С другой стороны, Мамонтов рассчитывал сделать из Пасхаловой настоящую певицу. В письме к Мельникову, уехавшему в Париж, Мамонтов писал: «Взял я Пасхалову. Голос очень милый, очень музыкальна и в то же время любит дело до смерти, а самолюбива и задорна не по росту. Отсюда, думаю, выскочит талантик».
Таким образом, Мамонтов, выдвигая и Пасхалову, и Забелу, и Черненко, и других актрис, экспериментируя, варьируя исполнение, думал о судьбе театра. Римский-Корсаков думал о судьбе своей оперы. Каждый был прав по-своему.
Как певица Забела была, несомненно, выше Пасхаловой. Приехав в Петербург, она стала весьма усердной посетительницей Римского-Корсакова, который сам прошел с ней всю партию Снегурочки.
Мамонтов совсем не был принципиально против Забелы и, убедившись, что она действительно стала чудесной Снегурочкой, предоставил ей возможность быть первой исполнительницей, Пасхалову же оставил дублершей. Врубель сделал для своей жены отличный эскиз костюма и грима.
Конфликт был исчерпан, и впоследствии никаких недоразумений по этому поводу не было.
Мамонтов часто посещал Римского-Корсакова, да и многие актеры также. Римский-Корсаков несомненно понимал, какова роль Частной оперы в его композиторской судьбе, и к артистам и к Мамонтову был весьма расположен.
Римский-Корсаков принес в театр только что оконченную им оперу «Моцарт и Сальери» — «небольшую вещичку в духе „Каменного гостя“», как сам он выразился. Тотчас же сел за пианино, принялся играть. Шаляпин, поняв, что партия Сальери рассчитана на его голос, начал здесь же с листа исполнять ее. Римский-Корсаков подпевал партию Моцарта. Стали думать, кто из артистов оперы мог бы исполнить эту партию. Выбор пал на Шкафера.
Римский-Корсаков посоветовал Мамонтову поставить «Бориса Годунова», которого он после смерти Мусоргского доработал, подшлифовал кое-что. И это предложение было встречено с энтузиазмом.
Март был на исходе, гастроли театра в Петербурге подходили к концу. Успех был полный. Шаляпин и Забела стали фаворитами публики и любимцами Римского-Корсакова. Но Забела, только что вступившая на стезю славы, держалась незаметно, все еще как-то неуверенная в отношении к ней Саввы Ивановича. Шаляпин же буквально гоголем ходил, с нескрываемым наслаждением купался в славе.
И вдруг — словно гром с ясного неба — 25 марта в «Новом времени» появилась статья М. Иванова. Статья, как и прочие статьи этого рецензента, была скромно названа «Музыкальные наброски» с подзаголовком «Московская Частная опера. „Псковитянка“ и г. Шаляпин в роли Ивана Грозного».
Написана статья была в спокойных тонах, рассудительно, солидно, неглупо, но лишь опытному глазу видна была сочившаяся между строк подлость. Статья была выдержана в лучших традициях Суворинского «органа».
В начале статьи автор напоминает читателю, как в те далекие годы, когда только что была организована Московская частная опера, «это симпатичное предприятие», и московская пресса дружно встретила ее в штыки, лишь он, единственный, М. Иванов, будучи музыкальным корреспондентом «Нового времени» в Москве, посылал сочувственные рецензии в эту газету, и он рад, что теперь петербуржцы, так хорошо встретившие оперу, поняли, что прав был он, а не те московские критики, которые в 1885 году эту оперу хаяли. И очень тонко, как бы издалека он приступает к критике Мамонтовского театра: «…если бы наши оперные композиторы работали больше, характер репертуара московского театра мог быть менее исключительным. Теперь же кроме Рубинштейна и Чайковского всего более работает для сцены Римский-Корсаков, естественно, что его оперы более других и занимают репертуар. Впрочем, у нас есть немало опер, как петербургских, так и московских композиторов, которые совсем не даются. По своему стилю они, конечно, не могут рассчитывать на большой успех в публике, но если Частный театр ставил, например, „Хованщину“, тоже совсем не предназначенную на успех у большой публики, или собирается давать „Бориса Годунова“, то ему нет причин не брать опер, не обращая особенного внимания на то, каковы будут конечные результаты постановки».
«Деликатный» Микеле не говорит, каких именно петербургских и московских композиторов имеет он в виду, ставя в один ряд их «не рассчитанные на большой успех» оперы с также не рассчитанными на большой успех гениальными творениями Мусоргского. Может быть, он имеет в виду некоего Михаила Михайловича Иванова, автора опер «Горе от ума», «Забава Путятишна» и некоторых иных — может быть, и рассчитанных на успех у публики, но таковым успехом не пользовавшихся?.. А может быть, и еще кого-нибудь, бог его знает, ведь он об этом говорит только так, между прочим, не называя имен, не конкретизируя. Сетует на бедность репертуара и тут же идет дальше, бегло разбирая постановки Частной оперы: одни хваля за музыкальную часть и браня за художественную, другие хваля за художественную и браня за музыкальную… И все это так ловко, так деликатно и ненавязчиво, что у читателя должно создаться впечатление, будто ни одной полноценной постановки Частная опера так и не создала.
Большая часть «набросков», как это и обещано подзаголовком, посвящена разбору, а вернее, разносу «Псковитянки» и главным образом Шаляпина в роли Грозного. По уверению Иванова, «Псковитянка» — наименее удачно поставлена среди всех опер, какие пришлось ему видеть во время петербургских гастролей. Приняв во внимание, что театр привез далеко не весь свой репертуар, а лишь девять постановок, и то, что Иванов за все время гастролей не успел побывать даже на этих девяти, — можно с точностью сказать, что от былых его отношений с Мамонтовым не осталось и следа.
Именно потому, что Стасов высказал свой восторг по адресу Шаляпина в роли Ивана Грозного, Иванов сосредоточивается главным образом на «Псковитянке», в которой вообще, и в Шаляпине в частности, пришлось ему разочароваться.
«Г. Шаляпина, мы, петербуржцы, усердно посещавшие Мариинский театр, знали очень хорошо: мягкий голос и дарование, обещающее развиться в будущем». Здесь что ни слово, то изощренная ложь. Стоит воскресить в памяти воспоминания, оставшиеся у Шаляпина от пребывания его на Мариинской сцене, чтобы понять, как «очень хорошо» могли знать Шаляпина даже самые усердные посетители театра. И если бы это было так, то чего ради от известности бросился бы Шаляпин в безвестность? Чтобы начать все сначала? Не таковский человек был Федор Шаляпин. Это он на вид только простоват, а практической сметки ему не занимать.
Но вот Иванов подводит читателя к сути, подводит осторожно, и на взгляд человека, не знакомого с обстоятельствами, очень логично: «В прошлом году г. Шаляпин, пробывший на нашей сцене приблизительно полтора сезона, перешел на московскую сцену — к г-же Винтер. Тут с талантом его начинается неожиданная метаморфоза. Не прошло месяца после его отъезда из Петербурга, как в Москве о нем стали говорить как о выдающейся, исключительной сценической силе. Кажется странным, что простой переход из стен одного театра в стены другого мог влиять таким образом на расцвет дарования. Легче можно было бы объяснить такие похвалы обычным антагонизмом Москвы с Петербургом, только редко сходящимися в художественных приговорах. Не могла же петербургская критика и посетители театра проглядеть дарование актера или не заметить голос певца, не такие это трудные вещи для понимания!»
Еще как могла! И вещи эти для понимания очень трудные, особенно для тех, кого тянет за собой инерция рутины! И не зря Мамонтов говорил, что его «главный талант — обнаруживать таланты».
Все не удовлетворяет Иванова в Шаляпине. В роли Досифея Шаляпин оставил у него «неопределенное впечатление». Да и могло ли быть иначе, если этого раскольника, которого буквально сжигают религиозные страсти, выливающиеся в конце концов в физическое самосожжение, М. Иванов трактует благодушным старцем, беседующим всегда о покорности и смирении, да еще приписывает свою трактовку Мусоргскому.
«Прямо уж оставил холодным» г. Шаляпин г-на Иванова в роли Вязьминского в «Опричнике», том самом «Опричнике», в постановке которого московский критик Кругликов увидел художественную правду.
Но ведь это московский критик, а г-н Иванов — петербургский, а между московскими и петербургскими критиками, по уверению г-на Иванова, существует такой глубокий антагонизм. Только вот почему петербургский критик Стасов солидарен в своей оценке Шаляпина с московским критиком Кругликовым, почему этого московского критика так высоко ценит петербургский композитор Римский-Корсаков?
Впрочем, вся эта тактическая подготовка ведется, повторяем, для того, чтобы нанести главный удар по постановке «Псковитянки» и трактовке и исполнению роли Ивана Грозного: ему, Иванову, после «Хованщины» и «Опричника» и охоты особенной не было слушать «Псковитянку», но (тут он, сам того не замечая, выдает свое тайное тайных) «г. Стасов ударил в свой барабан, а городские слухи, передавая об этом спектакле, толковали как о чем-то выходящем из ряда вон в смысле исполнения г. Шаляпиным партии Грозного. Рассказывали об овациях, подобных тем, что устраивали в свое время только для Патти, рассказывали, что г. Антокольский в антракте со слезами-де бросился за кулисы обнимать г. Шаляпина, заявляя, что наконец-то увидел живым свой идеал Грозного, и т. д. и т. д.».
Итак, Микеле Иванович, побуждаемый барабанным боем Стасова и слухами об овациях публики и восторге Антокольского, пошел все же слушать «Псковитянку», пошел, естественно, будучи предубежден, и вот во что вылился его анализ: «По-моему, у г. Шаляпина в Грозном на первом плане везде стоит внешность, забота об известной внешней характеристике облика, она поглощает его внимание, все его силы».
Посетовав на то, что Шаляпин изобразил Грозного немощным, хоть и одетым в тяжелейшую кольчугу, в чем заключено, по мнению Иванова, противоречие само по себе и противоречие с летописью, в которой Ивана рисуют как человека «крепкого телом и легкого ногами, аки пардус (леопард)», Иванов недоумевает, почему «ни разу в речах его не слышалось того подъема силы, того внутреннего огня, который бы дал нам почувствовать, с каким характером мы имели дело. Да это и не могло быть, когда для Ивана г. Шаляпин самую основу взял фальшиво, притом же, изображая его каким-то поповичем, а не царем». С восхищением вспоминая, как великолепно исполнял роль Грозного в сцене, происходящей в доме князя Токмакова, Петров, а после него Стравинский, — Иванов заключает, что это действие, решающее для оценки артиста, играющего роль Грозного, — совсем не удалось Шаляпину.