ние было опубликовано в советской России. Поэтому не только был вынужден избегать разговора о настоящей причине смерти Морозова, но и старался как можно более рельефно «выпятить» официальную версию кончины купца. Художествейная правда в силу обстоятельств разошлась с правдой факта…
Савва Тимофеевич любил демонстрировать свои познания и свое умение быстро ориентироваться в разных житейских ситуациях. Он любил производить эффектное впечатление — как на отдельных собеседников, так и на большую аудиторию.
По свидетельству Максима Горького, Морозов «…после свидания с одним из большевиков сказал:
— Это корабль большого плавания. Жаль будет, если он размотается по тюрьмам и ссылкам.
Впоследствии, устроив этого человека у себя на фабрике, он познакомился с ним ближе и, шутливо хвастаясь проницательностью своей, добавил:
— Не ошибся я, — человек отличных способностей. Такого куда хочешь сунь, он везде будет на своем месте.
Человек, о котором он говорил, ныне является одним из крупнейших политических деятелей России».
По-видимому, речь в данном отрывке идет о Леониде Борисовиче Красине. Морозов действительно устроил Л. Б. Красина на своей фабрике, а в середине 1920-х годов, когда Горький писал этот текст, Красин занимал видные посты в советском правительстве. Он возглавлял народные комиссариаты торговли и промышленности РСФСР, путей сообщения РСФСР и внешней торговли РСФСР, а затем стал первым главой Народного комиссариата внешней торговли СССР.
Другой характерный эпизод приводит в воспоминаниях купец Н. А. Варенцов. Он осуждающе пишет об участии предпринимателя в одной из выставок: «Невольно бросалась в глаза любовь Саввы Тимофеевича беседовать с корреспондентами газет, одолевающими в то время комитет разными вопросами. Он уделял им много времени, угощая завтраками и коньяком в буфете выставки, после чего в газетах были помещены его беседы с восхвалением его». Да, отчасти Морозов шел на поводу у своего тщеславия. Но — надо отдать ему должное — отчасти всё же руководствовался здравым соображением, с которым в наши дни мало кто поспорит: успех дела в немалой степени зависит от его информационного освещения.
Савва Тимофеевич не только общался с журналистами и писателями, он время от времени выступал перед широкой публикой. По словам современников, Морозов «любил поговорить и хорошо умел рассказывать». Был прекрасным оратором, «лишних слов не любил», умел убедить в своей правоте. Максим Горький описывает одно из публичных выступлений Саввы Тимофеевича: он «звонко заговорил, рисуя широкими мазками ловко подобранных слов значение русской промышленности для России и Европы. В памяти моей осталось несколько фраз, сильно подчеркнутых оратором». Морозову было присуще афористическое мышление. Так, А. В. Амфитеатров говорит о «словечках Саввы Морозова», то есть о данных им метких определениях-афоризмах, которые расходились достаточно широко. Амфитеатров отмечает, что Морозов был очень расчетлив в сочинении этих словечек, точно понимал момент, когда их следует употребить, «ронял их во множестве — и никогда ни одно даром».[95]
Вот один подобный пример:
«Бог вас знает, — сказала ему однажды, перевидавшая много видов и весьма дерзкая на язык, дама-путешественница и писательница, — не разберу я вас: то ли вы уж очень умны, то ли — извините — вовсе глупы и только, нахватавшись хороших слов, научились хорошо притворяться умным — так, иногда, на время, по мере надобности.
— А какое будет ваше собственное мнение на сей предмет? — ничуть не обиделся Савва.
— То-то, что не разберу… И отчего это у вас, право?
Савве только того и надо было. Он сейчас же схватился за вопрос и бросил словечко:
— Оттого-с, — поучительно объяснил он, морща в плутовскую усмешку все свое смугло-красное калмыцкое лицо, — исключительно оттого-с, мой ангел, что образование у меня университетское-с, а ум — десятский-с». Впоследствии это «словечко» — «университетское образование при десятском[96] уме» звучит в речи одного из персонажей «Дрогнувшей ночи» как «известная острота Саввы Морозова».
Савва Тимофеевич мог быть лидером, вести людей за собой — в том случае, если хотел этого добиться. А. В. Амфитеатров именно такой эпитет и дает Морозову: «молодой купеческий лидер». По свидетельству Александра Валентиновича, Морозов одно время являлся «главою всероссийского купечества… Ему откровенно мечталась политическая роль». Савва Тимофеевич любил во всем занимать первое место. Об этом говорит в воспоминаниях известный оперный певец Федор Иванович Шаляпин: «Я помню характерное слово одного из купеческих тузов Москвы — Саввы Тимофеевича Морозова. Построил он себе новый дом… и устроил большой праздник, на который, между прочим, был приглашен и я. В вестибюле, у огромной дубовой лестницы, ведшей в верхние парадные залы, я заметил нечто, похожее на фонтан, а за этим большие цветные стекла, освещавшиеся как-то изнутри. На стекле ярко выступала чудесная лошадь, закованная в панцирь, с эффектным всадником на ней — молодым рыцарем, которого молодые девушки встречали цветами.
— Любите воинственное, — заметил я хозяину.
— Люблю победу, — ответил с улыбкой С. Т. Морозов».[97]
Характер Саввы Тимофеевича на первый взгляд кажется неуловимым: его описывают умные, наблюдательные люди — и вместе с тем портреты, ими созданные в ряде существенных моментов противоречат один другому. Создается странный эффект «двоения»: словно в Морозове сосуществовали, борясь за главенство, два совершенно разных человека. Один — волевой, целеустремленный, решительный, энергичный и уравновешенный. Другой — слабый, мягкотелый и вместе с тем — грубый, вспыльчивый, иногда даже озлобленный из-за своей беспомощности. Будто бы время от времени в голове С. Т. Морозова щелкало какое-то внутреннее реле, душевный маятник качался в противоположную сторону, и на посту его личности один часовой сменял другого…
Впрочем, это впечатление обманчиво, никакой «смены караула» в голове Морозова не происходило. Скорее, Савва Тимофеевич, примеряясь к жизненным обстоятельствам, жил в разных ритмах — то замедляясь, а то ускоряясь. Регулярная смена этих ритмов и вызывала эффект двоения — волевые качества Морозова определялись тем эмоциональным состоянием, в котором он находился.
Душевное равновесие Саввы Морозова напрямую зависело от того, отвечает ли состояние его дел внутренним запросам купца. Если дела шли в гору, это делало его жизнь наполненной, а ему самому давало мощный стимул для дальнейших действий; в жизни коммерсанта начинался период подъема. Если же дела приходили в упадок или Савва Тимофеевич запутывался в мелких, неважных занятиях — это его мучило, приводило к эмоциональному спаду, отравляло горечью внутренней пустоты. Настроение резко портилось…
А. Я. Желябужский так подметил эмоциональную переменчивость, присущую Савве Морозову: «И смена настроений… неожиданная: то светлел, то мрачнел по непонятным для окружающих причинам». Бешеная энергичность сменялась хандрой, а хандру сменял новый приступ активной деятельности.
В периоды подъема, когда Савва Тимофеевич занимался своим делом, когда дело это приносило успех и удовлетворение, он наслаждался собственной силой, радовался жизни во всех ее приятных проявлениях. Это была, если можно так выразиться, светлая, созидательная сторона жизни Саввы Тимофеевича. Но была и другая сторона — темная, разрушительная, опасная и для окружающих и, в гораздо большей мере, для самого Саввы Морозова.
Присущая многим людям, в душе Морозова эта двойственность находила особенно острое выражение. Вся его жизнь проходила в жестокой борьбе двух начал — созидательного и разрушительного. Наружу их борьба прорывалась в виде резких, на первый взгляд ничем не обоснованных перепадов настроения.
Максим Горький так описывает Морозова осенью 1902 года. Московский Художественный театр готовился к началу нового сезона, который открывался в новом здании, выстроенном трудами Саввы Тимофеевича и на его средства. Это был звездный час Морозова: «Глаза его блестели весело, ласково, крепкое тело перекатывалось по сцене легко, непрерывно звучал командующий голос, не теряясь в гулкой суете работы, в хаосе стука топоров, в криках рабочих. Быстрота четких движений этого человека говорила о его энергии, о здоровье». Тот же Горький дает совсем иные описания Морозова — когда тот пресыщался жизнью и впадал в апатию. «Я замечал, что иногда он подчиняется настроению угрюмой неприязни к людям.
— Девяносто девять человек живут только затем, чтоб убедить сотого: жизнь бессмысленна! — говорил он в такие дни».
А вот иное описание Морозова в тяжелые минуты его жизни, также принадлежащее перу Горького: «Он говорил все более сбивчиво, было ясно, что мысли его кипят, но он не в силах привести их в порядок». В другом месте Горький уточнял, что настроение Морозова — «обычно невеселое, скептическое, а часто и угрюмое».
Похожим образом описывает внутреннее состояние Морозова и А. Н. Серебров. Будучи в добром расположении духа, Савва Тимофеевич мог вести себя по-детски непосредственно. Так, впервые оказавшись в морозовском кабинете, Александр Николаевич увидел следующее: «Стены кабинета выложены дубовой панелью. Многостворчатое средневековое окно. Мебель из дуба и красной кожи — простая и солидная. У окна — массивный письменный стол, заставленный семейными фотографиями. На углу стола, на серебряном подносе, — московский калач величиною с тележное колесо. В калач воткнут флажок, на флажке что-то написано.
Морозов прочел надпись и рассмеялся.
— Можете меня поздравить… Оказывается, я — именинник. Станиславский прислал калач… Милый человек!.. И где он такой достал?.. Это же не калач, а сума для подаянья!
Он надел калач на шею и прикинулся нищим-калекой.
— Придет завтра с визитом, а я и выйду к нему в таком виде: «Вот, мол, Константин Сергеевич, до чего вы довели с вашим театром богатого фабриканта Морозова!»