— Все его писания можно озаглавить: «Курс политического мордобоя» или «Философия и техника драки». Не знаешь — в шахматы играет он?
— Не знаю.
— Мыслит, как шахматист. В путанице социальных отношений разбирается так легко, как будто сам и создал ее».[80]
Савва Тимофеевич был прекрасным стратегом. Он хорошо разбирался в социальных вопросах, мог довольно точно просчитать исход той или иной сложной ситуации. Не зря Максим Горький в очерке «Леонид Красин» дает Морозову следующую характеристику: он «был исключительный человек по широте образования, по уму, социальной прозорливости (курсив мой. — А. Ф.)».
С. Т. Морозов смотрел на мир скептически, всегда памятуя о движущей им темной стороне. М. А. Алданов крайне осторожно говорит об этом свойстве Морозова, отмечая, что тот «не слишком верил в близость счастья на земле». Даже посреди всеобщего веселья, в праздничной атмосфере, трезвомыслие Морозова проявлялось в полную силу. Александр Серебров вспоминал: «Не столько от выпитого шампанского, сколько от всего, что вокруг меня происходило, я чувствовал, что жизнь невыразимо прекрасна. Стоя у буфета, я старался убедить в этом Морозова.
— Не пейте зельтерской… Будет тошнить! — сказал он сочувственно».
Савве Морозову было присуще настоящее чутье на людей: он видел их сильные и слабые стороны, ловко играл на их слабостях и потребностях, умел различить в человеке талант задолго до того, как он себя проявит. А. В. Амфитеатров говорил, что Морозов «тонко понимал людей и знал им цену». А Горький отмечал: «Он вообще очень верно оценивал людей… Вспоминая его предвидения событий и оценки людей, я убеждаюсь в дальнозоркости его ума». Так, Савва Морозов не слишком высоко ценил произведения малоизвестного нынче писателя Леонида Андреева, считая, что в его рассказах и повестях недостает глубины, что автор слишком стремится произвести внешний эффект: «С Леонидом… с Андреевым дружишь? — спросил Горький, заискивая.
— Гремит, как пузырь с горохом! — огрызнулся Савва». Зато «прочитав «Антоновские яблоки» Бунина, он один из первых оценил крепкий талант автора, с восторгом говоря:
— Этот будет классиком!»
Впрочем, оценки Морозова оставались верными до тех пор, пока ум его был холоден и отстранен. Как только Савва Тимофеевич увлекался, давал место страстям, слишком приближался к человеку, его поражала временная «слепота», — тем более неприятная, что после нее всегда наступал момент прозрения.
В лучшие минуты жизни Савва Тимофеевич Морозов мог выглядеть человеком общительным, этаким остроумным, веселым собутыльником. В действительности же он был личностью довольно замкнутой и ранимой. Его смешливость, умение «приятно» держаться в обществе нередко вводили в заблуждение. На самом деле они прятали под собою отчужденность, желание находиться в стороне от людей. Как пишет А. Л. Желябужский, это был «странный, по существу очень одинокий человек». Схожим наблюдением делится Александр Николаевич Серебров: «Савва был одиночкой, он жил в разладе с большинством своего класса, со своей средой… и даже с самим собой». Действительно, взаимоотношения Морозова с людьми вряд ли можно назвать простыми.
С. Т. Морозов был погружен в глубины своего богатого внутреннего мира, который он ревностно охранял от проникновений извне. Благодаря обширному полю деятельности у него был широкий круг общения, многие могли похвастаться приятельскими отношениями с Саввой Морозовым или, по крайней мере, тем, что богач бывает в их доме. Так, М. А. Алданов свидетельствует, что «посещение Морозова считалось в Москве большой честью». Но настоящих друзей у Саввы Тимофеевича было мало. С людьми он сближался редко и не торопясь. Не то чтобы люди были ему нелюбопытны — напротив, Савва Тимофеевич испытывал к окружающим живой интерес… как к предметам изучения. Наряду с химическими опытами или, скажем, сравнительными достоинствами литературных произведений.
Редкий человек мог оказаться близким ему по духу и сфокусировать на себе живое, нелицемерное внимание Морозова. Таких личностей Савва Тимофеевич ценил, поскольку встречал их не часто. Максим Горький писал по этому поводу: «Он упорно искал людей, которые стремились так или иначе осмыслить жизнь, но, встречаясь и беседуя с ними, Савва не находил слов, чтоб понятно рассказать себя, и люди уходили от него, унося впечатление темной спутанности». За многочисленными масками люди не желали или не могли увидеть настоящего Морозова. А те, кто видел, не хотели принимать этого человека таким, каков он есть, со всеми его убеждениями, достоинствами и недостатками. Поэтому в общении Савва Тимофеевич всегда был настороже и мгновенно отталкивал от себя того, кто непрошеным гостем пытался проникнуть слишком глубоко в его внутренний мир, перевернуть там все с ног на голову ради одного: чтобы подчинить Морозова себе, своим идеям. Горький в письме А. Н. Сереброву говорит об одном из крупных писателей, о том, что Савва Тимофеевич его «определенно не любил, фактически отталкивался от него», и добавляет: «это характерно для Саввы». А Марк Алданов писал об этом человеке: «Морозов вообще очень плохо верил людям».
Савва Тимофеевич очень не любил выставлять напоказ свои истинные — особенно положительные — эмоции. Он воспринимал подобную открытость как проявление слабости перед чужаками, как добровольное обнажение уязвимого места. Морозов словно боялся обжечься о насмешку того, кто находился рядом с ним, и угадывал его слабые стороны. При общении с людьми посторонними и не вызывавшими доверия Морозов неизменно «закрывался».
Стремление во что бы то ни стало сохранить дистанцию между собой и окружающими являлось одним из мощнейших стимулов, толкавших Морозова на те или иные поступки. Достигалась эта цель разными средствами. Иной раз — при помощи общественного положения: Морозов прекрасно играл роль хозяина, распорядителя судеб, того, кто обладает не подвергающейся сомнению силой. В этом амплуа представал он перед рабочими, просителями, иногда даже перед купеческой братией. Не зря Горький отмечал: «Дважды мелькнув передо мною, татарское лицо Морозова вызвало у меня противоречивое впечатление: черты лица казались мягкими, намекали на добродушие, но в звонком голосе и остром взгляде проницательных глаз чувствовалось пренебрежение к людям и привычка властно командовать ими».[81]
Если Морозов не хотел иметь дело с человеком равным или выше себя по статусу, либо же просто неприятным, он обдавал собеседника холодом. Обычно это делалось в предельно вежливой форме. Ему странным образом удавалось «вымораживать» значительные куски пространства вокруг себя, разделять окружающую его аудиторию на согласных с его позицией и несогласных (причем последние нередко составляли подавляющее большинство). Прекрасный пример приводит Максим Горький в самом начале очерка «Савва Морозов». В 1896 году в Нижнем Новгороде «…на заседании одной из секций Всероссийского торгово-промышленного съезда обсуждались вопросы таможенной политики. Встал, возражая кому-то, Дмитрий Иванович Менделеев и, тряхнув львиной головою, раздраженно заявил, что с его взглядами был солидарен сам Александр III. Слова знаменитого химика вызвали смущенное молчание. Но вот из рядов лысин и седин вынырнула круглая, гладко остриженная голова, выпрямился коренастый человек с лицом татарина и, поблескивая острыми глазками, звонко, отчетливо, с ядовитой вежливостью сказал, что выводы ученого, подкрепляемые именем царя, не только теряют свою убедительность, но и вообще компрометируют науку. В то время это были слова дерзкие. Человек произнес их, сел, и от него во все стороны зала разлилась, одобрительно и протестующе, волна негромких ворчливых возгласов. Я спросил: «Кто это?» — «Савва Морозов».
Любых проявлений фамильярности и пошлости, любых попыток собеседника навязать свое мнение Морозов органически не переносил. Как только собеседник становился слишком настырным и проявлял непонятливость или же заводил пустую беседу, заставляя Морозова жалеть о напрасной трате времени, Савва Тимофеевич становился угрюм, резок и забывал о вежливости. Вообще, в восприятии Морозова существовала некая невидимая, но весьма определенная внутренняя черта, делившая действия окружающих на «нормально» и «слишком». Слишком громко, слишком глупо, слишком долго, слишком жадно… Тот, кто переступал эту черту, рисковал нарваться на резкий отпор. В частности, это следовало учитывать тем, кто приходил к Морозову за субсидиями. «Если у него просили чересчур много, в нем пробуждались наследственные инстинкты дельца; его быстрые, бегающие и при этом многое замечающие глаза останавливались, он становился очень нелюбезен, даже иногда грубоват».[82]
Зато тем немногим, кого Морозов приближал к себе, кто не делал попыток его завоевать, он доверял всецело. По крайней мере — до тех пор, пока они оправдывали это доверие. Увлекшись кем-либо, Савва Тимофеевич, по словам Владимира Ивановича Немировича-Данченко, «отдавал свою сильную волю в полное распоряжение того, кем он был увлечен; когда говорил, то его быстрые глаза точно искали одобрения, сверкали беспощадностью, сознанием капиталистической мощи и влюбленным желанием угодить предмету его настоящего увлечения». Только рядом с теми, кому Савва Тимофеевич доверял, он позволял себе быть самим собою — тем «живым, добродушным молодым человеком»,[83] каким его запомнил граф Дмитрий Адамович Олсуфьев. Свидетельство графа особенно ценно: одногодок С. Т. Морозова, он подружился с Саввой Тимофеевичем на первом году обучения в университете, когда личность С. Т. Морозова еще не обросла слоями защитных оболочек. Только с очень близкими людьми, которых он особенно любил и ценил, Савва Тимофеевич был по-настоящему весел и раскрепощен, отпускал бесконечные шутки, а время от времени, отдыхая от личины делового человека, даже устраивал шалости. В их присутствии Морозов мог доходить до предельной искренности, с жертвенной готовностью обнажая душу. Мария Федоровна Андреева, на протяжении нескольких лет являвшаяся, наверное, самым близким Морозову человеком, отмечала эту черту: «Как все очень богатые люди, он был крайне недоверчив, подозрителен, туго сходился с людьми, но, раз поверив, отдавался всей душой и сторицей вознаграждал своим отношением за всякое малое доброе, сделанное ему».