Подоплека столь резкого поворота заключалась во вражде и в конкуренции двух министров: министра юстиции Муравьева и министра финансов Витте. Муравьев узнал о переводе денег из кассы компании в кассу завода. Дело это было юридически незаконным. И он решил, уничтожив Мамонтова, подкосить тем самым Витте. Витте же, узнав о готовящемся против него заговоре, легко изменил курс по отношению к Мамонтову.
После описанного в конце предыдущей главы эпизода с «похищением» Ипполитова-Иванова Савва Иванович уехал, как и в прошлые годы, лечиться в Карлсбад, где и узнал о нависшей над ним опасности.
Он вернулся в Россию, обратился к директору Общества взаимного кредита Ротштейну с просьбой о финансовой помощи. Ротштейн в обмен на помощь пожелал приобрести огромное количество акций – фактически контрольный пакет.
Мамонтов почувствовал, что шею его затягивает петля.
И вот 11 сентября в 7 часов вечера в дом на Садовой-Спасской явился следователь, объявил о том, что по причине растраты в кассе правления железной дороги дом Мамонтова должен быть подвергнут обыску, а сам Мамонтов должен немедленно вернуть недостающую сумму – 100 тысяч рублей.
Но в доме Мамонтова нашлось лишь пятьдесят три рубля пятьдесят копеек и кредитный билет в 100 марок (40 рублей по тогдашнему курсу). Следователь наложил арест на весь домашний архив Мамонтова, на деловую переписку, на частные письма, на письма Мамонтову художников и все это забрал.
Мамонтова обыскали и нашли при нем заряженный револьвер и записку: «Тянуть далее незачем: без меня все скорее и проще разрешится. Ухожу с сознанием, что никому зла намеренно не делал, кому делал добро, тот вспомнит меня в своей совести. Фарисеем не был никогда». Кроме записки и револьвера, найден был билет Варшавско-Венской дороги и заграничный паспорт. У двери дома стояла запряженная пара…
Позднее, во время суда, Савва Иванович объяснил, что пистолет он носил с собой всегда: во всех его брюках был для этого специальный карман. Записка была написана давно. Заграничный паспорт у него постоянный, так как он часто бывает за границей, железнодорожный билет просрочен, а пара лошадей была запряжена для его дочери, которая собиралась ехать в Абрамцево, и что не мог же он иметь одновременно два намерения: покончить с собой и бежать за границу со 100 марками в кармане…
Мысль о самоубийстве действительно еще раньше приходила в голову, порой возвращалась, но он гнал ее от себя и, конечно, никогда не покончил бы с собой.
Мамонтов был арестован. Его вели под конвоем через весь город, вели пешком – даже не на извозчике – от дома на Садовой-Спасской до Таганской тюрьмы.
Через четыре дня после ареста Савва Иванович обратился с прошением отпустить его из тюрьмы до суда, обещая не злоупотреблять свободой для запутывания следствия. «Мне невыносимо преждевременное тюремное заключение по состоянию моего здоровья: мое сердце и припадки грудных болезней требуют постоянной заботы и присутствия около меня преданной мне личности. В тюрьме это невозможно. Я ее не перенесу»1.
Но он оставался в тюрьме до февраля 1900 года, пять месяцев, после чего благодаря хлопотам художников, музыкантов тюрьма была заменена домашним арестом.
Он был удивительным человеком! Находясь под стражей, он работал над планом постановки оперы «Ожерелье», лепил бюсты всех частных приставов, которых присылали охранять его.
– Смотри, Костя, – сказал он пришедшему к нему на свидание Станиславскому, – это вся московская полиция. Знаешь, они очень сердечные люди, гораздо добрее, чем те, наверху, в Петербурге…
Впрочем, Савва Иванович вылепил по памяти бюст и одного из тех «наверху в Петербурге» – Витте, человека, который так коварно предал его.
Перед Пасхой, весной 1900 года, по инициативе Поленова, художники решили послать Савве Ивановичу коллективное письмо, чтобы поддержать его в трудный час духовно.
Поленов вел переписку со всеми, кто жил не в Москве: получил подпись Антокольского из Парижа, Николая Кузнецова из Одессы, Репина и Римского-Корсакова из Петербурга. Кроме этих художников (и одного композитора), письмо подписали В. и А. Васнецовы, Неврев, Суриков, Серов, Остроухов, Коровин, Левитан, Врубель, Киселев, ну и, конечно, сам Поленов.
«Все мы, твои друзья, – говорилось в письме, – помня светлые прошлые времена, когда нам жилось так дружно, сплоченно и радостно в художественной атмосфере приветливого, родного круга твоей семьи близ тебя, – все мы в эти тяжкие дни твоей невзгоды хотим хоть чем-нибудь выразить тебе наше участие.
Твоя чуткая творческая душа всегда отзывалась на наши творческие порывы. Мы понимали друг друга без слов и работали дружно, каждый по-своему. Ты был нам другом и товарищем. Семья твоя была нам теплым пристанищем на нашем пути, там мы отдыхали и набирались сил. Эти художественные отдыхи около тебя, в семье твоей, были нашими праздниками.
Сколько намечено и выполнено в нашем кружке художественных задач, и какое разнообразие: поэзия, музыка, живопись, скульптура, архитектура и сценическое искусство чередовались…»
Далее в письме вспоминались домашние чтения и спектакли; постановка «Иосифа», «Саула», «Двух миров», «Снегурочки».
«…То было началом твоей главной последующей художественной деятельности.
С домашней сцены художественная жизнь перешла на общественное поприще, и ты, как прирожденный артист именно сцены, начал на ней создавать новый мир истинно прекрасного. Все интересующиеся и живущие действительным искусством приветствовали твой чудесный почин. После „Снегурочки“, „Садко“, „Царя Грозного“, „Орфея“ и других всем эстетически чутким людям уже трудно стало переносить шаблонные чудеса бутафорного искусства. Мир художественного театра и есть мир твоего действительного творчества. В этой сфере искусства у нас твоими усилиями сделано то, что делают призванные реформаторы в других сферах, и роль твоя для нашей русской сцены является неоспоримо общественной и должна быть закреплена за тобой исторически…
Мы, художники, для которых без великого искусства нет жизни, провозглашаем тебе честь и славу за все хорошее, внесенное тобой в родное искусство, и крепко жмем тебе руку. Желаем тебе сил перенести дни скорби и испытаний и вернуться скорей к новой жизни, к новой деятельности добра и блага».
В июне 1900 года состоялся суд.
Кроме Саввы Ивановича, посажены были на скамью подсудимых младший его брат Николай Иванович, сыновья Сергей и Всеволод, Арцыбушев, Кривошеин.
И несмотря на то что формальная незаконность финансовых операций была бесспорна, суд превратился, как выразился один артист, присутствовавший в суде, в «бенефис» Мамонтова.
Выступления свидетелей характеризовали Савву Ивановича как благороднейшего и честнейшего человека.
«Знаю ли я Савву Ивановича? – говорит начальник мастерских Ярославской дороги. – Да ведь это – отец второй, добрая душа, другого такого не будет. Плакали мы горько, когда его взяли под арест. Все служащие сложиться хотели, внести кто сколько может, чтобы только вызволить его, сочувствие супруге их выразили, две тысячи человек подписалось… Вот какой человек это был».
Взволнованно прозвучало выступление инженера-путейца Михайловского, более известного как писатель Гарин.
Он рассказал о том, как ездил по просьбе Саввы Ивановича к Витте, который посоветовал обратиться за займом к Ротштейну, после чего и затянулась петля на шее Мамонтова…
Пока Мамонтов находился под арестом, все акции дороги были переданы в казну. И их по дешевой цене купили многие родственники жены Витте. Перед судьями, перед заседателями сидел совершенно разорившийся человек.
Защищал Мамонтова лучший из русских адвокатов того времени – Плевако. Чтобы заранее парализовать действие слов Плевако, прокурор Курлов, учитывая выступления свидетелей, бросил, между прочим, такую фразу: «Из Мамонтова создали кумир там, где не было даже и пьедестала».
Присяжные оправдали подсудимых. Признавая незаконность финансовых операций, присяжные все-таки по всем пунктам дали один и тот же ответ: «Нет, не виновен». В зале суда раздались аплодисменты, присутствующие бросились обнимать Мамонтова, Кривошеина, Арцыбушева.
3 июля 1900 года Савва Иванович вышел на свободу.
Дом на Садовой-Спасской был опечатан. Долг продолжал висеть на шее Мамонтова. И дом, и все художественные богатства – все должно было быть продано с молотка.
Савва Иванович отправился на Бутырки, где с 1896 года помещалась гончарная мастерская, превратившаяся уже в небольшой заводик, который назывался «Абрамцево».
Елизавета Григорьевна сняла себе квартиру на Садовой-Кудринской, неподалеку от московской квартиры Поленовых…
Что же происходило «на воле» в те месяцы, пока Савва Иванович был сначала в тюрьме, потом – под домашним арестом?
Мы знаем уже, что Шаляпин, возвеличенный в Частной опере, покинул ее. Но ушел из оперы не только Шаляпин. Едва Савва Иванович был арестован, ушел из оперы и Коровин, ушел так же, как и Шаляпин, в оперу императорскую, подальше от риска, подальше от передряг.
Частная опера была – казалось временно – преобразована в Товарищество Русской частной оперы. Артисты вносили свои сбережения, чтобы на эти паи могло существовать предприятие, ставшее для них таким близким. Только Шаляпин и Коровин не оказались в списке пайщиков Товарищества.
Шаляпин после ареста Саввы Ивановича, по просьбе артистов, уговаривал Теляковского расторгнуть его контракт с Большим театром или разрешить иногда выступать в Частной опере, но Теляковский был неумолим. А неустойка, обусловленная контрактом, была предусмотрительно велика.
И через тринадцать дней после ареста Саввы Ивановича, 24 ноября 1899 года, состоялся дебют Шаляпина в императорской опере, в той опере, из которой вырвал его Мамонтов, сделал кумиром публики… Шаляпин дебютировал в «Фаусте», исполнял Мефистофеля, ту самую роль, которая три года назад особенно ему не давалась, а сейчас – он велик, велик не только благодаря своему таланту, но еще и благодаря работе с Мамонтовым и Поленовым.