Это доброе, в общем‑то, замечание взбесило:
— Да пошли вы все к черту! С вашими горючими газетами, с вашими вонючими партиями, с вашим вечным попрошайничеством!
Не простившись, он ходко выскочил из кафе. И как раз вовремя: туда уже заворачивал доктор Селивановский. Обратным ходом по набережной.
— Да что там делать? Не вино — кислятина! — Ина него рявкнул, но через десяток шагов смягчился: — Что мы, французского не найдем?
— Найдем, Савва Тимофеевич, — не успел отойти от смущения доктор. — Я именно за французским винцом и вышел.
— Не здесь же — на бюргеровской набережной!
Ему трудно было сразу попасть в тон разговора.
Следующий день — следующая же глупая встреча. Андреева!
Они по обычаю опять гуляли с доктором Селивановским. В сущности, он был милейший человек. Мало, что шахматист, помогавший коротать вечера, так и знаток берлинских музеев, как выяснилось. Именно с этой целью они и вышли после завтрака, позднего от нечего делать. Вот тут‑то во всей красе на перекрестке Андреева. Берлин — не Москва, здесь пешеходы пропускали густые потоки экипажей и уже появившихся автомобилей. Андреева вела себя на перекрестке как истая немка. Именно так: посмотри налево, посмотри направо. Она пока что не видела замечательную русскую пару, но ведь сейчас и вправо свою кокетливую головку повернет!
Так оно и вышло. И Морозов решил не играть в неузнавайки. Артистка, чего ж тут такого!
— Ба! — вскричал он. — Дражайшая Мария Федоровна! С театром или без?
— Без, — и плечиками так кокетливо повела, пока он прикладывался к ручке. — Но ваш спутник? Вы меня не познакомили, Савва Тимофеевич.
— От внезапности и приятной растерянности, — расшаркался перед ней не на немецкий — уж на парижский лад. — Да-да, мой милейший доктор. Николай Николаевич Селивановский.
Тот тоже не ударил лицом в грязь, то бишь в чистейший немецкий тротуар. И шляпу приподнял, и приложился как надо. И дал повод Андреевой попенять:
— Все доктора у вас, Савва Тимофеевич. Все доктора! То Чехов, то Вересаев, то здесь уже — снова доктор! Я рада знакомству с вами. Николай Николаевич, — и она заперебирала ножками, тоже как бы расшаркиваясь. — Все под богом ходим. Вдруг как заболею от этой гадкой немецкой кухни? Одно утешение: завтра же в Россию.
«Вслед за Красиным! — подумал Савва Тимофеевич. И еще подумал: — Вот как у вас! Одними поездами не ездите?»
Знакомя Селивановского с Андреевой, он расточал похвалы Художественному театру, а Селивановский поддакивал:
— Да-да, прекрасно. «Чайку» и я, грешный, смотрел. «Вишневый сад». Вот на «Дне» не бывал. Жаль, все говорят.
— А вы не слушайте, — маленько подстраховал ретивую Андрееву. — Успеем и на самое дно скатиться. Не так ли, милейшая Мария Федоровна?
— Вы, Савва Тимофеевич? Вы никогда не скатитесь. В здоровом теле — здоровый дух!
Тело она, пожалуй, и знала, но что толковать о духе? Лучше продолжать телесное знакомство — в смысле услаждать российское обжорство.
— Мы с Николаем Николаевичем от безделья намерились было в музей, но какие музеи с женщинами?
— Никаких музеев, — с самой непосредственной игривостью взяла она обоих под локотки. — Я проголодалась, а обедать в здешних ресторанах боюсь. Вы подыщете что‑нибудь неотравное?
— Подыщем, — первым Селивановский согласился.
— Без смертельных котлет, — со всей определенностью добавил Морозов.
Оставалось дело за малым: взять да выполнить достойно свои обещания.
Но дальше‑то, вечером, что?
Селивановский был чутким человеком, как и положено доктору. Он вдруг смущенно признался:
— У меня здесь, в Берлине, старинная приятельница объявилась.
Савва Тимофеевич, ловелас отменный, его ухищрения заметил и только хмыкнул:
— Старовата ли старинная приятельница‑то?
Селивановский лихо вышел из затруднительного положения:
— Если сравнивать с прекраснейшей Марией Федоровной.
— Да ладно, Николай Николаевич, отпускаем.
За разговорами они пришли уже домой, — если можно назвать домом гнездовье полковника Крачковского, — и теперь не знали, чем дальше заняться. Выпить — выпито порядочно, поесть — наелись по-русски, на ночь глядя. Надо было или провожать Марию Федоровну в гостиницу, или.
— Все‑таки долго не задерживайтесь, придется и вас взять в провожатые. Ночь надвигается, страшновато как‑никак.
— Часа в два управлюсь, — залихватски пообещал доктор, сбегая вниз.
Этого выгнал, но разлюбезную пассию не выгонишь, хотя его в сон тянуло. Но и тут выход нашелся в деловом предложении:
— Обсудим, посланница Красина, наши финансовые делишки?
Она была удивлена такому приятельскому началу. Но смолчала, нахохлившись.
— Все, что лично обещал Красину, дам. Тебе же, Мария Федоровна, оставлю векселек.
— Да ты что, Савва, уезжаешь куда? — удивленно подняла она брови.
— Уезжаю. Туда!.. — правая рука у него уже привычно дернулась.
Мария Федоровна вскрикнула, заметив холодный проблеск металла.
— Ну вот. — смутился Савва Тимофеевич. — Несвойственная революционерам пужливость. А еще ниспровергать всех и вся собираетесь!
— Этим пусть мужчины занимаются. Мое же дело. Иль я не женщина?
— Теперь не женщина. Теперь — векселек!
Он подбежал к письменному столу, пощелкал ящиком и сел писать. И всего — то несколько слов, долго ли? Вписать в банковскую бумажку все, что заблагорассудится. Больше ста тысяч рассудить — ссудить, безвозвратно, конечно, он не мог. Да и то — не жирно ли? Запечатывал вексель в конверт сердито. А говорил уж совсем загадочно:
— Спрячьте куда подальше. На грудь любвеобильную. В случае чего, предъявите в Москве, в Купеческий банк. Не торопитесь. Это вроде завещания.
— Завещания? Вы в своем уме, Савва?
— Пожалуй, не в своем, Маша. Теперь я даже в любовники не гожусь. Ступай. Скажи внизу моему верзиле, чтоб взял экипаж. Да!
Брызнувшие из глаз слезы не смягчили его души. Кажется, первым желанием было — швырнуть ему в лицо проклятый конверт! Но ведь дисциплина. Одно воспоминание о темно-холодных глазах Красина остудило пыл. Она нервно сунула на грудь конверт, еще хранивший тепло рук этого необъяснимого человека. Чего‑то еще ждала. Чего?
— Максимычу последний поклон. Думаю, что к твоему возвращению его уже выпустят из крепости.
Опять несообразности. Поклон. Последний? Таких сантиментов за Саввой раньше не замечалось.
Закрыв лицо руками, она выскочила на лестничную площадку и застучала каблучками по ступенькам. Разговора ее с молодцом-охранником, чином, конечно, не меньше капитана, он уже не слышал.
И сейчас же обратные шаги, мужские. Селивановский. Не в подворотне ли он все это время пережидал?
Было искреннее удивление:
— Так быстро управились?
— Так управились и вы... со старинной своей приятельницей?
Чего-чего, а изобретательности в таких делах доктору не хватало.
Он смущенно прошел в свою спальню и разобиженно покрякал за стенкой. Все‑таки немцы слишком уж экономный народ, тонковата перегородка.
Ну и черт с ней!
Савва разделся, лег в постель и включил настольную лампу. Вначале просто так, чтоб не курить в темноте. С чего‑то стал он темноты бояться.
Едва ли ему читать хотелось. Но коньяк и сигара не давали заснуть. На этот раз рука потянулась не за никелированной погремушкой — за странной, как и он сам, книжкой, которая неведомым ветром слетела ему на ночной столик еще в Москве. Кто подсунул ее, лукавую соблазнительницу?
Впрочем, сейчас это не имело значения.
«Ты, мой наивный друг, не веришь в переселение душ? Напрасно. Если хочешь знать, никакой здесь мистики нет. Божий промысел. Иначе как же внук, как две капли воды, может походить на деда, прадеда, даже далекого пращура? Этот пращур некогда жил-жил, потом, как водится, помер. Но что есть смерть? Не более, чем смерть бренного тела. Его бессмертной — так заповедано! — его вечной душе надоело плутать в темноте Вселенной. Не все же в рай попадают. Не все и в ад. Основной народец так себе, серединный. А душа- то, хранимая Богом? Бродит она, бродит в черноте нескончаемой ночи — дай взалкает света. А как его обретешь без бренного тела? Отсюда и желание повторной жизни.»
Четвертой?
Пятой?
Десятой?!
Жаль, на этот раз всласть почитать ему не дали. Сказано, у немцев дверные петли — не в пример нашим! — хорошо смазываются. Кто‑то уже давно стоял за его спиной. Никого он не слышал, читая. Напевал:
Да, но запах духов? Очень, очень знакомый. Потом и слова:
Ох, я‑то, я‑то.
Я такой теперь, ребята!
— Не правда ли, Саввушка, славную книжицу я тебе на прощание подсунула?
Она! Откуда?!
Глава 4. Смерть во спасение…
Так уж теперь получалось: никто и ни о чем не спрашивал Савву Тимофеевича Морозова. О своем приезде не предупреждал. Зинаида Григорьевна свалилась, как яблоневый снег на голову. Просто простучала каблучками по лестнице и открыла дверь. Будто в добрые времена на Спиридоньевке.
— Здравствуй, милый Саввушка! Как поживаешь?
Он как раз расхаживал по гостиной и распевал нечто несообразно-развеселое:
Ох, я‑то, я‑то,
Я‑то...
Я такой теперь, ребята!..
Зинаида Григорьевна остановилась в изумлении, но, кажется, все поняла и, подбежав, поцеловала его в щеку. Пожалуй, даже нежнее, чем обычно:
— Ты весел? Ты здоров? Славную книжицу я тебе подыскала?
Он знал, что и не особо весел, и не особо здоров, однако ж ответил утвердительно:
— Как видишь, дорогая. Твою книжицу почитываю. Брысь, тревоги!
Обоим понравилась эта наигранная бравада. Продолжалось и дальше бы, да в дверь гостиной, так и незакрытой, просунулась бравая голова полковника Крачковского:
— Не помешаю?
Он со свойственной ему непринужденностью подошел к Савве Тимофеевичу и пожал ему руку. Сразу все объяснил:
— Я, разумеется, передал привет вашей разлюбезной супруге. А пришлось порядочно задержаться в Петербурге и в Москве. Дай, думаю, предложу: не поехать ли нам вместе? Как видите!