В одном из писем Елизавете Григорьевне, на котором стоит пометка «в ста верстах от Архангельска», он писал: «Воздух чудный, берега живописные, но селений немного, и Двина, вероятно, шире Волги и очень красива. Будь, например, Коровин работящий человек, он бы в одну летнюю поездку сделался бы знаменитостью, он плакал бы от восторга, смотря на эти чудные тона, на этих берендеев. Какая страшная ошибка искать французских тонов, когда здесь такая прелесть»23. Тотчас же по приезде в Москву Савву Ивановича охватило свойственное ему нетерпение. Он сам поехал с инженерами-путейцами в Вологду, где кончался старый путь и должен был начаться новый, а вернувшись в Москву, решил, что Коровина все же послать на Север нужно. Пусть северные вокзалы будут украшены картинами, живописующими Север, пусть люди научатся как бы заново видеть то, что примелькалось с детства и не волнует так, как волнует человека, впервые увидевшего все это.
Но послать Коровина одного… Рискованное это дело. Может проездить и ничего не сделать. Талантлив дьявольски, а самодисциплины – ну хоть бы тебе на грош.
А не послать ли их вдвоем с Серовым? Вот кто может подчинить Коровина, заставить его систематически трудиться. Тем более что Серов как-то уже выполнял заказ Саввы Ивановича для вокзала – барельеф Георгия Победоносца.
Потому Савва Иванович сначала заручился согласием Серова, а потом уже предложил баловню своему Костеньке поехать на Север. В середине лета они отправились, повторяя в основном маршрут, проделанный Мамонтовым и Витте. На Соловки они, правда, не ездили, ибо осень в том году выдалась редкостно холодной, и вернулись в Москву в конце сентября, привезя множество этюдов, которые были свезены в дом Мамонтова и там выставлены для обозрения всем желающим. И все находили их великолепными.
Даже Нестеров, который втайне завидовал путешественникам, ибо сам хотел попасть в этот заповедный край старорусского быта, признал несомненный успех Коровина и Серова.
В конце года северные этюды Серова и Коровина были показаны в Москве на Периодической выставке и пользовались большим успехом24.
Коровину еще придется возвращаться к своим северным этюдам именно в связи с заказами Мамонтова, но об этом несколько позднее.
А сейчас о другом.
1896 год. В этот год начался второй период Мамонтовской оперы. Но В. С. Мамонтов в своих воспоминаниях относит мысль о возобновлении оперной антрепризы к апрелю 1894 года, когда к первому съезду русских художников Савва Иванович и Поленов подготовили живую картину «Призраки Эллады» (опять, как видим, все начинается с живой картины, то есть с чего-то «рекогносцировочного»).
Сохранились об этой живой картине воспоминания Егише Татевосяна, который пишет, что «публика долго с восторгом вспоминала эту декорацию, ибо ничего подобного никогда не видела: казалось… свежий воздух доносится с моря». К сожалению, декорация эта была кем-то похищена и пропала бесследно. Но впечатление у всех видавших осталось громадное. Съезд художников произошел в связи с весьма знаменательным событием – П. М. Третьяков передал в дар Москве собранную им коллекцию картин.
Однако художественная часть съезда прошла так, что Савва Иванович почувствовал, как несовершенен вкус тех, кто ее организовывал.
Видимо, все это – успех «Призраков Эллады» и убожество художественного вкуса многих, кто считался законодателем этого вкуса, – возродили у Саввы Ивановича мысль о такой опере, которая учла бы ошибки прошлого и прошлые достижения. В прошедшие после закрытия оперы годы он много раз думал об этом, приглядывался и к артистам Большого театра и Мариинского, а бывая в Киеве и в Тифлисе – к провинциальным оперным театрам.
Решающим оказался 1895 год, когда Савва Иванович услышал совершенно случайно никому не известного молодого певца Федора Шаляпина.
Произошло это так.
Зимой 1894/95 года Савва Иванович поехал в Петербург по делам постройки новой железнодорожной линии и, имея уже в виду создание новой труппы, решил послушать в Панаевском театре «Демона». В заглавной партии выступал Лодий, певший раньше в Частной опере. Но Лодий неожиданно отступил на второй план. Мамонтова заинтересовал другой певец, исполнявший партию Гудала. Совсем еще молодой, худой и высокий, он поразил Савву Ивановича своим голосом, недостаточно, правда, отшлифованным, но несомненно выдающимся, и – не менее того – сценическими особенностями: редким для оперного певца умением воплощаться в образ. Конечно, и здесь Шаляпин был еще далек от совершенства, но если с ним поработать…
Кроме Лодия, в Панаевском театре оказался еще один бывший участник Мамонтовской оперы – Труффи. Труффи успел побывать в Тифлисе, где, кстати сказать, в те годы пел Шаляпин. А теперь вот и Труффи, и Шаляпин перебрались в Петербург.
Мамонтов приехал в Петербург с Коровиным, и Коровин, пока Савва Иванович на следующий день после спектакля занимался железнодорожными делами, увиделся с Труффи, который с большой похвалой говорил о Шаляпине.
В тот же день Труффи привел Шаляпина к Мамонтову. Познакомились. Мамонтов быстро оглядел Шаляпина и, не в силах подавить нетерпение, предложил исполнить что-нибудь. Шаляпин согласился с готовностью. Труффи сел за рояль, и Шаляпин запел. Рассказывая много лет спустя об этом вечере, Коровин вспоминал: «У юноши как-то особенно был открыт рот – я видел, как во рту у него дрожал язык, и звук летел с силой и уверенностью, побеждая красотой тембра».
Вечером Мамонтов уезжал. Укладывая в чемодан вещи, он говорил Коровину:
– Шаляпин – это настоящая сила. Какой голос! В консерватории не учился, хорист, певчий. А кто знает, не сам ли он консерватория? Вы заметили, Костенька, какая свобода, когда поет? Жаль, что раньше про него не сказали мне. Контракт подписал с императорской оперой. Неудобно мне его сейчас оттуда забирать. Ну да ничего. Ему там, пожалуй, петь не дадут – он ведь, говорят, с норовом, ссорится со всеми. А мы бы с вами поставили для него «Вражью силу», «Юдифь», «Псковитянку», «Князя Игоря» – хорош бы Галицкий был. – Савва Иванович посмотрел на часы: – А ведь мы с вами, Костенька, пожалуй, на поезд опоздали. Ну и к лучшему.
Послали за Труффи, тот пришел с Малининым, который тоже обосновался в Петербурге, но готов был по первому знаку Мамонтова перебраться в Москву. Вчетвером отправились искать Шаляпина – куда-то на Охту, где он снимал комнату в деревянном двухэтажном доме.
Хозяин, рыжий сердитый человек, открыл дверь и сказал, что Шаляпин вот уже неделю не приходит домой.
Оставили ему записку. Тем дело и кончилось.
Мамонтов уехал в Москву, но о Шаляпине не забывал и теперь уже твердо решил возродить оперу: несколько артистов из прежнего состава только и ждали этого – Любатович, Беделевич, Харитонова, Малинин.
1895 год прошел без особых событий, но решение о возрождении оперы начало уже претворяться в жизнь.
Вместо Кроткова, который был в прошлый раз формальным антрепренером, Любатович предложила свою сестру – Клавдию Спиридоновну Винтер. Таким образом, опера стала называться оперой г-жи К. С. Винтер.
В то время в Москве некто Солодовников строил театр значительно больших размеров, чем Лианозовский, и Савва Иванович договорился с ним о том, что он арендует этот театр. Но строительство театра должно было быть окончено лишь к осени 1896 года.
А между тем Савва Иванович, поехав ненадолго за границу – теперь такие поездки по делам железнодорожного строительства стали для него делом обычным, – услышал оперу немецкого композитора Гумпердинка «Гензель и Гретель», по мотивам сказки братьев Гримм, и пленился ею. Он сам перевел либретто и решил, пока суд да дело, поставить эту оперу в Петербурге, в Панаевском театре, где недавно еще работал Шаляпин. Постановка «Гензель и Гретель» была чем-то вроде троянского коня, вторжением, на первый взгляд невинным, в стан, который нужно было завоевать. Да и к созданию труппы пришла пора приступить, так как в полном составе ей предстояло выступать летом 1896 года в Нижнем Новгороде на Всероссийской выставке. Открытие ее должно было быть приурочено к коронации царя – Николая II. Организатором и фактическим распорядителем выставки был Витте, который теперь стал едва ли не самым влиятельным из министров.
Савва Иванович Мамонтов должен был соорудить для этой выставки «Северный павильон», чтобы ознакомить посетителей с богатствами Мурманского края и тем самым убедить правительство в необходимости проведения туда железной дороги. Кроме того, Витте предложил Мамонтову быть консультантом художественного отдела выставки.
Что касается оперы, то это была личная инициатива Мамонтова. И он решил пригласить на летние месяцы Шаляпина, ибо Мариинский театр, где теперь выступал Шаляпин, в это время не работал и, следовательно, молодой певец был совершенно свободен. Отчасти для того, чтобы спокойно договориться с ним, и был предпринят спектакль в Петербурге. Кроме того, в Панаевском театре пела чудесная молодая актриса, которая, так же как Труффи и Шаляпин, успела поработать в Тифлисской опере, откуда перебралась в Петербург, в Панаевский театр, – Надежда Ивановна Забела. Голос ее как нельзя более подходил для партии Гретель. Партию Гензеля должна была исполнять Любатович.
Оформлять спектакль начал Коровин, но он неожиданно заболел, и Савва Иванович попросил Врубеля поехать, чтобы закончить оформление и, если понадобится, исправить что будет нужно. Врубель согласился. Эта поездка совершенно неожиданно для всех произвела переворот в судьбе Врубеля. Его так прельстил голос Забелы, что он, не дождавшись даже окончания репетиции, побежал за кулисы, поцеловал певице руку, выразил восхищение ее голосом и лишь после этого разглядел ее лицо. В тот же вечер была устроена товарищеская пирушка артистов, Врубель все время смотрел только на Забелу, только ее слушал и, кажется, в тот же вечер сделал предложение. Он потом все дни не отходил от нее и начал писать акварель: парный портрет Любатович и Забелы в костюмах Гензеля и Гретель. Забела решила для себя: если акварель удастся, она даст согласие на брак. Акварель, разумеется, удалась. Мамонтов был очень рад, что Врубель обретет наконец семью и покой, который ему так необходим. Он уверял Забелу, что Врубель самый талантливый из всех современных художников и что его еще оценят по достоинству. Во всяком случае, он, Мамонтов, в предвидение будущей свадьбы гото