И опять, ставя Мамонтова в ряд с Третьяковым и Беляевым, он как бы обобщает свою мысль: «В деле помощи искусству выступили у нас на нашем веку, на наших глазах интеллигентные русские купцы. И этому дивиться нечего. Купеческое сословие, когда оно в силу исторических обстоятельств поднимается до степени значительного интеллектуального развития, всегда тотчас же становится могучим деятелем просвещения и просветления. Так было в конце Средних веков с итальянским купечеством во Флоренции, с немецким – в Аугсбурге и Нюрнберге, в XVII веке – с голландским купечеством в Амстердаме и Гааге, в XVIII и XIX веках с английским в Лондоне».
Статья оканчивается на высочайшей ноте: «Такой верности, такой заботливости мы, кажется, никогда еще не встречали на русской сцене».
Сезон 1897/98 года окончился. Артисты и художники покинули Петербург.
Нескольких артистов Савва Иванович отправил в Париж, где всегда у одной и той же преподавательницы – Бертрами – все мамонтовские певцы проходили школу постановки голоса.
Кроме постановки голоса, Мамонтов рекомендовал ничему у Бертрами не учиться. Руководителю группы артистов, посланных в Париж, Мельникову, Савва Иванович писал из Костромы, куда уехал в мае по делам железной дороги: «Бертрами все-таки грубая кобыла. Может быть, она и годна для вытягивания голоса, но в деле музыкального развития нуль, даже скорее минус. Я приказал Маше Черненко работать с ней голос, но и только, а музыкальной частью заниматься с тем господином, которого Вы назвали. Но надо, чтобы она занималась каждый день с умным и способным музыкантом».
В том же письме Мамонтов сообщает, что вместе «с несколькими товарищами арендовал на 25 лет целый квартал в Москве (против Малого театра, где гостиница «Метрополь»)33. На этом месте компания арендаторов должна была выстроить некий «комплекс» (как теперь сказали бы): гостиницу, ресторан и зрительный зал на три тысячи человек. В этом зале намерен был Савва Иванович в будущем разместить на долгие годы свою оперу.
Увы, судьба распорядилась иначе. Но доведем все-таки историю Частной оперы до конца, тем более что существовать ей осталось всего один сезон.
Итак, группа артистов – Мельников, Эберле, Черненко, Шкафер – находятся в Париже.
Остальные приехали в Москву, воодушевленные успехом петербургских гастролей, признанием театралов и передовой музыкальной общественности, перспективой работы над двумя интереснейшими операми – «Борисом Годуновым» и «Моцартом и Сальери».
Савва Иванович, чувствуя смертельную усталость после петербургских гастролей, поехал сначала в Париж, пробыв там три дня, отправился в Карлсбад отдыхать и лечиться.
Но этот человек не способен был отдыхать. Только прошли первые признаки усталости, и он уже забрасывает Кругликова письмами: в них и мысли о репертуаре, и мысли об исполнителях, и, наконец, признание – наскучив ничегонеделанием, Мамонтов пишет либретто на тему о событиях 1812 года. Первый акт уже окончен и отослан в Путятино, имение Любатович, куда должны были собраться многие артисты, чтобы и летом не прерывать работы по подготовке опер, сочетая эту подготовку с отдыхом в деревне.
После петербургских гастролей настроение у всех было приподнятое, все словно бы обрели крылья. Даже сдержанный на внешние проявления эмоций Рахманинов выглядел явно довольным, на лице его то и дело появлялась улыбка, он сдружился с Шаляпиным, беззлобно подтрунивал над ним. Шаляпин был доволен. Страх, который он поначалу испытывал перед строгим дирижером, прошел, уступив место чувству дружбы, даже нежности.
Чувство было взаимным. Рахманинов утверждал, что влюблен в Шаляпина как институтка. От неврастении у Сергея Васильевича не осталось и следа.
Костя Коровин тоже был в восторженном состоянии; в Москве он принялся усиленно работать над проектом азиатского павильона для Всемирной выставки, которая должна была открыться в Париже через два года, а по окончании этой работы тоже намеревался приехать в Путятино, чтобы быть там вместе со всеми артистами, помочь, если понадобится, готовить «Бориса Годунова», «Моцарта и Сальери» и присутствовать на бракосочетании Шаляпина и Торнаги, которое должно было состояться в том же Путятине летом 1898 года.
Теперь Торнаги поехала в Италию просить благословения матери на брак с Шаляпиным. Савва Иванович согласился быть посаженым отцом.
Любатович уехала к себе в Путятино готовить имение к приезду гостей. Имение это во Владимирской губернии было живописным и удобным, дом просторный, всякие постройки, места найдется для всех.
Первыми в Путятино приехали Шаляпин, с ним вместе Рахманинов, сестры Страховы – Анна Ивановна, пианистка, и Варвара Ивановна, певица, затем приехали Антонова, Иноземцев, Кругликов, явилась Винтер с дочерью Лелей, только что окончившей гимназию. Рахманинов с напускной серьезностью называл Лелю Элэной Рудольфовной.
Прежде чем «Бориса», прежде чем «Моцарта и Сальери», начали готовить «Анджело» Кюи и решили возобновить из старого репертуара «Виндзорских проказниц». Рахманинов проходил с Шаляпиным ариозо Фальстафа, но работа шла ни шатко ни валко. То ли партия эта не увлекала Шаляпина, то ли, уйдя от бдительного ока Саввы Ивановича, он разленился и пристрастился спать допоздна. Рахманинов над Шаляпиным за общим обедом смеялся, Шаляпин сердился. Но потом, увидев, как упорно работает над собой Рахманинов: два часа в день обязательно упражняется в игре на фортепиано, сочиняет фортепианный концерт, занимается с аккомпаниаторшей – Страховой да и его, Шаляпина, успевает муштровать, а после каждого дождика еще отправляется с молодежью в лес по грибы, – Феденька подтянулся, начал вставать пораньше, разучивал с Рахманиновым партии Бориса и Варлаама. Потом Рахманинов убедил Шаляпина, что серьезное музыкальное образование необходимо, чтобы стать настоящим певцом, не срывать случайные цветы успеха, а иметь под ногами твердую почву. Шаляпин понял и усердно занимался теорией музыки, гармонией.
Жили они рядом в двухкомнатном домике, носившем название «Егерского», и Рахманинов все настойчивей втягивал Шаляпина в работу.
Наконец в конце июня Савва Иванович приехал в Москву. Приехала из Италии Торнаги, и вместе с ней, с Коровиным, с Арцыбушевым и с младшим братом своим Николаем Ивановичем, ставшим компаньоном в железнодорожном деле, Мамонтов приехал в Путятино. Приехали Шкафер и Секар-Рожанский, которым предстояло участвовать в «Борисе Годунове».
Шаляпин был уже совершенно увлечен «Борисом», прошел не только свои две партии, но и вообще все – мужские и даже женские. Поняв на опыте «Псковитянки», как хорошо нужно знать эпоху, чтобы создать образ, читал и перечитывал Пушкина; трагедия Пушкина посвящена Карамзину – Шаляпин прочитал «Историю государства Российского». Но теперь ему уже и этого показалось мало. Савва Иванович снабдил Феденьку рекомендательным письмом и послал в Ярославскую губернию, где жил на своей даче историк Василий Осипович Ключевский.
Ключевский был умен и эрудирован необыкновенно. Но обилие знаний не сделало его сухарем-ученым. Он так вжился в русскую историю, что каждый ее персонаж был для него живым человеком, с которым он словно бы сам общался много лет, и вот теперь вспоминает и роль его в истории, и живые человеческие черты.
Он любезно принял Шаляпина, сказал, что слышал его в «Псковитянке» и что ему понравился там Грозный. Ключевский предложил Шаляпину пройтись по лесу, и здесь, среди вековых сосен, бродя по песку, смешанному с хвоей, этот старичок с академической седенькой бородкой и маленькими глазками, блестевшими из-под очков, точно бы превратился в чародея. Шаляпину казалось, что Ключевский вчера лишь побывал в XVI веке, толкался среди народа на Красной площади, подслушивал мысли Бориса, беседовал с Шуйским, видел самозванца, так же как и он, влюблен был в Марину Мнишек, пил вино в корчме на Литовской границе с Варлаамом и Мисаилом…
Шаляпин провел у Ключевского весь день, переночевал у него, а утром уехал в Путятино. И только там, когда возобновились репетиции, понял, как далек Шкафер, готовивший роль Шуйского, от того образа, который был нарисован Ключевским, далек, несмотря на всю свою культуру – и музыкальную, и просто человеческую. «Ах, если бы эту роль играл Василий Осипович Ключевский!» – вздыхал про себя Шаляпин.
Но репетиции все же шли, артисты день ото дня отшлифовывали образы. Савва Иванович старался втолковать им то, что втолковал Шаляпину Ключевский, старался донести до них колорит эпохи. Коровин с жаром делал эскизы декораций и костюмов…
Настал день, когда все было готово к свадьбе Шаляпина с Торнаги. Распределили роли, чтобы свадьба была настоящая, традиционная, как встарь, бывало, на Руси, даром что невеста итальянка. Варвара Ивановна Страхова и Леля Винтер были дружками невесты. Венчальную икону, по обряду, должен был везти в церковь мальчик, но мальчика не нашлось, и ее везла дочь Соколовых. Савва Иванович был посаженым отцом невесты, свидетелями – Николай Иванович и Арцыбушев, шаферами – Коровин, тенор Сабинин, Кругликов и Рахманинов.
Всей компанией отправились в соседнее село – Гагино, в двух верстах от Путятина, где и состоялось венчание в маленькой сельской церквушке.
Рахманинов, как самый высокий из шаферов, держал венец над головой Шаляпина. Но Шаляпин был еще выше, у Сергея Васильевича онемела рука, и он надел венец на голову Шаляпина.
Обряд свершился в полдень. После этого всей гурьбой вернулись в Путятино и устроили пир. И если обряд был подчеркнуто традиционным, то пир был совсем не похож на обычный: расстелили на полу ковры, уселись на них по-турецки, на них же расставили яства, беспрерывно приносили из погреба бутылки с вином, шутили, хохотали, притащили в комнату охапки полевых цветов. И так пировали до поздней ночи.
Наконец проводили Шаляпиных в отведенные им покои.
А рано утром под окном новобрачных устроили страшный шум, трескотню: били в печные вьюшки, барабанили в донья ведер, свистели в самодельные свистульки.