Штабс-капитан Устинов понятия не имел, что шрифт, да и многое другое, привозит в Орехово сам хозяин.
Морозов ездил в Москву в сопровождении одного, атои нескольких слуг, и московских гостинцев у него целые корзины и картонки. Одни наряды для жены, когда она здесь, чего стоят! Не таскать же хозяину все это на себе. К вокзалу рысака подают, а при большом багаже и грузовую телегу.
Но то, что инженер Красин — главный финансист социал-демократов, не знал даже Морозов, полюбивший его за деловую инженерную хватку. Да и рискованных людей он всегда привечал. Подумаешь, какие‑то лишние картонки инженер в Москве ему подсовывает. Слуги перенесут и уложат в багаж как надо. Мало ли, какие причуды! Человек молодой — неуж с ткачихами не побаловаться? Из них тут хоть бабские полки строй!
Зарплата инженеру была положена хорошая. Давно у хозяина руки чесались: перевести старую электростанцию с дорогого привозного угля на местный торф. Эк его в окрестностях Орехова! В век не сжечь. Экономия‑то какая?.. Денежки он считать умел, уме-ел. В свое время из‑за этого с отцом целую баталию выдержал. Доходы фабричные горели в топках прямо пачками ассигнаций, чего отец по природной скупости не замечал. Но сын еще при его жизни настоял: на торф надо переводить электростанцию. Да что там — новую строить, с новыми котлами и топками, которые могли бы жрать местный торф. Главный механик Кондратьев, матушкин и батюшкин любимец, для нового дела не годился. Мотаясь по Волге и бакинским приискам, он и приискал этого инженера. Зависть взяла: инженер, построивший в Баку лучшую российскую электростанцию, — да не под его властью?!
И так уж случилось: как ни властен был мануфактур-советник Морозов — и сам незаметно под власть нового инженера подпал. Потому как деловых и хватких людей Морозов любил. А инженер, собственно, ничего ему и не навязывал — просто играючи доходы увеличивал. Как не сделать иногда одолжение такому человеку?..
И так уж распорядилась судьба? Савва Тимофеевич Морозов никогда не узнает, что напишет позднее о нем фабричный инженер.
А напишет он следующее:
«Я не мог подать ни малейшего повода к подозрению. Прямого участия в местной работе не принимал. Как видный инженер, я был под надзором Владимирской и Московской охранки. В Орехове много тайных и явных шпиков крутилось — из числа членов правления фабрики, где главным лицом был не сам Савва Морозов, а его мать — главная пайщица. Деловые поездки в Москву — ведь надо было ставить оборудование для электростанции — давали мне возможность держать постоянную связь с ЦК партии. Савва Морозов последнее время был под бдительным надзором. самого великого князя Сергея Александровича. Знакомство с хозяином надо было обставить так, чтоб на него не пало ни малейшего подозрения».
Подозрение навлекала Севастея Ивановна.
Мало что одна из главных закоперщиц давней забастовки, мало что бывшая ссыльная, так и баба суетливая. Из жалости пристроил ее Савва Тимофеевич на должность цехового контролера, так она возомнила себя выше начальника цеха, Назарова. Плевать ей было, что Назаров — пайщик Никольской мануфактуры, родственник и любимец главной пайщицы Марии Федоровны Морозовой. Он делал, как и все делали: гнал продукцию в общий пай. Конечно, директор-распорядитель закатывал. Невзирая на скупость матери — свои кровные тратил. В кои‑то месяцы соберутся все вместе — и уж не потешить душу? Завершив последнее голосование, — а ведь всегда перевес был на ее стороне, поддержанной всеми присными родичами, — она в сопровождении многочисленных слуг и приживалок торжественно возвращалась в свое гнездовье, в Большой Трехсвятительский переулок. Со времени запустения художественной мастерской — Исаак Левитан, не добившись руки Маши Чеховой, с обидой отбыл в мир иной, — в огромном саду стало пустынно и покойно. Окаянных художников и след простыл, сынок Сережа по заграницам со своей венгеркой шатался — благодать. Она по теплому времени попивала в саду чаек с приживалками, с тем же Назаровым и злословила по поводу сынка-директора. Ей охотно поддакивали:
— Да, да, кормилица наша. Опасные люди вокруг Саввы Тимофеевича вьются!
— Своеволит сынок, матери не слушает.
— Вашего любимца Кондратьева турнул, а на его место какого‑то безродного инженеришку привел.
— Страшно сказать, с еврейской личиной!.. Право дело, дражайшая Мария Федоровна, благодетельница вы наша.
На этот час все они забывали, что доходы пайщиков расторопный директор- распорядитель удвоил. И это в то время, как другие фабрики огнем ясным горели!
— Если так дальше пойдет, матушка вы наша.
— Погибнем, истинно погибнем!
— Вразумите сынка своей властью! Остепените! Вон хоть и теантеры? На кой леший они ему сдались?
— Для услады мужеской, для усладушки. Артисточки-кисточки! Ягодки-блягодки... уж прости, господи, за сквернословие!
Господь прощал, прощала обласканная всеми и благодетельница. Утешая ее, Назаров соловьем клязьминским пел:
— И-и, все образуется! Мы‑то разве не видим, мы‑то разве не держим фабрики в своих руках. в ваших, почитай, матушка, в ваших дражайших.
Вот в такое‑то соловьиное время прямо на дом из Орехова и принесли фискальную телеграмму:
МАНУФАКТУР-ПРАВИТЕЛЬНИЦЕ МОРОЗОВОЙ И ПРЕБЫВАЮЩЕМУ ТАМ НАЗАРОВУ РЕВИЗОРИХА И САМОЛИЧНО ОСТАНОВИЛА ЦЕХ КАРАУЛ
ПОГИБАЕМ.
Нельзя сказать, чтобы Севастея сильно уж своеволила. Но ее должность — цехового контролера — позволяла держать в божьем страхе не только рабочих, но и самих мастеров. Собственно, должность зависела от человека, а человеком она была въедливым. Пайщики, в том числе и Мария Федоровна, попросту забывали, что от ее зоркого глаза зависит купля-продажа морозовских мануфактур. Конкуренты на пятки наступали. Чего стоила одна московская, Прохоровская, фабрика, которую в народе называли Трехгоркой! Прохоров позже Морозовых начал свое текстильное дело, но делал его с умом. Савва Тимофеевич ценил этого хваткого человека, в то же время и оглядывался. В купеческом деле не зевай. Потому и прилетел к матушке по первому знаку, швырнул телеграмму на стол:
— Раньше слову доверяли, а теперь телеграфу! И кто его только выдумал?
— Это уж тебе лучше знать, ученый ты купчина!.. — не осталась в долгу и матушка, тем более что советчики — соглядатаи ее подзуживали.
— Ладно, разберусь на месте, — не стал он обострять отношения, сразу же поспешил на вокзал.
В Орехове дела складывались даже хуже, чем он предполагал. Мастера не дураки, кого кулаком, кого посулом заставили держать свою сторону. Попахивало забастовкой. Ведь и телеграмму‑то с намеренным запозданием отбили. Объяснение чин чином, мол, не хотели по пустякам беспокоить. Главный, отделочный, цех два дня уже простаивал. Убытки, убытки! Матушкины прихлебатели с совещания следом примчались, но только вносили сутолоку и неразбериху. Назаровы и Кондратьевы, как‑никак тоже пайщики, охали да по христопродажному обычаю ахали:
— И как теперь перед благодетельницей отчитываться будем?
— Позор‑то, гли‑ка какой!
А то, что ревизориха не выпустила из ворот явно ущербные «штуки», во внимание не принимали.
Выпусти, так конкуренты обхохотались бы. До чего дожил Морозов! Не злой мужик Прохоров, а тоже на своей Трехгорке руками бы бока подпер: «Меня поперед пропускаешь, а, Савва Тимофеевич?»
Дело известно — на радость конкуренту. Ведь сказано: не зевай!
Настоящей забастовки еще не было, но уже какой‑то комитет успели сварганить. Кто прошлые обиды вспоминал, кто по дурости. Власть хозяйская, да хозяев‑то многовато.
Конечно, для того и создавали паевое товарищество, чтобы, на случай какой катавасии, сообща рублем отбиваться. Но пайщики и не думали за простой расплачиваться своим рублем. Хуже того, на праздники сумятица вышла, и рабочие не получили не только наградных, но и самой мизерной зарплаты. Святая Троица грядет, а выпить не на что! В голосах послышались отзвуки пятнадцатилетней забастовки:
— На кой ляд останавливать главный цех?
— Детишки не кормлены.
— Нутро опять же сухим огнем горит!
— Хозяину что, поди с утра помолился.
— Опохмелился, да-да.
С этим спорить не приходилось: было дело по утренней горячности.
Савва Тимофеевич осмотрел забракованные «штуки». Не поспоришь: пока отсутствовал, вместо миткаля и вельвета портянки гнали. На случай войны, что ли? Так на военных заказах никогда не наживался.
В церквях звонили, Святую Троицу славить призывали. А народ не расходился, гужевался у ворот фабрики. Хозяин! Делай же что‑нибудь!
И он решился. В сейфе было тысяч сто своих, личных. Он имел право единолично ими распоряжаться.
Но когда призвал кассира и велел без ведомости, только под личную запись, делать выплаты, показали зубы матушкины пайщики. Вот уж не думал, что Кондратьев, Назаров и иже с ними посмеют перечить, был неприятно удивлен. Целым хором запели:
— Да как же мы‑то?
— Деньги, Савва Тимофеевич, конечно, ваши, но ведь и нам глаз колет.
— Что мы, изверги?
— Да без соизволения Марии‑то Федоровны!
— Ведь баловство, Савва Тимофеевич, попустительство фабре!
— Не сносить головы нам всем.
И он, директор-распорядитель и мануфактур-советник, почувствовал себя каким‑то наймитом. Но кто его нанимал? Не он ли сам себе и должность такую установил?
Тут как тут был и штабс-капитан Устинов. Покрасоваться да заодно и власть свою показать.
— Савва Тимофеевич, не довести бы дело до истинной забастовки! Воля ваша, но я обязан следить за достойным времяпрепровождением рабочего люда.
От таких изысканных словес Савва Тимофеевич расхохотался:
— Вот и следите. в нашем «Трактире трезвости»!
Ведь и это новшество было затеяно с горячей руки Севастеи.
— Продолжать выплату, — вытурил из кабинета всех советчиков, в том числе и штабс- капитана, который был, как‑никак, полицейской властью.
Понимал, конечно, что и этот произвол ему с ослиными ушами приплетут. Но остановиться уже не мог. Ему хотели организовать какую‑то полицейскую забастовку, а забастовки не будет! Это можно уже было понять по песнопениям, которые слышались не только из «Трактира трезвости», но из трактиров обычных — несколько их по Никольской дороге глаза мозолили. Но ведь во славу Святой Троицы?