Коровин вешает самое большое свое панно «Екатерининская гавань». Заходит сын Адриана Викторовича Прахова — Кока. Вместе решают превратить картину в диораму. Сколотили планки, обтянули рогожей. Коровин выкрасил их под цвет камней; связав окраской с основными тонами панно. На «камнях» укрепил чучела птиц: чаек, гагар, тупиков. Тут же невдалеке поставил чучела северных оленей и белых медведей. Рядом с панно висят фотографии: те, что делал Савва Иванович, когда ездил с Витте по Двине и Мурману, и новые — постройка железной дороги к Архангельску.
Коровин устанавливает бочки с рыбой, грубые, настоящие — северные. Между панно и фотографиями развешивает невыделанные шкуры белых медведей, кожи тюленей, грубые шерстяные рубашки поморов. Раскладывает снасти: сети, якоря, канаты, между ними — шкуры белух и чудовищно огромные челюсти китов.
Приходит Мамонтов, с ним Шаляпин, которого Савва Иванович всюду теперь водит за собой.
Подрядчик Бабушкин встречает его ворчанием:
— Ну что, — говорит он обиженно, показывая на павильон, — сарай и сарай. Дали бы мне, я бы вам павильончик отделал в петушках, потом бы на дачу передали, поставили бы в Пушкине.
Савва Иванович хохочет: а что? ведь, правда, рядом со всеми этими архитектурными нагромождениями павильон «Крайнего Севера» похож на сарай. Но нельзя же в конце концов потрафлять дурному вкусу.
Отмахнувшись от Бабушкина, он проходит в павильон, Шаляпин за ним, вытянув шею, робко, с любопытством оглядывает все вокруг. Савва Иванович придирчиво рассматривает экспозицию: вот здесь он намечал сам, сам отбирал, просматривал — в альбомах еще — эскизы Коровина для будущих панно, одни утверждал сразу, другие советовал изменить. Что ж, вышло как будто неплохо. Пусть, пусть господа посмотрят, каков он, русский Север…
Пошли обедать к Мамонтову. Шаляпин и Коровин весело болтали, все больше находя общий язык. Савва Иванович был молчалив и зол — все никак не мог успокоиться из-за Врубеля. Заглянули в погреб: на снегу, специально сбереженном с зимы, спал тюлень, рядом с ним — Василий.
Савва Иванович развеселился:
— Это они у себя дома. Наверное, видят сны: северное сияние, чум, очаг, тундру, океан… Как все это еще таинственно.
Приехал Поленов, огорчился, что место для выставки выбрано неудачно: «Тут при слиянии двух самых грандиозных рек выставку ухитрились поставить так, что об реках и величественном виде и помину нет, — писал он жене. — Инициаторы выставки, Витте и Морозов, в эстетике слабы». Но сама выставка понравилась: «Очень много интересного, художественного и культурного… Панно Врубеля очень интересны, а северный павильон с Константиновыми фресками чуть не самый живой и талантливый на выставке».
В день открытия пришел в павильон Витте в мундире, в орденах. За ним — толпа петербургской знати.
Ученый тюлень выскочил из чана, приветствовал министра криком «ура!». Витте улыбнулся, сказал снисходительно:
— Умные глаза у этого тюленя.
После Витте в павильон повалила толпа. Тюлень имел успех. Василий — тоже.
А вечером в здании театра должен был состояться первый спектакль «Частной оперы К. С. Винтер» — «Жизнь за царя» — дебют Шаляпина в частично воссозданной, частично обновленной мамонтовской труппе.
Здание театра было новым, его построили специально к открытию выставки в стиле помпезном и в меру безвкусном: снаружи — все, какие только можно себе представить, элементы архитектурного декора, внутри — небесно-голубая обивка кресел, барьеров и всего, что только можно было обить.
Городские власти лихорадочно готовились к торжеству, ибо выставку считал своим долгом посетить всякий мало-мальски состоятельный человек, и, как некий символический апофеоз, в Нижний должен был прибыть сам царь — тотчас после коронации. В городе строили электрическую станцию, чтобы дать ток трамваю, линию которого протягивали в пожарном темпе, на главных улицах со сказочной быстротой воздвигали столбы электрического освещения, которому предстояло заменить керосиновое.
Вот в этой обстановке торжественного ажиотажа должен был состояться дебют Шаляпина.
Здание театра городские власти предоставили руководителю местной драматической труппы Собольщикову-Самарину, с тем, однако, чтобы первый спектакль был оперный. Собольщиков-Самарин долго находился в затруднительном положении, как вдруг явилась к нему дама, назвавшая себя Клавдией Спиридоновной Винтер, не торгуясь, сняла здание, и вслед за этим из Москвы прибыло такое количество декораций и прочего театрального реквизита, что провинциальные актеры только диву давались.
Очень скоро, правда, все тайное стало явным, все узнали, что госпожа Винтер — лицо подставное: сестра одной из актрис оперы — Татьяны Спиридоновны Любатович, а фактическим владельцем и устроителем был Савва Иванович Мамонтов, опера которого под названием — тоже фиктивным — «Опера Кроткова» прекратила существование в Москве пять лет назад и вот теперь возродилась, как феникс из пепла.
О Шаляпине никто еще в Нижнем не знал. Да и откуда бы? Певцу всего двадцать три года, и начало его карьеры было более чем скромным. Он пел в какой-то крохотной бродячей труппе, долго колесил по стране, выступал то в Уфе, то в Средней Азии, то на Кавказе, куда приехал с малороссийской труппой. На Кавказе ему понравилось, и он остался в Тифлисском театре, где оценил его уже знакомый нам Труффи, из уст которого Шаляпин услышал первую похвалу своему голосу:
— Какой кароши колос у этот молодой мальшик! — говорил кому-то добродушный итальянец. Труффи же помог ему в Петербурге устроиться в Панаевский театр. Было это в конце 1894 года. В начале 1895 года Шаляпина услышал Мамонтов и с тех пор не переставал думать о воссоздании оперы и об участии в ней Шаляпина.
А Шаляпин перебрался тем временем в Мариинский театр и был чрезвычайно горд этим. Считая, что достиг предела артистической удачи, он заказал визитные карточки: «Артист императорских театров». Но очень скоро опьянение, вызванное внешним успехом, улетучилось и наступили горькие дни. Газеты ругали его, упрекали администрацию за то, что партию, которую пел только что ушедший на покой знаменитый Мельников, отдали какому-то «музыкально невежественному молокососу». Артисты говорили ему: «Вам надо работать». Но как работать? С кем работать и над чем работать? Этого не говорил никто. К счастью, в гостинице «Пале-Рояль», куда переселился с Охты Шаляпин, он познакомился с Мамонтом Дальским, знаменитым в ту пору драматическим актером, и тот преподал ему первые уроки игры на сцене. Шаляпин понял, что в опере нужно не только петь, но и играть, нужно правильно понять образ, вжиться в него, раскрыть его психологическую сущность. Эти уроки принесли Шаляпину первый успех в «Русалке», где он исполнял партию Мельника. Публика аплодировала, ему поднесли венок. «Но, — вспоминает Шаляпин, — среди товарищей по сцене мой успех прошел незамеченным. Никто не поздравил меня, никто не сказал ласкового слова. А когда я шел за кулисы с венком в руках, режиссер, делая вид, как будто все это не касается его, отвернулся от меня и засвистел.
— Помимо неуспехов моих, — продолжает Шаляпин, — мне противно было ходить в театр из-за отношения начальства к артистам. Я был уверен, что артист — свободный, независимый человек. А здесь, когда директор являлся за кулисы, артисты вытягивались перед ним, как солдаты, и пожимали снисходительно протянутые им два директорских пальца, слащаво улыбаясь. Раньше я видел такое отношение только в канцеляриях… Я перестал гордиться тем, что считаюсь артистом императорских театров».
Кончался сезон 1895/96 года. Как-то в номер, который занимал Шаляпин в «Пале-Рояле», пришел певец Соколов, который был антрепренером в Панаевском театре, и предложил Шаляпину отправиться в Нижний Новгород на летние гастроли. Шаляпин согласился. Он сам был волгарь, родился в Казани, но в Нижнем никогда не бывал. Быстро собрался и укатил на берега любимой своей Волги. В Нижнем он снял комнату у какой-то старухи и тотчас же отправился в театр.
По контрасту с Мариинским театром его поразила товарищеская обстановка, царившая в труппе. Очень скоро, как и следовало ожидать, узнал он, что опера принадлежит не Винтер, а Савве Ивановичу Мамонтову, тому самому, с которым его познакомил в Петербурге Труффи. И Труффи был здесь, в Нижнем, и тот веселый художник Костя Коровин, что был тогда с Мамонтовым в Петербурге, — тоже.
Начались репетиции. И вот теперь только Шаляпин понял, как надо работать над ролью и над партией. Савва Иванович увлеченно объяснял каждому артисту, какой образ должен он создать, как надо играть, как петь. Коровин говорил о том, что такое декорации, как надо гримироваться. И декорации и костюмы — все было не таким, как в Мариинском театре. Шаляпин был поражен, оглушен, он испытывал не ощущавшийся им еще никогда творческий восторг. Каждый день обогащал его, каждая беседа с Мамонтовым или Коровиным казалась откровением, даром небесным. Он жадно слушал, запоминал, старался воплотить это все в жизнь. И Савва Иванович, глядя на увлеченность Шаляпина, на его тягу к знанию, слушая его пение, проникался к нему все большей любовью.
Шаляпин быстро сошелся со всеми артистами, приехавшими с Мамонтовым в Нижний: с Нума-Соколовой и Любатович, Малининым, Беделевичем, Секар-Рожанским. Но энтузиазм совершенно особенного рода вызвал у него приезд итальянских балерин, которых Савва Иванович выписал на время летнего сезона, чтобы исполнять балетные номера в операх. Вскоре экспансивный «Феденька», как начал называть его Савва Иванович, сам выдал секрет своего увлечения балетом, притом самым оригинальным образом. Во время репетиции «Онегина», где Шаляпину предстояло исполнить партию Гремина, он вместо привычных слов пропел:
Онегин, я клянусь на шпаге,
Безумно я люблю Торнаги…
Иола Торнаги — прима итальянской балетной труппы — сидела здесь же в зале и, не понимая ни слова по-русски, решила, что какое-то русское слово созвучно с ее фамилией. Савве Ивановичу пришлось объяснить Торнаги смысл куплета — он наклонился к ее уху и прошептал по-итальянски: