Безразмерный Вадим с хрустом развернул черно-белые листы.
– Что там? – нетерпеливо спросил Фрол, промеривая шагами свою тропинку.
– Программа телепередач.
– Наконец-то! – победоносно прохрипел уркаган. – А я боялся, что нас оставят без программы… Читай, брат!
– Ого, – сказал Толстый, зашуршав страницами. – Уже, значит, середина сентября? Вроде недавно лето началось…
– Я же тебе говорил, что тут время летит быстро. Ну, что там? Хорошие фильмы есть?
– Немерено. В воскресенье, например, кино про американскую мафию. «Крестный отец».
Не снижая скорости, Фрол скривился:
– В жопу фильмы про мафию!
– А чем плохи фильмы про мафию? – удивился Толстяк.
– В жопу американскую мафию! – решительно ответил Фрол. – В жопу ее! Зачем тут, в России, нужны истории про американскую мафию? Знаешь, что такое американская мафия?
– Скажи, – развел руками Толстый, признавая авторитет собеседника.
– Барыги! – четко сформулировал Фрол. – Реальные, конченые, стопроцентные барыги! Спекулянты! Самогонщики! Какое отношение могут иметь барыги и самогонщики к настоящему преступному миру? Никакого!
Урка стремительно шагал взад и вперед, глядя в пустоту, швыряя слова, как карты из колоды.
– Теперь смотри, что происходит: честные граждане смотрят такие фильмы, про отца этого, про гангстеров – и думают, что наш русский преступный мир живет в точности так же, как американские мафиози из кино. Ага. По тем же понятиям! Крестного отца в ручку чмокают! Вот где вред! Вот где – центральная опасность! Забудь о кино про мафию, Толстый! Это вранье! По жизни всё не так! В моей стране крестных отцов никогда не было, нет и не будет. Читай дальше.
– Четвертый канал, – процитировал Толстый. – С пяти часов и до позднего вечера передачи про ментов и преступников. «Криминал», потом «Чистосердечное признание», после новостей – «Человек и закон». Потом можно сразу переключиться на третью программу и посмотреть еще «Петровку, 38». А в десять – «Тюрьма и воля».
– Ты шутишь! – воскликнул Фрол.
– Нет, клянусь.
– Пять передач по двум соседним программам! Все на одну тематику! Вот где преступники, – воскликнул Фрол. – На телевидении! Вот где вред!
Вся космогония старого уголовника, простая и радикальная, сводилась к тому, что первейшие и самые крупные негодяи сидят не в тюрьмах, а в офисах, правительственных кабинетах, и редакциях газет, и телеканалов.
– Телевидение тут ни при чем, – возразил Толстый. – Ты не понимаешь, Фрол. Оно дает ту картинку, которую хотят зрители. Публика желает, чтобы ее напугали твоей физиономией, но одновременно тут же успокоили – все нормально, правонарушитель вовремя пойман. И публике дают картинку. А в промежутках вставляют рекламу про стиральный порошок.
– Ясно, ясно. И все довольны, – задумчиво согласился Фрол. – Криминал ворует, публика смотрит и устраивает постирушки, ребята с телевидения собирают деньги… Слушай, дружище, не обессудь, почеши мне вот тут, между лопаток, ближе к правой… да… ага, здесь… Благодарствую. Что там еще?
Толстяк перевернул лист.
– Фильм про людоеда.
– Про людоеда?
– Да. Американский. Послезавтра. По второй программе. В двадцать два ноль-ноль.
– Вот где вред! Про людоеда, значит…
– В чем же здесь вред?
– А ты не понимаешь? Нельзя этого показывать! Нет, можно, конечно. На то она и свобода. Ага. Но – не по телевизору. А за большие деньги, в специальных местах. За забором…
– Как порнофильмы? – предположил Толстяк.
– Например. Ага. И чтоб на том заборе – никаких ярких картинок, и надписи – красным цветом!
Толстяк снисходительно улыбнулся.
– А кто будет определять, какой фильм плохой, а какой хороший?
Фрол развел руками.
– Бабы! Наши сестры и матери! И еще – попы. Специальная комиссия. Пусть вся эта дрянь, наркота, людоеды, маньяки, крестные отцы – все идет через комиссию! А что? Сто уважаемых баб и сто попов. Тайное голосование. Ага. Там все решается: это кино в обычном месте крутим, а это – в специальном закрытом кинотеатре…
– Ясно. – Толстый улыбнулся еще раз. – А кто тогда станет отбирать женщин и священников в комиссию, Фрол? Между прочим, в кино крутятся деньги, немалые! Можно тихой сапой просунуть удобных и нужных людей, и они станут голосовать как надо за взятки…
– А за взятки – расстреливать!
– Женщин и попов?
– Да! Да! – с немалой страстью воскликнул Фрол, останавливая свой бег. – А как иначе? Нет, я не могу, я еще замутку чифира организую, а вы как хотите. Расстреливать надо, Толстый, по-любому. Публично. Показательно. Ага. И показывать в новостях. Чтоб позор на всю страну, чтоб он падал на их семьи…
– Ты, Фрол, идеалист.
– Может, оно и так. Но беспредел и душегубство в открытую светить нельзя. А тем более кино про это придумывать. Читай дальше…
Толстяк опустил глаза в газету и пробормотал:
– Странный человек. Сам от мусоров пострадал, всю жизнь по тюрьмам, а призываешь расстреливать…
Фрол посерьезнел.
– На это я тебе вот как отвечу, дружище. Вся моя жизнь – говно и параша. Лучше бы меня расстреляли. Солдатики. Как положено, у стеночки. Лучше бы расстреляли! Спроси меня сейчас – что бы ты выбрал, мил человек, двадцать лет сидеть пятью сроками или вышку, – я бы, дело прошлое, выбрал вышку. Чифир будешь?
– Нет.
– А ты, Будда?
– Благодарю, – вежливо отказался я и отложил в сторону учебник.
Для меня настал черед нового дела. Я вытащил из-под подушки большую тетрадь, снял с полки потрепанный детектив Рекса Стаута (собственность тюрьмы) и стал переписывать книгу от руки.
– Брезгуете, да? – пошутил Фрол. – Ясно. Хрен с вами обоими. Так вот, братаны: лучше благородную пулю поймать лбом, чем всю жизнь по зонам мыкаться. Реально это так. Кого не расстреляли, пожалели – тот потом злобу и говно в себе носит, и по белу свету распространяет. В том числе – фильмы снимает вредные. Про людоедов и барыг, про всяких гадов. Был такой Ленин, Владимир Ильич, может, слышали? У нас на зоне, в Потьме, дело прошлое, в семьдесят пятом, в библиотеке только два полных собрания было – его, Ленина, и еще Джека Лондона. Я и того, и того прочел. Больше расстреливать! Так пишет Ульянов-Ленин. В каждой третьей статье – больше расстреливать! Он, гений, в корень глядел. Причину видел. Гнилое семя с корнем выдирать надо. А ты говоришь – кинематограф…
В продолжение всей беседы я молча сидел и писал слова в тетради.
В первый же день своей новой жизни, получив, по воле тюремного начальства, двух соседей – взрослых, пятидесятилетних мужчин, – я сразу положил себе за правило нарушать молчание только тогда, когда ко мне прямо обращаются с вопросом или просьбой. В остальное время держал рот на замке. Разгаданный мною принцип тюремного сожительства формулировался просто: живи как хочешь, но не в ущерб другим. Не прикасайся к человеку и к принадлежащим ему предметам. Не мешай ни в чем. Не лезь с советами. Не высказывай мнения. Но и сам занимайся тем, что тебе нужно, своим делом, – никто никогда не станет тебе мешать, отвлекать, если ты сам никому не мешаешь.
– Андрюха, – вдруг спросил Фрол, – что ты делаешь?
– Переписываю текст, – дружелюбно ответил я, – а что?
– Переписываешь текст из книги?
– Да.
– Зачем?
– Хочу кое-что попробовать.
– Например? – настаивал Фрол.
– Почерк изменить.
В серых глазах татуированного старика появилось изумление.
– И как ты его хочешь изменить?
– Полностью.
– Нет, ты не понял. Каким способом?
– Очень просто, – серьезно сказал я. – Каждый день я переписываю одну страницу текста из любой книги. Уже в течение одиннадцати дней. Но пишу не обычным своим почерком, а печатными буквами. То есть я намерен сделать так, чтобы рука – забыла. Отвыкла.
– Понятно, – осторожно прохрипел Фрол, перестал ходить и уселся на свою койку.
Действие кофеина прошло. Теперь завсегдатай лагерей на глазах становился угрюм. Я уже знал, что минут через двадцать его естество потребует новой дозы.
– А зачем тебе это?
– На всякий случай, – уклончиво произнес я. – Вдруг когда-нибудь мне придется отваливать навсегда.
– В бега, что ли?
– Вроде.
Толстяк сдвинул белесые брови, сжал губы в нитку и сурово покачал головой.
– Ты тоже насмотрелся фильмов. Не сходи с ума, сынок! Тебе сколько лет?
– Двадцать семь.
Мои сокамерники синхронно рассмеялись.
– Ты мальчик еще! – покачал головой Толстяк. – Мальчик, понимаешь? А мне скоро пятьдесят. Сейчас у меня есть деньги, дома, бизнес, всё на свете. Причем – заметь – в сорок лет я еще ничего не имел. Ни домов, ни бизнеса, ни денег, ни перспектив. Так что не спеши, не горячись, не лезь рогами вперед. И ни в коем случае после тюрьмы не берись за старое. Брось, забудь, стартуй по новой. У тебя все впереди. Отсидишь свое, выйдешь, займешься нормальным делом, заработаешь деньги, детей будешь растить, жить, дышать полной грудью будешь. Зачем тебе весь этот шпионский бред? «В бега»? «Почерк менять»?
– Что ты к нему пристал? – перебил Фрол. – Может, человек наворовал столько, что у него пол-Москвы врагов. Ага. Пусть занимается, если ему надо.
Толстый умолк. Фрол повернулся ко мне.
– И что, Андрюха, получается у тебя твоя затея?
– Нет, – я с сожалением покачал головой. – Позавчера, на девятый день, я попробовал вернуться к обычной манере письма – никаких изменений.
– Не все так просто! – ухмыльнулся Фрол. – Природу не обманешь!
– Я попробую.
– Пробуй, – скептически разрешил урка. – Только я тебе вот что скажу. Был однажды такой интересный малый: Ленин Владимир Ильич. Может, слышал? После революции – когда у него уже была вся власть, когда жизнь кое-как наладилась – он заболел и стал умирать.
Много народу тогда сбежало с деньгами. Все попрятались – кто в Европе, кто в Бразилии. Те, кто при Ленине стоял у власти, кто буржуев расстреливал и их бриллианты себе на карман поставил. Деньги, камешки, валюту – по швейцарским банкам рассовали. Пластические операции и так далее… Почерк тоже сменили. Ага. Короче говоря – все меры приняли. Потом Ленин умер. Пришел Сталин… – Фрол сделал театральную паузу. – И он – отыскал всех. Всех! В Европе, в Бразилии, везде достал. Всех нашел – и под пытки приказал. Мучить, резать. Все деньги вернул. На них и устр