– Да, недурно, но голос еще слабоват, не установился…
– Ну, какой же это бас, помилуйте! Густоты в звуке нет, октавы… Пожалуй, скорее баритон.
И все же это был успех. «Жизнь за царя» шла на другой день и снова при полном зале.
Следующим спектаклем 16 мая шла «Аида», где коровинские декорации произвели на зрителей хорошее впечатление. 17 мая поставлен был «Демон», в котором Шаляпин исполнял партию Гудала, и, наконец, – «Фауст», где Шаляпин должен был исполнять партию Мефистофеля, не раз уже исполнявшуюся им в Мариинском театре.
Времени на тщательную подготовку не было, удалось провести лишь одну репетицию, на которой Савва Иванович увидел еще раз, как успела за короткий срок императорская сцена исковеркать Шаляпина. Но за время одной репетиции изменить ничего уже было невозможно, разве что следовало дать Шаляпину предметный урок: пусть сам увидит, как не надо играть. И Шаляпин, начавший уже понимать что к чему, волновался страшно. Суть образа он не понимал, выполнял продиктованные ему петербургскими режиссерами движения, которые были еще смешнее из-за того, что он хотел уйти от пошлого штампа и почему-то усиленно размахивал на сцене плащом. Это было нелепо и выглядело жалко.
Рецензент той же самой газеты «Волгарь», который еще четыре дня назад хвалил Шаляпина, теперь писал: «Прямо не верилось, смотря на Мефистофеля, что это тот самый г. Шаляпин, который пел Сусанина. Куда девалось уменье показать голос, блеснуть его лучшими сторонами! Ничего этого не было, а по сцене ходил по временам очень развязный молодой человек, певший что-то про себя. Меня уверяли, что он бережет голос для серенады 4 акта. Но и это оказалось неверно. Серенада пропета так же холодно и еле слышно, как и все остальное. В сцене с Мартой он вызывал смех, но что было грустно, это то, что… смех повторился во время размахивания крыльями плаща в сценах перед церковью».
Шаляпин был сражен своим провалом и совсем уже решил уехать из Нижнего. Но утром в театре он не услышал от Мамонтова ни малейшего упрека. Наоборот, Савва Иванович приветливо улыбнулся и, подхватив Шаляпина под руку, увел его и начал рассказывать о Гёте, об истории доктора Фауста – старинной легенде, ставшей зерном, из которого выросла гениальная трагедия, – о Мефистофеле, о его роли в истории Фауста, о характере этого колоритнейшего персонажа мировой литературы и музыкальной драматургии.
Конечно, одна беседа не могла коренным образом переделать трактовку роли, к какой привык Шаляпин, – для этого требовалась долгая и упорная работа, но все же некоторый сдвиг произошел, и уже следующая рецензия – на сей раз в газете «Нижегородский листок» – выглядела так: «В общем, опера прошла с хорошим успехом. Что касается отдельных исполнителей, то наибольший успех имели г-жа Нума, г. Шаляпин – Мефистофель и г. Соколов – Валентин. Сильный, ровный во всех регистрах, красивый по тембру голос г. Шаляпина производил наилучшее впечатление… Игра г. Шаляпина, не отличающаяся, правда, особенной оригинальностью, была вполне прилична и вполне соответствовала тому условному художественному образу, который принят для сценического олицетворения духа отрицания и сомнения».
И хотя в рецензии нетрудно заметить ироническую нотку, она все же доброжелательна и даже подслащает пилюльку такой фразой: «Баллада „На земле весь род людской“ и серенада были повторены».
Однако тот предметный урок, который Мамонтов хотел преподать Шаляпину, был преподан, а Шаляпиным – усвоен.
Во всяком случае, от спектакля к спектаклю образ Мефистофеля все больше оттачивался, приобретал мало-помалу совершенство, которое было достигнуто Шаляпиным, – не в Нижнем, правда, а в Москве; но все же фундамент был заложен летом 1896 года.
Эти первые спектакли вновь организованной труппы превратились как бы в творческую лабораторию: каждый спектакль не был повторением предыдущего, в каждый спектакль вносилось что-то новое, что-то изменялось, что-то совершенствовалось.
Таковы были первые результаты мамонтовских уроков. Шаляпин возбуждал все больший интерес у публики, он рос как артист от спектакля к спектаклю и уже начал приобретать поклонников и поклонниц. Рисунок его роли стал тоньше, проникновеннее, изящнее, все больше и больше соответствовал духовному и психологическому образу персонажа.
Обретя популярность, Шаляпин стал беззаботен, весел: развлекался весь день, катался с барышнями в лодке, уговорил Торнаги переехать в тот дом, где и он жил. Учиться у Мамонтова Шаляпин продолжал усердно, но все давалось ему легко, казалось, он не затрачивает ни малейшего усилия на восприятие очередного урока и на воплощение его в очередной роли. Правда, роль Мефистофеля – самая трудная из его репертуара – все еще плохо давалась ему, и критик Кащенко, отмечая это, писал в «Нижегородском листке»: «…г. Шаляпин, по обыкновению, хорошо пел, но в игре замечалась ненужная развязность и излишнее подчеркивание, особенно в сцене с Мартой в 3-м действии. Мефистофель – все познавший и все оценивший дух сомнения – не должен так близко принимать к сердцу людскую пошлость».
Зато безусловным успехом пользовался Шаляпин в партии Мельника. «Русалка» была поставлена со старыми декорациями Васнецова и Левитана, которые поразили в свое время москвичей, а теперь нижегородцев. Они ли помогли Шаляпину вжиться в образ, или урок Мамонтова воспринял он лучше, но в этой роли, менее, конечно, сложной психологически, чем роль Мефистофеля, и более близкой, потому что это была русская роль, Шаляпин достиг такой высоты, что тот же Кащенко писал: «Если молодой артист будет продолжать так же работать и идти вперед, как он это делает теперь, то можно с уверенностью сказать, что через несколько лет он займет видное положение среди басов русской оперы».
Подобные пророчества (которым суждено было сбыться с такой скоростью и в такой мере, о которой не мог предположить Кащенко и не мог даже мечтать сам Шаляпин) радовали Феденьку. Он видел, как влюблен в него Мамонтов, как относится к нему Коровин, как радуются его успеху товарищи артисты, как благоговеет милый добродушный Труффи, который еще в Тифлисе, а потом в Петербурге, в Панаевском театре, быть может, первый понял, какие богатырские силы таятся в этом долговязом, нескладном юноше.
Что-то лихорадочно веселое и озорное было в Шаляпине, когда он прибегал в театр перед началом спектакля и, гримируясь под наблюдением Саввы Ивановича, надевая на себя костюм, бросал между делом вошедшему в уборную завитому и одетому во фрак Труффи:
– Вы, маэстро, не забудьте, пожалуйста, мои эффектные фермато.
И через несколько минут, совсем одевшись, загримировавшись и тотчас преобразившись, клал руку на плечо Труффи и уже серьезно говорил:
– Труффочка, помнишь, там не четыре, а пять. Помни паузу.
Труффи все прощал Шаляпину: проказы и панибратство.
– Это такая особенная человека! – говорил он, умиленно и восторженно. – Но такой таланта я вижу первый раз.
7 июля дана была в Нижнем «Снегурочка», поразившая в свое время москвичей и совсем уж новинка для нижегородцев. Исполнители были, конечно, не те, что в 80-е годы в Москве. Вместо Салиной Снегурочку исполняла Цветкова, великолепно исполняла Весну Ростовцева. Декорации и костюмы – о них мы уже говорили достаточно – произвели огромное впечатление.
Рецензенты писали о «Снегурочке» с похвалой, и за оставшиеся до конца сезона полтора месяца опера была дана еще десять раз. Но вот наступил август – сезон в Нижнем подходил к концу. Газеты подводили итоги, хвалили не только Шаляпина, но и других артистов: Цветкову, Любатович, Нуму, Секар-Рожанского. Хвалили всю труппу, поняв, что не коммерческий, а художественный интерес стоит на первом месте во всех ее начинаниях.
И хотя не все спектакли принимали одинаково (например, «Гензель и Гретель», в которой Забелу заменила Антонова, не понравилась нижегородцам), общее впечатление зрителей было благоприятным. Савва Иванович был весел и полон радостных надежд. Предстояло только сражение за Шаляпина, но он был уверен, что выиграет и это сражение.
Он видел, что Шаляпин становился печален, чем дальше, тем все больше и больше. «В театре у нас жила какая-то радостная и неиссякаемая энергия, – вспоминал он много лет спустя. – Я с грустью думал, что все это скоро кончится и снова я начну посещать скучные репетиции казенного театра, участвовать в спектаклях, похожих на экзамены. Было тем более грустно, что Мамонтов, Коровин и все артисты труппы Винтер стали для меня дорогими и нужными людьми».
16 августа Шаляпин выступал в Нижнем последний раз. Шел «Демон», и газеты уже писали, что в предстоящем зимнем сезоне «г-н Шаляпин в Мариинском театре в опере „Юдифь“ будет петь партию Олоферна».
Шаляпин нехотя собирался в путь, оставляя в Нижнем новых друзей и предмет своего обожания – чудесную Иолу Торнаги…
Перед отъездом он еще раз услышал от Мамонтова, что тот хотел бы видеть его артистом своей оперы, и, терзаемый сомнениями, снедаемый печалью, уехал в холодный, неприветливый казенный Петербург.
28 августа состоялся последний спектакль Мамонтовской оперы в Нижнем. Все начали готовиться к отъезду, упаковывался реквизит, итальянские балерины уехали к себе на родину. Лишь Торнаги осталась в России, расторгнув контракт с каким-то французским театром, в котором она должна была выступать, – осталась, как она думала, на один сезон, не подозревая, что в России придется провести ей весь остаток своей жизни…
Когда все готовы уже были в путь, Мамонтов пришел к Торнаги и серьезно сказал ей:
– Иолочка, вы одна можете привезти нам Шаляпина.
Он снабдил ее деньгами, дал в провожатые Малинина, и в начале сентября они уехали в Петербург осуществлять этот поистине детективный замысел Мамонтова.
А Шаляпин между тем томился в Петербурге, который стал ему теперь совсем уж ненавистен, с его туманами, сквозь которые едва пробивался слабый свет электрических фонарей, с его номерами «Пале-Рояль», шумными, суматошными, неуютными, с его Мариинским театром, где после творческой и дружеской атмосферы, какая царила в Нижнем, особенно противен был холод казенных отношений, лакейство актеров, мелочное менторство, мертвенные театральные штампы, слепое поклонение авторитетам. Ему дали вместо роли Олоферна, которую обещали, роль князя Владимира в «Рогнеде» и вс