Савва Иванович дал себе клятву, что Врубеля он отстоит любой ценой. Он бросился к Витте, объяснил ему, что представляет собой Врубель. Понял Витте или нет, но помочь обещал.
А пока… пока Врубелю невозможно было работать — негде. Да и второй заказ — морозовский — ждал его в Москве. Савва Иванович уплатил Врубелю пять тысяч — таких денег Врубель еще никогда не получал за свои произведения, — а сам обратился к Поленову, прося его вместе с Коровиным завершить работу по эскизу Врубеля. Поленов, конечно, согласился — могло ли быть иначе?!
«Савва и Константин упросили меня взять на себя окончание врубелевских панно, — писал Поленов жене. — Они так талантливы и интересны, что я не могу устоять».
Мамонтов написал Врубелю письмо, спрашивал согласия его как автора. От Врубеля тотчас же пришла телеграмма: «Польщен мнением Василия Дмитриевича о работе и тронут его великодушным предложением, согласен. Врубель».
Но, пожалуй, не меньше Врубеля рад был Мамонтов. Он опять заручился обещанием Витте добиться того, что панно будут водворены на свое место в художественном отделе, и написал Поленову длинное письмо, кончавшееся словами: «Я буду в Москве в пятницу, пожалуйста, повидай меня днем, ибо вечером я выеду в Петербург.
Коровин завтра едет в Москву с холстами.
Крепко обнимаю тебя, дорогой мой старый и верный друг. Будь здоров и бодр!
Твой С. Мамонтов»
Недописанные панно были привезены в Москву, и Поленов, человек необычайного такта, решил все же еще раз поговорить с Врубелем, сказать ему, что он, Поленов, работает просто как копиист-исполнитель. Впрочем, предоставим слово самому Поленову, который очень колоритно описывает все это в письме к жене: «…я люблю работать у Саввы в доме, когда там носится художественная атмосфера. Первым делом, когда я приехал, я пошел к Врубелю и с ним объяснился, он меня чуть не со слезами благодарил. Потом Сергей передавал, что Врубель совершенно ожил, что он в полном восторге от того, как дело повернулось. Я с ним сговорился, что я ему помогаю и только оканчиваю его работу под его же руководством. И действительно, он каждый день приходит, а сам в это время написал чудесные панно „Маргарита и Мефистофель“. Приходит и Серов, так что атмосфера пропитана искусством… Время от времени эти панно развертываются на дворе и там работаются».
Нижегородские панно были благополучно окончены, так же как и те, которые Врубель писал в доме Морозова. Коровин помог ему окончить и скульптуру для лестницы, и Врубель, получив деньги, укатил за границу, в конце июля обвенчался и уехал с женой в Люцерн, где провел свой медовый месяц.
Какова же, однако, судьба панно для Нижегородской выставки? Поездка в Петербург, о которой Мамонтов упоминает в письме к Поленову и которая должна была состояться тотчас же по приезде в Москву, касалась именно этого вопроса. Витте обещал Мамонтову уладить дело. Вице-президент Академии художеств И. И. Толстой не рискнул посылать новую комиссию, Витте обратился к президенту — великому князю Владимиру Александровичу, тот предложил Витте самому добиться «Высочайшего повеления» на открытие в официальном павильоне искусств опальных панно Врубеля. И завертелись колеса громадной государственной машины. Письма официальные и частные, письма чиновников и художников, собранные воедино и хранящиеся теперь в архиве, составляют два огромных тома. И результатом всей этой оживленной переписки было то, что первоначальный приговор остался в силе: врубелевские панно были изгнаны.
И надо сказать, что чиновники от искусства не просчитались, ибо посетивший выставку тотчас же после коронования Николай II отозвался о панно с неодобрением — вкусы молодого государя отличались ординарностью (впрочем, они не изменились и впоследствии)[81].
А панно были все же выставлены. Мамонтов с обычным в таких случаях упорством и планомерностью однажды задуманное и твердо решенное доводил до конца. Он решил на свои средства построить павильон специально для врубелевских панно.
«Я видел Савву Ивановича в день генерального сражения с комиссарами выставки: в день принятого решения о постройке павильона, — вспоминал много лет спустя Станиславский. — К вечеру боевой пыл остыл, и Савва Иванович был особенно оживлен и счастлив принятым решением. Мы проговорили с ним всю ночь. Живописный, с блестящими глазами, горячей речью, образной мимикой и движениями, в ночной рубашке с расстегнутым воротом, освещенный догорающей свечой, он просился на полотно художника. Полулежа на кровати он говорил о красоте и искусстве»[82]. Павильон был построен со скоростью необычайной, вырос буквально «по щучьему велению», как любил выражаться Савва Иванович. Над входом в павильон была сделана надпись: «Выставка декоративных панно художника М. А. Врубеля, забракованных жюри императорской Академии художеств».
Вход был свободный. И это обстоятельство, как и интригующая надпись, привлекли в павильон Врубеля массу народа. П. Н. Мамонтов в своих воспоминаниях пишет, что «публика целый день толпилась… у эффектно освещенных панно, любуясь изображением русского пахаря Микулы Селяниновича с сохой в поле и подъезжающим к нему былинным богатырем Вольгой Всеславичем. Восхищались яркостью, солнечностью, жизнью красок „Принцессы Грёзы“. Талант явно победил». Платон Николаевич Мамонтов писал эти воспоминания лет пятьдесят спустя после того, как произошли события, писал в комнате, из окна которой видна была изразцовая «Принцесса Грёза» на здании «Метрополя», и явно запамятовал, какой скандал разразился на выставке, когда павильон Врубеля был открыт.
Во-первых, пришлось закрасить последние пять слов, что были написаны над входом. Во-вторых, зрители совсем не были в восторге от врубелевских панно. Даже такой художник, как Татевосян, ученик Поленова, увидев их в первый раз, объявил, что это «талантливое безобразие», и, лишь вглядевшись как следует, понял. «Я помню, что говорила публика, — писал об этих днях Коровин. — Что за озлобленная ругань, и ненависть, и проклятия сыпались на бедную голову М[ихаила] А[лександровича]. Я поражаюсь, почему это, в чем дело, какие стороны души, какие чувства, почему возбуждают ненависть эти чудные невинные произведения?»
Так что неправ П. Н. Мамонтов, считая, что «талант победил» в 1896 году. Он только начал путь к победе, он только сделал первую попытку выйти из камерной обстановки. Много душевных сил придется еще потратить Врубелю, много энергии — Мамонтову, чтобы сделать хотя бы этот первый шаг, ибо в результате действительно «талант победил».
Однако судьба искусства Врубеля, за которую вступил в борьбу Савва Иванович Мамонтов на Нижегородской выставке, далеко увела нас от самой выставки, а ведь там есть еще «Северный павильон» — туда приехала опера, приехал Шаляпин, еще не тот великий Шаляпин, кумир толпы, а робкий, полуголодный, запуганный недружелюбием администрации Мариинского театра…
Итак, выставка…
Она огромна, грандиозна, павильоны помпезны, архитектура претенциозна: то псевдорусский стиль, то псевдоазиатский… И, конечно, роскошь — роскошь всюду…
Но нас интересует не это. В одном из павильонов — кустарном — экспонируется абрамцевская мебель. Представляет ее Елизавета Григорьевна Мамонтова. Вот что об абрамцевской мебели сказано в книге, специально посвященной кустарному отделу: «Очень красива и оригинальна мебель в древнерусском стиле работы кустарей Дмитровского уезда, Московской губернии. Приготовляется она из дуба или же из липы, окрашенной в черный цвет. Форма мебели, резьба, разрисовка масляною краскою представляются типичными и близко воспроизводят старину. Столярная работа заурядна, как то, впрочем, и требуется самим родом изделий; окраска липы в черный цвет не отличается ровностью. По цене изделия довольно дороги. Экспонируется эта мебель Е. Г. Мамонтовой, по инициативе которой и начато ее изготовление»[83].
Но больше всего нас на выставке интересует, разумеется, «Северный павильон», или павильон «Крайний Север» — 20-й. Последний по счету. Он отличается скромным изяществом и безусловным вкусом как снаружи, так и внутри. Никаких «псевдо». Деревянный, рубленный из мощных бревен, привезенных с Севера, павильон представляет собой по архитектуре совершенно точное воспроизведение дома рыболовецких факторий на Мурманском побережье, с их крутой крышей и особой серой окраской, точно передающей цвет старого дерева, но «постаревшего» именно на Севере.
Подрядчик Бабушкин, которого нанял Савва Иванович и руководство которым поручил Коровину, ворчал:
— Эдакое дело, ведь это што, сколько дач я построил, у меня дело паркетное, а тут все топором… Велит красить, так, верите ли, краску целый день составляли, и составили — прямо дым. Какая тут красота? А кантик по краям чуть шире я сделал: «Нельзя, говорит, — переделай!» И найдет же этаких Савва Иванович, прямо ушел бы… только из уважения к Савве Ивановичу делаешь. Смотреть чудно — канты, бочки, сырье… Человека привез с собой, так рыбу живую прямо жрет. Ведь достать эдакова тоже где!
Савва Иванович действительно привез множество интереснейших экспонатов: образцы лесных пород, двинский алебастр, модели промысловых судов, подлинные орудия лова: крючки, яруса (особые приспособления из сетей, которыми ловят рыбу в открытом море), привез образцы рыбы и рыбьего жира, образцы мехов и птичьего пуха, привез даже жителя Севера — Василия. Василий, к удивлению подрядчика, заедал водку живой рыбой. Василий был привезен, чтобы состоять при живом тюлене, который плавал в оцинкованном баке с водой. Тюленя тоже прозвали Васькой. Василий от скуки дрессировал тюленя, научил его выскакивать из воды и кричать что-то вроде «ура!».
Коровин внутри павильона установил все привезенное так, чтобы передать зрителям то ощущение, которое сам он испытал, попав на Север. Развесил свои панно: «Кит», «Северное сияние», «Лов рыбы», «Охота на моржей».