Так что не прав П. Н. Мамонтов, считая, что «талант победил» в 1896 году. Он только начал путь к победе, он только сделал первую попытку выйти из камерной обстановки. Много душевных сил придется еще потратить Врубелю, много энергии – Мамонтову, чтобы сделать хотя бы этот первый шаг, ибо в результате действительно «талант победил».
Однако судьба искусства Врубеля, за которую вступил в борьбу Савва Иванович Мамонтов на Нижегородской выставке, далеко увела нас от самой выставки, а ведь там есть еще «Северный павильон» – туда приехала опера, приехал Шаляпин, еще не тот великий Шаляпин, кумир толпы, а робкий, полуголодный, запуганный недружелюбием администрации Мариинского театра…
Итак, выставка…
Она огромна, грандиозна, павильоны помпезны, архитектура претенциозна: то псевдорусский стиль, то псевдоазиатский… И конечно, роскошь – роскошь всюду…
Но нас интересует не это. В одном из павильонов – кустарном – экспонируется абрамцевская мебель. Представляет ее Елизавета Григорьевна Мамонтова. Вот что об абрамцевской мебели сказано в книге, специально посвященной кустарному отделу: «Очень красива и оригинальна мебель в древнерусском стиле работы кустарей Дмитровского уезда, Московской губернии. Приготовляется она из дуба или же из липы, окрашенной в черный цвет. Форма мебели, резьба, разрисовка масляною краскою представляются типичными и близко воспроизводят старину. Столярная работа заурядна, как то, впрочем, и требуется самим родом изделий; окраска липы в черный цвет не отличается ровностью. По цене изделия довольно дороги. Экспонируется эта мебель Е. Г. Мамонтовой, по инициативе которой и начато ее изготовление»28.
Но больше всего нас на выставке интересует, разумеется, «Северный павильон», или павильон «Крайний Север» – 20-й. Последний по счету. Он отличается скромным изяществом и безусловным вкусом как снаружи, так и внутри. Никаких «псевдо». Деревянный, рубленный из мощных бревен, привезенных с Севера, павильон представляет собой по архитектуре совершенно точное воспроизведение дома рыболовецких факторий на Мурманском побережье, с их крутой крышей и особой серой окраской, точно передающей цвет старого дерева, но «постаревшего» именно на Севере.
Подрядчик Бабушкин, которого нанял Савва Иванович и руководство которым поручил Коровину, ворчал:
– Эдакое дело, ведь это што, сколько дач я построил, у меня дело паркетное, а тут все топором… Велит красить, так, верите ли, краску целый день составляли, и составили – прямо дым. Какая тут красота? А кантик по краям чуть шире я сделал: «Нельзя, – говорит, – переделай!» И найдет же этаких Савва Иванович, прямо ушел бы… только из уважения к Савве Ивановичу делаешь. Смотреть чудно – канты, бочки, сырье… Человека привез с собой, так рыбу живую прямо жрет. Ведь достать эдакова тоже где!
Савва Иванович действительно привез множество интереснейших экспонатов: образцы лесных пород, двинский алебастр, модели промысловых судов, подлинные орудия лова: крючки, яруса (особые приспособления из сетей, которыми ловят рыбу в открытом море), привез образцы рыбы и рыбьего жира, образцы мехов и птичьего пуха, привез даже жителя Севера – Василия. Василий, к удивлению подрядчика, заедал водку живой рыбой. Василий был привезен, чтобы состоять при живом тюлене, который плавал в оцинкованном баке с водой. Тюленя тоже прозвали Васькой. Василий от скуки дрессировал тюленя, научил его выскакивать из воды и кричать что-то вроде «ура!».
Коровин внутри павильона установил все привезенное так, чтобы передать зрителям то ощущение, которое сам он испытал, попав на Север. Развесил свои панно: «Кит», «Северное сияние», «Лов рыбы», «Охота на моржей».
Коровин вешает самое большое свое панно «Екатерининская гавань». Заходит сын Адриана Викторовича Прахова – Кока. Вместе решают превратить картину в диораму. Сколотили планки, обтянули рогожей. Коровин выкрасил их под цвет камней, связав окраской с основными тонами панно. На «камнях» укрепил чучела птиц: чаек, гагар, тупиков. Тут же невдалеке поставил чучела северных оленей и белых медведей. Рядом с панно висят фотографии: те, что делал Савва Иванович, когда ездил с Витте по Двине и Мурману, и новые – постройка железной дороги к Архангельску.
Коровин устанавливает бочки с рыбой, грубые, настоящие – северные. Между панно и фотографиями развешивает невыделанные шкуры белых медведей, кожи тюленей, грубые шерстяные рубашки поморов. Раскладывает снасти: сети, якоря, канаты, между ними – шкуры белух и чудовищно огромные челюсти китов.
Приходит Мамонтов, с ним Шаляпин, которого Савва Иванович всюду теперь водит за собой.
Подрядчик Бабушкин встречает его ворчанием.
– Ну что, – говорит он обиженно, показывая на павильон, – сарай и сарай. Дали бы мне, я бы вам павильончик отделал в петушках, потом бы на дачу передали, поставили бы в Пушкине.
Савва Иванович хохочет: а что? ведь правда рядом со всеми этими архитектурными нагромождениями павильон «Крайнего Севера» похож на сарай. Но нельзя же в конце концов потрафлять дурному вкусу.
Отмахнувшись от Бабушкина, он проходит в павильон, Шаляпин за ним, вытянув шею, робко, с любопытством оглядывает все вокруг. Савва Иванович придирчиво рассматривает экспозицию: вот здесь он намечал сам, сам отбирал, просматривал – в альбомах еще – эскизы Коровина для будущих панно, одни утверждал сразу, другие советовал изменить. Что ж, вышло как будто неплохо. Пусть, пусть господа посмотрят, каков он, русский Север…
Пошли обедать к Мамонтову. Шаляпин и Коровин весело болтали, все больше находя общий язык. Савва Иванович был молчалив и зол – все никак не мог успокоиться из-за Врубеля. Заглянули в погреб: на снегу, специально сбереженном с зимы, спал тюлень, рядом с ним – Василий.
Савва Иванович развеселился:
– Это они у себя дома. Наверное, видят сны: северное сияние, чум, очаг, тундру, океан… Как все это еще таинственно.
Приехал Поленов, огорчился, что место для выставки выбрано неудачно: «Тут при слиянии двух самых грандиозных рек выставку ухитрились поставить так, что об реках и величественном виде и помину нет, – писал он жене. – Инициаторы выставки, Витте и Морозов, в эстетике слабы». Но сама выставка понравилась: «Очень много интересного, художественного и культурного… Панно Врубеля очень интересны, а северный павильон с Константиновыми фресками чуть не самый живой и талантливый на выставке».
В день открытия пришел в павильон Витте, в мундире, в орденах. За ним – толпа петербургской знати.
Ученый тюлень выскочил из чана, приветствовал министра криком «ура!». Витте улыбнулся, сказал снисходительно:
– Умные глаза у этого тюленя.
После Витте в павильон повалила толпа. Тюлень имел успех. Василий – тоже.
А вечером в здании театра должен был состояться первый спектакль «Частной оперы К. С. Винтер» – «Жизнь за царя» – дебют Шаляпина в частично воссозданной, частично обновленной мамонтовской труппе.
Здание театра было новым, его построили специально к открытию выставки в стиле помпезном и в меру безвкусном: снаружи – все, какие только можно себе представить, элементы архитектурного декора, внутри – небесно-голубая обивка кресел, барьеров и всего, что только можно было обить.
Городские власти лихорадочно готовились к торжеству, ибо выставку считал своим долгом посетить всякий мало-мальски состоятельный человек, и, как некий символический апофеоз, в Нижний должен был прибыть сам царь – тотчас после коронации. В городе строили электрическую станцию, чтобы дать ток трамваю, линию которого протягивали в пожарном темпе, на главных улицах со сказочной быстротой воздвигали столбы электрического освещения, которому предстояло заменить керосиновое.
Вот в этой обстановке торжественного ажиотажа должен был состояться дебют Шаляпина.
Здание театра городские власти предоставили руководителю местной драматической труппы Собольщикову-Самарину, с тем, однако, чтобы первый спектакль был оперный. Собольщиков-Самарин долго находился в затруднительном положении, как вдруг явилась к нему дама, назвавшая себя Клавдией Спиридоновной Винтер, не торгуясь, сняла здание, и вслед за этим из Москвы прибыло такое количество декораций и прочего театрального реквизита, что провинциальные актеры только диву давались.
Очень скоро, правда, все тайное стало явным, все узнали, что госпожа Винтер – лицо подставное: сестра одной из актрис оперы – Татьяны Спиридоновны Любатович, а фактическим владельцем и устроителем был Савва Иванович Мамонтов, опера которого под названием – тоже фиктивным – «Опера Кроткова» прекратила существование в Москве пять лет назад и вот теперь возродилась, как феникс из пепла.
О Шаляпине никто еще в Нижнем не знал. Да и откуда бы? Певцу всего двадцать три года, и начало его карьеры было более чем скромным. Он пел в какой-то крохотной бродячей труппе, долго колесил по стране, выступал то в Уфе, то в Средней Азии, то на Кавказе, куда приехал с малороссийской труппой. На Кавказе ему понравилось, и он остался в Тифлисском театре, где оценил его уже знакомый нам Труффи, из уст которого Шаляпин услышал первую похвалу своему голосу:
– Какой кароши колос у этот молодой мальшик! – говорил кому-то добродушный итальянец.
Труффи же помог ему в Петербурге устроиться в Панаевский театр. Было это в конце 1894 года. В начале 1895 года Шаляпина услышал Мамонтов и с тех пор не переставал думать о воссоздании оперы и об участии в ней Шаляпина.
А Шаляпин перебрался тем временем в Мариинский театр и был чрезвычайно горд этим. Считая, что достиг предела артистической удачи, он заказал визитные карточки: «Артист императорских театров». Но очень скоро опьянение, вызванное внешним успехом, улетучилось и наступили горькие дни. Газеты ругали его, упрекали администрацию за то, что партию, которую пел только что ушедший на покой знаменитый Мельников, отдали какому-то «музыкально невежественному молокососу». Артисты говорили ему: «Вам надо работать». Но как работать? С кем работать и над чем работать? Этого не говорил никто. К счастью, в гостинице «Пале-Рояль», куда переселился с Охты Шаляпин, он познакомился с Мамонтом Дальским, знаменитым в ту пору др