Но как же мы можем судить сегодня о тех спектаклях, которые шли много десятилетий тому назад? Мы можем высказывать свои суждения о них очень осторожно, основывая свои мнения на авторитетности тех или иных мемуаристов, на степени их беспристрастности, то есть на впечатлении в какой-то мере субъективном или порожденном статьей того или иного театрального критика.
Что же есть в нашем распоряжении, чтобы судить о дебюте Мамонтовской оперы, о постановке «Русалки», которой открылись ее спектакли 9 января 1885 года? Есть мемуары Н. В. Салиной, исполнявшей главную роль, есть небольшой отрывок из воспоминаний В. М. Васнецова, рецензия, помещенная в газете «Театр и жизнь», несколько частных писем и неопубликованные воспоминания В. С. Мамонтова и П. Н. Мамонтова[8]. Попробуем восстановить на основании всего этого вечер, положивший начало Частной опере. Декорационная часть не должна вызывать у нас сомнений; декорации, исполненные по эскизам Васнецова молодым Левитаном, были великолепны. Особенно «Подводное царство». Все своеобразие Васнецова-сказочника, определившееся в те годы, которые провел он среди художников Мамонтовского кружка, проявилось в этой декорации. Но вместе со сказочностью перед зрителями возникла такая иллюзия реальности подводного мира, что, когда подняли занавес, они, пораженные, разразились аплодисментами. Но вот Наденька Салина, впервые появившаяся на подмостках настоящего театра, к сожалению, оказалась не на высоте. Она сама рассказывает, как струсила, несмотря на все подбадривания Мамонтова.
Пока шли репетиции, все было хорошо: привычно и знакомо. Но как только открылся занавес и двадцатилетняя дебютантка увидела сотни устремленных на нее глаз да еще почувствовала, как и другие робеют…
В памяти ее еще жили слова Саввы Ивановича, произнесенные свойственным ему хрипловатым баском перед самым открытием занавеса: «Не робейте, Наденька!» Но Наденька оробела. Она неуверенно двигалась по сцене, не знала, куда девать руки, и, как сама она пишет, «пела по-ученически, не переживая ни радостей, ни горестей Наташи». Не смущался, кажется, только Васнецов, который в антрактах подходил и говорил упавшей духом дебютантке: «А к подводному царству-то всю головушку и разлохматим». И право же, стоит прочитать, как эпически спокойно вспоминает он много лет спустя об этом эпизоде. Он степенно рассказывает о том, как были все смущены, и Мамонтов в первую очередь, «когда предстал перед нами Мельник в виде не то франтоватого полотера, не то трактирного полового. Ну, конечно, к огорчению парикмахера, пришлось нам порастрепать волосы и весь костюм его привести в надлежащий художественный порядок. А когда дело дошло до сумасшедшего Мельника, то досталось тогда и рубахе его, и прочему. Все очень чистенькое, выглаженное было разорвано и потрепано нашими собственными руками и приведено в самый сумасшедший вид, к великому огорчению бутафоров и тех же парикмахеров. Добродушный наш Мельник, славный Беделевич, очень обрадовался нашей трепке, а сам Савва, вижу, совсем повеселел. Принялись за Русалку. Досталось тогда милой, уважаемой Надежде Васильевне Салиной. Волосы ее собственные, прекрасные, тоже надо было не пожалеть – растрепать по-нашему, и каждая складка на платье Русалки должна лежать так, как нам нужно; водяные цветы, травы должны опять сидеть по нашему капризу, купавки в волосах должны быть вот тут, а не на другом месте. И пришлось ей, бедной, должно быть, немало потерпеть – не смотришь ведь, свои у нее волосы или чужие, больно или нет… Русалок тоже пришлось размещать и рассаживать по сцене самим. И правду сказать: подводное царство вышло не худо. Русалка своим дивным пением произвела восторг. Слава Русалке! Слава Савве Ивановичу! Да, пожалуй, спасибо и нам – работникам!»
Васнецов, конечно, мог быть удовлетворен результатом своей работы. «Подводное царство» вышло действительно «не худо», даже более того – превосходно. Оно вызвало, как было уже сказано, благодарные аплодисменты публики. Режиссурой все мизансцены были тоже, видимо, хорошо продуманы и поставлены…
Но вот то, что Надежда Васильевна Салина своим пением на первом спектакле «произвела восторг» – тут Васнецову, по-видимому, память изменила. События прошлого и последующего, очевидно, слились воедино. Впоследствии, когда молодая певица освоилась со сценой, она, может быть, и «производила восторг», но дебют ее был неудачен. Настолько неудачен, что она едва добралась до дому и там уже горько сетовала, что стала певицей, а не модисткой или горничной…
То, что дебют был неудачен, понимали все. Сама актриса – о ней говорить не приходится – была в отчаянии, Савва Иванович тоже был недоволен.
– Вы, Надежда Васильевна, сегодня были не Наташа, а какая-то мордовка со станции. Отправляйтесь сейчас же домой, ложитесь и спите до завтра, по крайней мере до двенадцати часов дня.
И, обратясь к матери, сопровождавшей Наденьку, приказал властно:
– Немедленно уложите ее в постель, ей необходимо отдохнуть.
А тут еще маэстро Труффи встретился у выхода и, хотя шутливо, тоже сделал нелестный комплимент:
– Сто такой? Так дэлить нельзя, вы пели, как сонный риба в мешке.
Так что, пожалуй, нельзя не согласиться с рецензентом «Театра и жизни», который в номере от 10 января дал отрицательный отзыв о пении Салиной.
Похвалы удостоена была лишь Любатович, певшая княгиню. Все же два года, проведенные в театрах, хотя и провинциальных, дали себя знать.
Но как же все-таки нам оценить первый публичный спектакль Мамонтовского театра – как победу или как поражение? Думается, что просто как первый урок в начатом большом деле обновления оперного театра.
Вторым спектаклем шел «Фауст», поставленный Поленовым. Поленов перед началом своего академического пенсионерства совершил поездку по Германии и влюбился в то, что осталось там от Средневековья: в замки баронов и маркграфов, в рыцарские доспехи, висевшие еще на стенах замков, во все эти романтические атрибуты давно минувших эпох, и теперь создал постановку «Фауста», возрождающую средневековую Германию.
Но зрители не поняли его замысла. Они привыкли к зализанным декорациям и костюмам императорской оперы, к штампу, рутине, прочно вошедшим в их сознание. «Фауст» провалился. Провалился так, что шел при полном отсутствии публики. Савва Иванович спектакль все же не отменил, а объявил, что пусть это будет не спектакль, а генеральная репетиция. Еще одна. И пусть артисты играют и поют так, как если бы зрительный зал был набит до отказа.
Первый этот случай, когда артисты пели при почти пустом зале, оказался не последним. Зимин, который впоследствии сам содержал частную оперу и считал себя в этом деле продолжателем Мамонтова и его последователем, рассказывает, что, зайдя как-то в Мамонтовский театр с тремя приятелями (в тот вечер давали «Каменного гостя»), он оказался в совершенно пустом зале: он сам и его друзья были единственными зрителями, и все же спектакль не был отменен. Артисты пели, бутафоры меняли декорации, гримеры гримировали – все это для четырех зрителей.
Только человек с такими железными нервами и таким упорством, как Мамонтов, человек, уверенный в правоте и конечном торжестве своего дела, мог не пасть духом.
И спектакли продолжались. Снова ставили «Русалку». Бедняга Салина была так потрясена своим провалом, что нужны были опять-таки упорство и воля Мамонтова, чтобы заставить ее все же исполнять партию Наташи (которую, пока Наденька не пришла в себя, передали Любатович).
И молодая певица не провалилась. Что-то переломилось в ней… Были аплодисменты. И Васнецов, как в первый вечер, разлохматил волосы и украсил их купавками. Только Труффи, улыбаясь, сострил:
– А сэгодня это завсем другой дэла. Сэгодня ви пэли, как живой риба в воде.
Наденька Салина улыбнулась, а Мамонтов, прощаясь, серьезно сказал:
– Наденька, сегодня я увидел в вас то, что является самым ценным в артисте: способность воплощаться в сценический образ.
Этими словами было многое сказано. В них – сценическое кредо Мамонтова: главное в артисте – не постановка голоса. Если голос дан природой, то постановка его – «дело наживное». Главное – способность воплощаться в образ. Главное – ввести в пение то, что вдохнет в него жизнь: элемент драматического спектакля – игру. Остальное приложится, ибо остальное – школа и практика.
По прошествии месяца после начала гастролей Частной оперы наступил Великий пост, когда русским актерам нельзя было выступать.
На этот случай Савва Иванович загодя пригласил певцов-итальянцев. Задача была двоякая: занять театр во время вынужденного «поста» и дать молодым русским певцам предметный урок настоящего пения. Певцы-иностранцы были ангажированы не только на великопостные дни. У Саввы Ивановича была более широкая программа – соединить русских с итальянцами в одних спектаклях, заставить молодежь учиться у своих более компетентных в искусстве пения коллег. Приглашены были по рекомендации старинных миланских друзей пять итальянских певцов и певиц, не очень, признаться, высокого класса. Имена их ныне уже позабыты историей театра… Конечно, была еще одна цель приглашения итальянцев. Савва Иванович вынужден был позаботиться о возмещении, хотя бы частичном, финансового дефицита.
В своих неизданных воспоминаниях о Частной опере В. С. Мамонтов пишет, что «при этом заглазном, можно сказать, чисто случайном наборе итальянских артистов Савве Ивановичу повезло, и это обстоятельство поддержало настроение и придало ему бодрость».
Во всяком случае, и итальянцы частично «вывезли» оперу из финансовых затруднений.
Однако в запасе у Саввы Ивановича была еще одна русская опера, которой он хотел дать генеральное сражение и косной московской публике, и императорским театрам, – «Снегурочка». Из-за нее, собственно, Васнецов и прожил все лето 1885 года у Мамонтовых.
В Абрамцеве он завершил художественную подготовку к опере. Все, правда, было решено раньше для домашнего спектакля в 1882 году, когда ставили «Снегурочку» как драму и Васнецов «под вдохновляющим деспотизмом» (как сам он позднее выразился) Саввы Ивановича создал и декорации, и костюмы и даже играл Деда Мороза. «Рисунки одобрены. Савва Иванович весело подбадривает, энергия растет. Собственными руками, – вспоминал Васнецов, – написал я четыре декорации. Пролог, Берендеев посад, Берендееву палату и Ярилину долину. Писал я их, понятия не имея, как пишутся декорации. До часу или до двух ночи, бывало, пишешь и возишь широкой малярной кистью по холсту, разостланному на полу, а сам не знаешь, что выйдет. Поднимешь холст, а Савва Иванович уже тут, взглянет ясным спокойным оком, скажет бодро, одушевленно: „А хорошо!“ Посмотришь – и впрямь как будто хорошо».