Савва Морозов — страница 51 из 80

большинство — смотрели на новое дело как на состязание лягушки с волом — Малым театром: «все равно лопнет».[354] С другой стороны, какой-то шанс выжить у театра имелся — он всё же возбуждал к себе интерес. Т. Л. Щепкина-Куперник отмечала: «В театральных кругах, словно стрижи по небу, начали проноситься какие-то беглые фразы, какие-то рассказы, которые заинтересовывали и давали чувствовать значительность явления.

Помню голос Федотовой с характерной московской оттяжкой:

— Костя Алексеев — энтузиаст… Далеко пойдет!

Чье-то насмешливое:

— В алексеевском кружке «Отелло» ставят… Из Венеции настоящий средневековый меч вывезли!

Восторженный голос молодого студента:

— Видели [М. Ф.] Андрееву? Какая красавица!

— Слышали?..

— Видели?..

… Долгое время публика питалась только слухами. Частью доброжелательными, частью злобствующими; последние наполняли театральные кулуары шипением и жужжанием осиного роя.

— Любительская затея!.. По музеям ходят!.. Старую парчу скупают!.. В Ростов поехали!..

Вспоминали пресловутый венецианский меч и говорили:

— Наши-то старики в Малом театре с картонными мечами играли, а попробуй, перепрыгни-ка их!»[355] Но в конечном итоге «интерес к московским новаторам-любителям, к этому «Косте Алексееву» всё возрастал».

Напряжение достигло предела к середине осени 1898 года.

Открытие Московского Художественного театра состоялось 14 октября 1898 года. Первое представление — трагедия «Царь Федор Иоаннович» по одноименной пьесе А. К. Толстого — было дано в помещении театра «Эрмитаж» в Каретном Ряду.

Это представление являлось решающим: от его успеха или провала целиком зависело дальнейшее существование театра. И основатели театра, и актеры с самого утра сильно переживали, в закулисном пространстве явственно витал запах валерьянки. «Волнение у всех участников было необычайное, неописуемое. Все отлично понимали, что в этот вечер их будущее, их судьба поставлена на карту. Станиславский им говорил: «Сегодня мы или пройдем в ворота искусства, или они захлопнутся перед нашим носом»… Молодой Москвин, никому не известный, взявший на себя труднейшую роль царя Федора, весь охваченный ожиданием, и даже бледный под гримом, робко пробирается из-за кулис слушать увертюру. Вишневский-Годунов в волнении хватается то за голову в тюбетейке, то за кушак, то хлопает руками по полам кафтана. Немирович-Данченко во фраке и белом галстуке остановился возле кулис с окаменелым лицом и замер в ожидании начала. Даже Дарский, опытный провинциальный артист, и тот поддался общему настроению. А у него самые первые слова в пьесе: «Да, да, бояре, на это дело крепко надеюсь я». Он бродил по сцене и тихо шептал эту начальную фразу на разные лады, то выделяя «да, да», то «бояре», то «крепко» — и всё это казалось ему «не так». А Станиславский, тоже бледный от волнения, чувствовал себя ответственным не только за себя, но и за всех. Он переходил от кулисы к кулисе, трогая дрожащими руками закрытый пока занавес, а когда в оркестре в одном из мест увертюры вырвались веселые звуки, он хотел было заплясать, чтоб поддержать у всех бодрое настроение, но сейчас же был удален со сцены режиссером, понявшим его душевное, далеко не веселое, настроение».[356]

^{Савва Тимофеевич Морозов}

^{Мария Андреева в роли Юдифи в пьесе К. Гуцкова «Уриэль Акоста». 1895 г.}

^{Мария Андреева в роли Геро в комедии У. Шекспира «Много шума из ничего». 1897 г.}

^{Андреева в роли Марии Кирилловны в пьесе В. И. Немировича-Данченко «В мечтах». 1901 г.}

^{Андреева в роли Миньон в опере А. Тома «Миньон» 1893 г.}

^{Константин Сергеевич Станиславский. 1902 г.}

^{Антон Павлович Чехов и труппа Московского Художественного театра}

^{K. C. Станиславский в роли Астрова в пьесе А. П. Чехова «Дядя Ваня» 1899 г.}

^{Ольга Леонардовна Книппер-Чехова и Антон Павлович Чехов}

^{Владимир Иванович Немирович-Данченко}

^{Савва Тимофеевич Морозов на стройке нового здания Московского Художественного театра, 1902 г.}

^{Зал Московского Художественного театра после перестройки. Архитектор Ф. О. Шехтель. 1902 г.}

^{Новое здание Московского Художественного театра в Камергерском переулке}

^{Карикатуры на Станиславского, Немировича-Данченко и Морозова в газете «Столичная жизнь»}

^{М. Ф Андреева. Фото с автографом М. Горькому: «Апеша, не забывай меня. Пиши побольше. Маруся. 4 мая 1904 г.»}

^{М. Ф. Андреева позирует И. Е. Репину в присутствии М. Горького. 1905 г.}

^{17 октября 1905 года. Художник И. Е. Репин}

^{Баррикады в Москве на Малой Бронной. 1905 г. Демонстрация в Москве. 1905 г.}

^{Демонстрация в Москве. 1905 г.}

^{С. Т. Морозов с детьми Тимофеем, Марией, Еленой и Саввой. 1905 г.}

^{Предсмертная записка Саввы Тимофеевича Морозова}

^{Зинаида Григорьевна Морозова после похорон мужа. 1905 г.}

^{Могила С. Т. Морозова на Рогожском кладбище. Скульптор Н. А. Андреев}

Сам К. С. Станиславский в мемуарах описывал этот эпизод с хорошо заметной самоиронией: «Мое волнение усиливалось беспомощностью: режиссерская работа окончена; она осталась позади, — теперь очередь артистов. Только они одни могут вывести на свет спектакль, а я ничего уже не могу больше сделать и должен метаться, мучиться и страдать за кулисами без всякой возможности помочь. Каково это — сидеть в своей уборной, когда там, на сцене, идет генеральный бой!»

Если по одну сторону театрального занавеса царило сильнейшее волнение, то по другую разлилось жадное ожидание, до краев заполнившее зрительный зал. Для образованных москвичей открытие нового театра являлось событием. Пройдет ли оно хорошо или же неопытные артисты с треском провалятся, в сущности, было не так уж важно. И то и другое следовало увидеть собственными глазами — чтобы потом было что обсудить с приятелями. Интерес публики подогревался немаловажным обстоятельством: тем, что пьеса «Царь Федор Иоаннович» три десятка лет находилась под запретом, причем для Императорских театров запрет этот так и не был снят.[357]

Русский писатель и общественный деятель, организатор известного кружка московских писателей «Среда» Н. Д. Телешов так описывал охватившее москвичей состояние ожидания: «По городу уже расклеены афиши, на кассе аншлаг… билеты все проданы. Но в то время это не было еще событием, и для многих было чем-то вроде увеселительного зрелища, как провалятся в этот вечер дерзостные «любители», возомнившие себя артистами. Многие пришли в театр именно с такими надеждами посмеяться при сравнении этих «любителей» с заправскими актерами. Шептунов и недоброжелателей в зале

^{Портрет Максима Горького. Художник В. А. Серов. 1905 г.}

было немало. И это чувствовалось всеми, кто находился по ту сторону занавеса».[358] Свидетельство Телешова подтверждает В. А. Нелидов: «Задолго до спектакля все билеты распроданы, но не художественный интерес, не чаяние радости и восторга, а любопытство привело публику. Правда, всё, что было в Москве лучшего, пришло на спектакль, и атмосфера была наэлектризована. Выступает конкурент. И кому? Малому театру, про который… целое столетие выражались москвичи: «Учился в университете, воспитывался в Малом театре»… Задолго до спектакля собралась публика. Споры, разговоры умолкли, всякий ушел в себя. Трепет, молчаливый трепет, это слово правильно запротоколит чувства зрителей».[359]

Начало спектакля — вечер, шесть часов тридцать минут. Стихают последние звуки музыки. Звучат «предупреждающие звонки, двери начинают закрываться, впуск публики прекращается (новшество). Свет залы постепенно гасится, свет берут «на реостат» (тоже новшество), полная темнота, бесшумно и медленно раздвигается (опять новшество)» серый занавес над сценой Художественного театра. Начинается представление. Среди разлившейся по залу тишины раздаются вступительные слова пьесы: «Да, да, бояре, на это дело крепко надеюсь я!» Как хотелось актерам верить в мистическую силу этих слов…

Впечатление от спектакля было поистине ошеломляющим. «Вы, зритель, сразу, немедленно, против воли, в старой Москве конца XVI века. Где же актеры? Их нет. Ходят люди в носильном платье того времени, жизненный разговор, характерные, типичные, разнообразные русские головы. Это не спектакль, каким мы его раньше привыкли видеть, а это сама жизнь, в ее художественном преломлении, не действительность жизни, не фотография жизни, а правда жизни». Уже намного позже придирчивые зрители заметят, что «на боярынях сарафаны были сшиты из русских материй конца XVIII и начала XIX века», и начнут выискивать другие мелкие неточности.