Не известно, что передумал он по дороге. Но разговор, который состоялся — поразил сотрудника музея. Чекист вынул из шкафа накрытое материей серебряное блюдо. И отдал Успенскому.
— Что это? — спросил ученый.
— Останки Саввы Сторожевского из Звенигорода. Знаете? Делайте с ними что хотите, а блюдо передайте в ваш музей.
Что было делать с такой неожиданной «передачей»? Михаил Михайлович отвез мощи к себе в загородный дом, который находился в Звенигороде (видимо, чекист знал, что тот из Звенигорода). Но хранить их там было совершенно небезопасно. Ведь сотрудник ЧК помнил — кому он передал блюдо. А значит, если бы возникли какие-то обстоятельства — то немедленно бы сообщил об этом.
Теперь, по прошествии времени, мы знаем, сотрудник ЧК никому ничего не сообщил. А Михаил Михайлович перепрятал мощи в другое место — сложил все так как надо, убрал в сосуд и закопал в землю, в саду, подальше от дома.
И вовремя. Неожиданный пожар уничтожил дом. До основания…
Потрясенный этим событием, Успенский перевез мощи к себе в московскую квартиру. Еще перед своей кончиной он хотел передать их в Троице-Сергиеву лавру, но не успел.
Его родственники довершили дело, передав мощи священнику, с которым он беседовал незадолго до преставления. Так в марте 1985 года они попали в Свято-Данилов монастырь.
А уже в августе 1998 года, когда Саввино-Сторожевский монастырь праздновал свое 600-летие, когда он уже вновь принимал прихожан и в его храмах вновь служили священники, по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II — священноархимандрита Саввиной обители — сохраненные буквально чудом мощи преподобного были торжественно перенесены обратно в основанный им монастырь.
Теперь этот день — еще один новый праздник, отмечаемый в Сторожевской обители, называемый по календарю «Вторым обретением и перенесением честных мощей преподобного Саввы Сторожевского». Отмечается он 23 августа по новому стилю. А летом 2007 года событие уже свяжет времена в 600-летнюю годовщину со дня преставления преподобного Саввы.
Говорят так: Россия жива, пока жив хотя бы один ее праведник.
Известные и чудотворец(наброски из дневника)
Дух звенигородской земли впитал в себя величие русской культуры.
Тихие и не предвещавшие великих бурь времена начала XX века стали периодом расцвета «дачного Подмосковья». Появились в печати многочисленные романы, связанные с теми или иными «дачными историями». Лучше всего это удавалось Чехову.
Звенигородская Америка (так буквально называли эти места на тогдашних цветных открытках) привлекала множество людей. Отдыхающие гуляли у горы Сторожи, бывшая старина превратилась в место экскурсий и «променадов». Паломники жили в монастырских гостиницах в окрестностях Звенигорода и Воскресенска. Именно тогда в здешних парках возникли «обрыв Танеева» и «пейзаж Левитана», разные «аллеи любви» и «тихие долины», что-то вроде будущих бунинских «тихих аллей».
Дачный ажиотаж появился еще с XIX столетия. Привлекала сюда и природа, и уникальный климат (недаром здесь предполагается в наши дни открытие Spa-центра, связанного с весьма ценными источниками минеральной воды). В Звенигород из Москвы «на лето» устремляются люди разных сословий — дворяне и купцы, духовные лица, приезжают известные музыканты, художники, писатели. Среди них Чехов и Левитан, Танеев и Шаляпин, Глазунов и Рихтер, наконец, Михаил Пришвин. Известно, что разных дворянских усадеб в Звенигородском крае было не меньше двухсот.
Что-то манило сюда. Не только климатом и природой.
И это «что-то» мы не можем обойти стороной в данной книге.
Ранние годы в сельце Захарове — у предков Ганнибалов — это уже много раз повторенный рассказ из жизни поэта. У него был особый интерес к Саввино-Сторожевскому монастырю, что отмечают исследователи. Повышенное внимание к истории этих мест было связано с детскими впечатлениями.
Они же и привели его сюда еще раз, уже в 1830 году. В эти годы он вдруг возьмет и сделает работу архивариуса — переведет на современный русский язык Житие преподобного — основателя монастыря в Звенигороде. Зачем?
Случайного поэт ничего не делал. И тут такая «сугубо церковная» тема…
А уже давно старец Савва — будто «мелькал» среди его строк.
Считается, что прямое отношение к Саввино-Сторожевской обители имеет стихотворный набросок Пушкина «На тихих берегах Москвы» (1822).
На тихих берегах Москвы
Церквей, венчанные крестами,
Сияют ветхие главы
Над монастырскими стенами.
Кругом простерлись по холмам
Вовек не рубленные рощи,
Издавна почивают там
Угодника святые мощи.
Не меньшее значение для определения связки Пушкин— Звенигород имеет и другой его поэтический набросок — «Вечерня отошла давно» (1823).
Трепе[щет] луч лампады
И тускло озаряет он…
Оба наброска, по мнению пушкиноведов, стали частью замысла поэмы «Братья-разбойники», отрывок которой автор позднее все же напишет и опубликует. Древний текст Жития игумена Саввы Сторожевского (и не только тот, с которым работал поэт) подтверждает эти мысли. В одном из чудес, описанных Маркеллом Безбородым, строгий игумен ложится спать, совсем как у Пушкина:
Уже и сам игумен строгой
Свои молитвы прекратил
И кости ветхие склонил,
Перекрестясь, на одр убогой.
Старинные звенигородские предания, связанные со старцем Саввой, видимо, могли лечь в основу какого-то большого замысла. Все больше склоняющийся к духовным темам в последние годы своей жизни, Пушкин понимал, что есть творческие идеи, которые должны «подождать» своего часа. И когда он взялся за перевод Жития Саввы Сторожевского, используя для этого текст из публикации Дмитрия Ростовского и Пролога, он уже знал — для чего это делает. Конечно же его привлекали не исторические изыски и архивные поиски. Звенигородский чудотворец, скорее всего, мог стать прообразом какого-то будущего героя новой поэмы или большого прозаического произведения.
Однако мирские планы (в случае с памятью о Савве) вновь не взяли верх. Имя старца в пушкинском осмыслении в полной мере для потомков так и не прозвучало.
Не в первый раз в истории для преподобного, но, быть может, все-таки — не в последний…
Самое интересное, что было связано с жизнью молодого Чехова в Звенигороде, а она продолжалась довольно длительный период — с перерывами почти два года, можно назвать так: познание реальной жизни. Известно, что в 1884 году ему пришлось замещать в городе уездного врача. Тогда и назвал он сам себя «земским эскулапом». «Живу в Звенигороде и вхожу в свою роль… Милое дело!»
Один из его коллег позднее вспоминал, как будущий писатель «насадил на земле больницы аллею лиственниц, которые еще и теперь стройными красавицами тянутся от служебного корпуса вплоть до больничного», а кроме того, «нашел в лице теперь уже покойного фельдшера земской больницы оригинал для героя своей «Хирургии».
Молодость, жажда познания жизни, просыпающаяся творческая энергия, новая карьера — все это он переживал тогда сполна. Не надо было еще заботиться о собственном здоровье (редкие и счастливые времена!), ничто не предвещало ближайших почти неизлечимых проблем. Вообще, звенигородский Чехов — вовсе не тот Чехов, которого многие привыкли видеть на фотографиях или представлять по будущим сочинениям. Еще не было ни собраний сочинений, ни специального ухода за отращиваемой бородой, ни всеобщего почитания и славы.
В Звенигороде Чехов лечил людей, будучи еще сам здоровым человеком. Лишь позднее, уже потом — он напишет: «У меня всё в порядке, всё, кроме одного пустяка — здоровья». А ведь именно в это время множество паломников стремились в этот уездный город, прослышав со старых времен о чудесных исцелениях людей у мощей преподобного старца.
Потому и примечателен факт: проживая в двух верстах от монастыря, слушая с утра до вечера колокольные звоны, Чехов ни разу (!) — ни тогда, ни позднее — нигде не обмолвился хотя бы словом о своих впечатлениях или представлениях, связанных с обителью или старцем Саввой. Не лечил разве он тех, кто так или иначе работал при монастыре? Не слышал многочисленных рассказов или преданий? Существовал в стороне от реальной жизни, в то время неизбежно во многом связанной с жизнью древней обители? Известные современники, бывавшие тут, почему-то замечали, а вот он, Чехов — нет.
Об этом академик Дмитрий Лихачев сокрушался с удивлением: «Мимо этой «своей красоты» проходили Тургенев, Чехов, Толстой и многие другие. Чехов жил в Звенигороде, жил на Истре, но ни разу не упомянул в письмах о тех памятниках древнерусского зодчества, которые его окружали».
Однако известно, что зимой 1885 года Чехов приезжал в Звенигород на освящение вновь отстроенного здания городской больницы. Освящение — это большое событие, и оно происходило конечно же с участием представителей монастырской братии…
Но — ни слова, нигде, даже ни строчки.
Легко можно представить — что мог думать молодой врач в уездном городе, так много посвятивший докторской практике и уже начинавший писать рассказы, когда из соседнего монастыря приходили люди и рассказывали о чудесах исцеления без всякой профессиональной медицины, лекарств и материальных объяснений. Такие медицинские «нонсенсы» происходили при его работе в Звенигороде постоянно. И отношение практикующего врача к ним вполне понятно. Не желая комментировать события или высказывать по их поводу какие бы то ни было мнения, Чехов просто «молчал». Вступить в полемику с тогдашним уездным светским и духовным управлением для молодого человека было просто карьерным самоубийством. А его отношение к современной церковной жизни можно заметить и в более поздних бумагах, чего только стоит фраза из письма Куприну: «Я с удивлением смотрю на всякого верующего интеллигента». Так и произошло в итоге: писатель и церковная жизнь Звенигорода на первый взгляд словно