. Коровин был прирожденным декоратором, притом именно музыкального театра, он мог живописью своей декорации раскрыть и дополнить музыкальный образ, раскрыть музыку через цвет, и здесь-то он не знал себе равных и превзошел своего учителя Поленова, который, будучи совершенно чужд апломба, столь часто свойственного мэтрам, выражал не раз желание учиться у своего ученика Костеньки.
«Музыкальность» очень повлияла на всю живопись Коровина, особенно пейзажную. Осмысливая этот принцип, Коровин писал: «Пейзаж не имеет цели, если он только красив, в нем должна быть история души. Он должен быть звуком, отвечающим сердечным чувствам. Это трудно выразить словами, это так похоже на музыку».
О спектаклях «Кармен» и «Лакме», самостоятельно оформленных Коровиным, газета «Новости дня» писала: «После декораций Частной оперы не хочется глядеть декорации других театров. Все три декорации „Лакме“ художника К. Коровина вполне прекрасны — от них веет тропическим зноем Индии. Костюмы сделаны со вкусом, более того — они оригинальны».
С оформлением «Лакме» связан рассказанный Коровиным очень знаменательный эпизод, раскрывающий и характер Мамонтова, и характер Коровина, и вообще взаимоотношения в Мамонтовской кружке и в Частной опере.
Однажды, после того как декорации были уже написаны, костюмы сделаны, когда уже несколько спектаклей прошло, на сцене вдруг появился голубой столик с красными ножками.
— Откуда появился столик? — с недоумением, почти с ужасом спросил Коровин. Ведь он совсем не в тон всему остальному. Он кричит, он убивает ван Зандт!
Савва Иванович ответил:
— Это настоящий индийский столик, его Прахов из Индии привез. Просил поставить на сцену.
— Ужасно… — только и мог вымолвить Коровин и ушел из театра домой изливать горе своей собаке Пальстрону. Потом даже написал Савве Ивановичу, что больше работать в театре он не может и уезжает в деревню. Отправил письмо и стал ждать результатов.
«Результат» явился очень скоро в образе Малинина, который из всех артистов оперы был дружнее всех с Саввой Ивановичем; Малинин увел Коровина в дом Мамонтова. Вошли в столовую. За столом — Мамонтов, Прахов, Поленов, Серов, Васнецов.
— Будем судить вас, — смеясь, сказал Савва Иванович. — Прошу вас, профессор.
— Да, этот столик настоящий, — сказал Прахов, — индийский.
— Может быть, и настоящий, но он не в тон.
— Костенька прав, — вступился Серов, — столик действительно не в тон, портит всю гамму.
Коровин приободрился, даже разгорячился.
— Это ужасно, — сказал он, — хотя бы дали его перекрасить. Да нет, все равно не то. По форме не то: мелкий он. В театре совсем не обязательно настоящее, важна гармония. Все принадлежит глазу зрителя: цвет, форма — все это создание художника.
Васнецов встал, обнял расстроенного Костеньку, сказал:
— Верно, такая доля наша. Всегда будете стоять за правду. Вы еще молоды. А предстоит много.
Костенька был доволен — его поддержал не только Серов, его друг, но и Васнецов, который пошел даже против своего патрона — профессора Прахова. Видно, и ему там, в Киеве, приходится стоять за правду. И тоже нелегко она дается.
Впрочем, Костеньке победа на сей раз далась легко: столик был отменен.
Не раз еще будет вспоминать этот и другие подобные эпизоды декоратор императорских театров Константин Алексеевич Коровин, когда судьба и собственное малодушие швырнут его на казенную сцену. Там подобные недоразумения так просто не разрешались…
Связь Коровина с Частной оперой не ограничивалась только писанием декораций. Примерно в то же время Коровин пишет портрет Любатович, а чуть позже — вслед за Серовым — портрет Мазини и одной из иностранных певиц, гастролировавшей у Мамонтова, — Солюд Отон. Ему охотно позировали, с ним охотно сближались тесной дружбой и артисты и художники.
Савва Иванович души в нем не чаял. «У Саввы Ивановича было много общего с Коровиным, потому они так и дружили, — писал ученик Коровина Павел Кузнецов, — но вместе с тем у них были и существенные различия. Мамонтов как натура был глубже, серьезнее, склонен к философии, Коровин же — легче, быстро восприимчивый и блестящий».