— Да, но что же я‑то могу сделать. Севастея? — озадаченно ответил он.
— Пока только одно: я без разрешения оставила рабочее место. На фабрике в Ваулово меня не выдадут. Но разрешите и вы, Савва Тимофеевич, без особой огласки некоторое время прожить в Орехове. Разрешите ли. Савва?
— Разрешаю! — готов был в рев броситься хмурый хозяин, спешно уходя в темноту.
На второй день Севастею нашли с проломленной головой почти на том же месте, где они разговаривали в снежных сумерках. Значит, следили?!
Это почти открыто подтвердила и матушка Мария Федоровна на собрании пайщиков — на правлении Никольской мануфактуры.
Дома, в Трехсвятительском переулке, они теперь не встречались. Но ехать в московское правление, и всего‑то в пять лошадиных шагов, Мария Федоровна не захотела. Заседали в ее зимнем саду. Разумеется, без всяких цеховых старост. Только приспешники, которые в рот глядели благодетельнице. Но директор-исполнитель, сославшись на кошмар забастовки, все еще надеялся, что члены Правления поставят свои подписи под «Проектом реформ», который он собирался отослать Витте. Казалось, убедительно вторил его голос: Первое, Второе, Третье.
Но ни единой руки не потянулось к перу, чтобы поставить подпись. Только его, одинокая.
Да вздох главной пайщицы:
— Ох, Саввушка, Саввушка. Пора тебе отдохнуть. За прошлое усердие тебя благодарим, а в будущем на тебя не надеемся.
Это означало отстранение, полнейшее, от всех фабричных дел. Может, и арест его личных средств.
Но он нашел в себе силы поклониться:
— Благодарю хоть за прошлую ласку.
Закурил в этом скопище сутяг-прихлебателей папиросу, нарочито пустил дымище в испуганные очи матушки и вышел из зимнего сада.
Надо же, по разметанной дорожке набежал на него Сережка Назаров, по какой‑то причине опоздавший.
— Покончили уже?
— Со мной — покончили. С тобой. — вытащил он браунинг и ткнул дулом в пузо. — Пора бы и с тобой кончать. За сестрицу Александру.
— Да она на себя сама руки наложила!
— За Севастею Иванову. — не слушая оправданий незадачливого муженька и первого прихлебателя матушки Марии Федоровны, продолжал только что низвергнутый директор- исполнитель. — За сестру — переболело уже. Кто Иванову убил?
— Да я, что ли? Я?
— У тебя духу не хватит, слизняк. Но кто и по чьему приказу — ты знаешь. Молчи!
Он круто повернулся, но сделал всего два шага — и тут же с разворота вскинул браунинг. С муженька покойной Александры Тимофеевны слетела соболья шапка. На звук выстрела прянули из зимнего сада все, кто был. Тем более дело‑то рядом происходило — пуля, снеся шапку, и по стеклу дребалызнула.
Что‑то кричали вслед, Савва не слушал. Уходил в бешенстве. Сам не знал: только попугать хотел или. Стрелок он был хороший, а от шапки до черепа — и всего‑то два пальца!
После того, не сказавшись Зиновее, уехал в Покровское. Всего с несколькими слугами и верным черногорцем Николаем. Больше никого не требовалось. Конюшня оставалась на зиму в Покровском.
Может, так бы и жил до самой весны бездумно, но Москва не оставляла изгоя. Сразу две записи, в один и тот же день, привезли два разных нарочных.
В первой было: «Дядюшка, очень нужно повидаться. Николаша».
Во второй: «Льщу себя надеждой встретиться послезавтра у мадам Жирондель. Если не забыли — Татьяна».
Пути Господни неисповедимы! Племянник Николаша — это понятно. Но чего же опять нужно баламутной дщери якутского вице-губернатора?
Ясное дело, он поспешил поначалу к племяннику.
Время дневное, а племянник был дома, на съемной квартире адвоката Плевако.
— Ну? — здороваясь, поспешил объясниться дядюшка.
— Погодите маленько, мне надо собраться с духом, — спокойно, обдуманно попросил Николаша.
— Что ж, собирайся. хотя бы и в отношении стола!
Николаша за последний год кое-чему научился. Особой прислуги не было у хозяина шмитовской фабрики, но какой‑то добрый малый принес все, что надо.
Дядюшка удивлялся бережливости племянника, как и своему расточительству. Мещанин средней руки, не более. И племянник понимал насмешливый взгляд при виде семги и отварной курицы. Не обижался.
— Все думают, что я очень богат. На самом деле же отец, при последних болезнях запутавшийся, оставил долги, а имевшееся наследство поровну разделил на четыре части. Ничего не хочу сказать худого. но деньги все куда‑то подевались. Да и потом, когда остатние сроки поступят — могу я обирать сестриц Катюшу и Лизаньку, младшенького братца Алексея? Сами понимаете, нет.
Дядюшка не отвечал, жевал непотребную семгу, щедро запивая ее коньяком. Пусть выговорится, раз уж начал.
— А ведь я задумал новый цех строить. Наряду с фирменной мебелью — более дешевую, хотя и элегантную. Не на заказ, а через магазин. Думаю, для интеллигенции. Дело стоящее, дядюшка?
От совета дядюшка не отказался:
— Если потянешь — стоит попробовать. При иных обстоятельствах, чтобы тебя поддержать, и я стал бы твоим пайщиком. Но ты знаешь мое нынешнее положение?
— Знаю, дядюшка. И неужели вы подумали. я позвал вас, чтобы денег попросить?
— Не подумал, Николаша, не беспокойся. Бьюсь об заклад: не о хозяйственных делах ты хочешь со мной советоваться!
— Не надо биться, я проиграю. Есть более важное дело.
— Революция? Социализм?
— Не отрицаю: суть моя. А дело‑то, о котором мне не с кем посоветоваться.
— Господи, как я старый дурак не догадался! — вскричал сразу повеселевший дядюшка. — Любовь? Палаша?
Племянник густо покраснел:
— Да, выздоравливает.
— Любовь‑то?
— Палаша. Доктора, желая сорвать побольше денег, поначалу туману напустили.
— Рассеялся туманец?
— Почти что. Как совсем справится, мы с ней и...
— Свадьба? Ой, Николаша!..
Дядюшка захмелел уже немного, чуть не затискал племянника.
— Я‑то в молодости? Фабричную присучальщицy, да вдобавок обвенчанную женку племяша Сережки увел, а ты разве не Морозов?!
По мере того как расходились юношеские морщинки на лице у племянника, дядюшка становился все веселее и веселее. Помнил — не помнил о занятиях евреечки Палаши, просто сам был рад маленько покудесить.
Однако жеребячья радость Николаши была недолгой. Он вспомнил неизбежное:
— Да, но она иудейка.
— Велика печаль! Найдем попа, который в одну ночь окрутит.
Племянник посмотрел на него жалостиво. Разве, мол, вы не понимаете?
Понял, понял забывчивый дядюшка, в храм божий давно ногой не ступавший. Сам насупился:
— Да, мы же старообрядцы. А твоя‑то мать.
— После смерти отца из домашней молельни не выходит. Как я ей скажу? Как я решусь добить ее окончательно? Ведь я теперь глава семьи. И немалой, дядюшка.
Нет, что‑то мысли и у него не вязались. Большая политика с арестантом Пешковым мешалась, дела главные, фабричные, — с какой‑то запиской совершенно ему ненужной Татьяны, баламутной дщери вице-губернатора; собственная неотвратимая болезнь — с заботой о несчастной, падшей иудейке. Да? Но с племянником‑то, с племянником что делать? Хоть и назвал он его Морозовым, но легкости морозовской Николаша не принимает. Пожалуй, что‑то и от отца-протестанта к нему перешло. Протестанты — они же из протеста родились?
— Вот что, Николаша, — стряхнул он с себя ненужную слякоть, — найдем и старообрядческого попа. А матери говорить пока ничего не надо. Коль старообрядец окрутит вас, снимешь невдалеке квартирку и поживешь на два дома, пока.
— Пока мамаша богу душу не отдаст?
Колючие, строгие глаза глядели на разлюлюкавшегося дядю.
— Сказал — найду и нашего попа! За шиворот притащу! И матушку Веру Викуловну какой‑нибудь древней иконой ублажу. Да! Снаряжу доверенного человека в Пермскую губернию, к своим знакомым, там еще сохранились истые старообрядцы. Не нам чета, не нам! — Разговор этот продолжать ему не хотелось, устал от всех передряг. — Давай посошок, да я другими делами займусь.
Другие дела — дела денежные. Курьерша Бориса Савинкова наверняка ведь на ручку попросит?
Но когда он на другой день приехал к мадам Жирондель, Татьяна, словно угадав его мысли, после первого заздравного поцелуя сказала:
— О деньгах — ни слова. Мы теперь неплохо живем. За прошлое — спасибо, о будущем не думай, Савва. Лучше обо мне, если не забыл?
— Тебя забудешь, как же!
— Придется забыть, мой славный Саввушка. Вопреки моей воле. Через час у меня свидание с Борисом. Деловое, деловое, — улыбнулась она уже прорезавшимися возле губ морщинками. — Опасное свиданьице. Но если все будет хорошо — приходи завтра на Красную площадь, где‑то между Боровицкими воротами и Иверской часовней, чтоб не слишком назойливо. Около полудня. Смотри, не опаздывай.
— Не опоздаю! — раздраженно бросил он.
Перед ним была не полюбовница, не светская избалованная дама — какая‑то мстительная пророчица. Она закурила и сухо сказала на прощанье:
— Цыганка еще несколько лет назад мне нагадала, что я кончу жизнь в казенном доме. Так что в провожатые не приглашаю. Поцелуй меня, Савва. Кто знает, встретимся ли!..
Он без всякого сожаления поцеловал ее в сухие, негнущиеся губы и хлопнул дверью. По дороге говоря рассерженному рысаку:
— Сегодня глупость, а какая глупость завтра будет?
Конечно, никто его силой на Красную площадь не тянул, но упрямство было второй натурой Морозовых, а у него и подавно.
Назавтра уже в половине двенадцатого, оставив рысака на Ильинке, он был возле Боровицких ворот.
День выдался морозный, ветреный, пакостный день. Вполне под настроение. Чего его понесло сюда, одного, без верного кучера Матюши? Конечно, любимый рысак не пропадет, он оставил его возле магазина на Ильинке, где продавались ткани ручной выделки, из Ваулова. Он и раньше любил сюда всякий раз заходить, любуясь рисунками своих мастериц. Своих ли теперь? Приказчики уже по-новому взглянули на хозяина. христопродажные души!
Весть, что Савву Морозова хотят упрятать в желтый дом, дошла уже и сюда. Черт с ними. Коня‑то они, бездельники, все‑таки досмотрят. Что‑то подсказывало ему: не стоит с конем, да еще всей Москве известным, показываться на Красной площади, коль уж он заразился тайной дурной бабы.