Ничего такого особенного в моих рассветных бдениях не было: проснувшись в шесть часов и выключив мешающее радио, я просто сидел в полнейшей неподвижности, по часу, иногда по полтора, закрыв глаза и держа корпус прямо, и старался при этом не думать ни о чем. Мысли – когда наконец я разрешал им появиться – выстраивались в ровные шеренги и повиновались моей воле. Нужным мыслям разрешалось развиваться в идеи, ненужные изгонялись в никуда.
Сокамерники больше не раздражали меня, а скорее забавляли. Теперь я видел в них добрых и, пожалуй, небесталанных людей, при этом до невозможности нерациональных.
К тому же к середине осени – а осень в Лефортовской тюрьме уныла, сера, угнетающе тиха, печальна, окрашена жидким светом полуслепых электрических лампочек, пропитана запахом волглых простыней – один из троих, Толстяк, впал в глубокую меланхолию. Он спал до полудня, а затем весь день валялся на спине, молча разглядывая фотографию жены и детей; перерывы делались только для того, чтобы прожевать очередной кусочек любимого продукта. Я смотрел на него с жалостью. С моей новой точки зрения было очевидно, что строительный магнат допустил в голову лишние мысли и теперь страдает, не в силах изгнать их.
Причиной упадка я считал недостаток колбасы. В очередной продуктовой передаче Толстяк получил лишь мыло, чай, сахар и сигареты. Все его расчеты рухнули. График питания сорвался. Еще неделю назад мой объемистый сосед был добродушен и бодр, вслух читал газеты и шутил – теперь это был тяжко вздыхающий, глубоко удрученный человек. Он явно переживал колбасную ломку. Двое суток он вынашивал надежду, что произошла ошибка и ему принесли не тот мешок. Написал заявление на имя начальника тюрьмы с просьбой разобраться. Но администрация оскорбилась – однажды вместо вертухая «кормушку» открыл заспанный и раздраженный чин, с лысиной, бородавкой и майорскими погонами, доступно разъяснивший, что в специальном следственном изоляторе «Лефортово» случайностей не бывает: всякий арестант получает в точности те продукты, которые его родственник просовывает в окошко приема передач.
Еще через день все прояснилось. Строительного начальника вызвали на допрос.
Он сидел больше полугода, и дело его было решено. Следствие доказало вину в несколько месяцев. Предстоял суд. В отличие от меня, отправляющегося в следственный кабинет регулярно, дважды в неделю, Толстяка вообще не дергали на допросы.
Когда контролер сообщил ему о вызове, опечаленный чревоугодец натурально испугался. Трясущимися руками сменил мятые спортивные штаны на другие, более чистые и нарядные, пригладил волосы и в проем открывшейся двери шагнул, поеживаясь и втягивая голову в плечи – словно припозднившийся курортник в остывающее сентябрьское море.
Возвратился к обеду.
Фрол и я решили не садиться за еду без нашего приятеля. Он явился прямо к накрытому столу, во всем его великолепии: мутный макаронный супчик плескался на дне сизых алюминиевых мисок, а меж ними на кусках мятой газеты покоились специи и закуски – крупная соль, несколько колец лука, чеснок, пайка хлеба. Отдельно, с угла, размещались деликатесы – сыр и пара огурцов.
Магнат вернулся злым. Смачно и оглушительно, в точности как Фрол, он прохаркался в умывальник, сел и молча схватил ложку.
– Был адвокат, – сообщил он. – Новости принес. От жены.
Посмотрев в свою миску, он раздраженно отодвинул ее от себя и зажмурился, словно бы намереваясь заплакать.
– Деньги мои кончились, – сказал он. – В доме больше ни копейки.
– Это неприятность, – тихо вздохнул Фрол.
– Неприятность? – Толстяк побагровел. – У меня четыре дома! Не скажу где, но они есть! Двухэтажные кирпичные коттеджи, под шифером! Она должна была взять и продать любой, и денег хватило бы на сто лет!
– Супруга?
– Да! Об этом мы с ней много раз говорили! А теперь пишет, что продавать ничего не хочет, потому что никто не дает ей нормальной цены!
Магнат едва не всхлипывал. Я и Фрол сочувственно молчали, не притрагиваясь к еде.
– У меня четыре дома, все – с гаражами и участками, а я сижу без куска хлеба!
– Слушай, – спросил я, – а ты строил особняки?
– Последнее время – только их и строил.
– За что же ты сидишь?
Толстый прокашлялся.
– Я сижу, – нехотя сообщил он, – за то, что построил особняк одному очень большому человеку.
– Где же тут преступление?
– Оно в том, что деньги, которыми мне заплатили, оказались украдены.
– А при чем здесь ты?
– При том, что материалы, из которых я строил, тоже были украдены.
– Тогда посадить должны были вас обоих. И тебя, и большого человека.
– Нет, – магнат с горечью покачал головой. – Этот человек оказался настолько большой, что если его посадить, то тогда сажать маленьких людей станет вообще незачем. Так мне объяснили, сразу.
Фрол улыбнулся.
– А я-то думал, что большой человек – это ты.
– Нет, – сокрушенно признался магнат, – я не большой. Я просто толстый.
– Зачем же ты рисковал? Строил дом из ворованного?
– Не всякое воровство – преступление, – убежденно провозгласил Толстяк. – Сколько ни укради у государства – своего все равно не вернешь. Я ничего ни у кого не украл. Я забирал то, что мне положено!
– Ладно, – сурово махнул рукой Фрол, – украл или не украл – это нас не касается. В камере этого не рассказывают. Правильно, Брумель?
Я с достоинством цыкнул зубом.
– Лучше расскажи нам, – попросил Фрол, – как ты растолстел.
– Толстеть и воровать – это один и тот же процесс, – печально ответил строительный начальник. – Во всяком случае, для меня. Хотя я вообще-то толстый с детства. Это, кстати, мне не мешало. Если в школе кто-то пытался пошутить надо мной – я сразу бил в ухо. Потом – стройбат. Там то же самое. Но интереснее: я в ухо, мне в ответ, и так два года… Отслужил срочную – и на стройку. Вырос с рабочего до бригадира. Заочно окончил институт. Вступил в партию – передвинули в прорабы. Через пять лет – начальник участка, через семь – замначальника управления. Потом начальник…
Воспоминания явно отвлекли магната от раздумий насчет жадной супруги, и он взялся за еду. Мы последовали его примеру.
– А как стал начальником – так и растолстел! – предположил Фрол, почесав ключицу, отчего вытатуированная там воровская восьмиконечная звезда пошевелилась, как звезда морская.
– Отнюдь, братан, – ответил Толстый. – Не сразу. Если честно, я вообще тогда не имел подкожного слоя. Ни физически, ни финансово. Вкалывал много, ел мало, почти не спал, особенно летом, когда сезон, когда люди на объекте – в три смены… У нас в стране тогда строили от севера до юга. И не гнилые магазины с бумажными крышами, как сейчас, а заводы. В общем, проходит год, второй, я – целый начальник СМУ, машина с водителем, галстук, партбилет, зарплата немалая, но при всем этом – бегаю, как мальчик, между высокими кабинетами или по котлованам, грязь дикая, мороз, дождь, холод, жара, ответственность – стройка, одним словом. Стал уставать, зубы сгнили, почки посадил, печень, естественно, тоже…
Я и Фрол, жующие горький лук и влажный сыр, согласно кивнули. В таком деле, само собой, без водки никак нельзя.
– И вот под конец года обещают мне премию и путевку в Сочи. А кроме того, с распродажи, – Толстяк уже почти успокоился, активно действовал ложкой, забрасывал в рот хлеб и куски помидоров, – достался мне дефицитный костюм, польского пошива, и ботинки, английские…
– «Ллойд»? – предположил я. – «Черч»?
– Хрен его знает, – емко высказался Толстяк. – Не в этом дело. В общем, в этой красоте, после срочной оперативки угораздило меня двинуть на объект ночью. На обратном пути застряли. Темень, грязь по колено, дождь пополам со снегом, начало зимы. Поменялись мы с водилой местами, он – толкать, я – газовать, а в водиле метр пятьдесят росту и подкожного слоя никакого… Через час плюнул я, снял ботиночки, штаны закатал и – сам в грязищу прыгнул. Толкал еще час. Вытолкнул. Водиле сразу говорю: у тебя наверняка водка есть, налей-ка мне срочно стакан, а не то завтра слягу с воспалением легких. Нет, отвечает мне водила, у меня водки, ты ж сам запретил под страхом смерти. Ладно, отвечаю, поехали домой. Приезжаем, я ему говорю – проверь-ка, друг, заднее колесо; а сам под сиденье к нему заглянул. Там – не одна, а аж две бутылки! Я ему сгоряча – в рыло. Наутро он в партком, жаловаться. Секретарь парткома вызывает, матом два часа орет. Мне – выговор с занесением. Недостойное члена партии поведение, рукоприкладство, унижение достоинства… Отбирают путевку в Сочи, премию. Всё. Иди, работай…
– Вот где преступники, – каркнул Фрол, встал и устремился к емкости с чаем; он ел очень мало, после нескольких ложек баланды и куска хлеба с сыром уже принимал сытый вид, незамедлительно догоняясь чифиром.
– В тот же день, – магнат драматически вздохнул, как будто заново переживая прошедшее, – я две машины щебня оформил налево, на дачу к директору универмага, он мне в ответ – два костюма бельгийских. И так оно пошло, под кожей копиться… Кстати, и я чифирну, Фрол.
– Давно бы так, – обрадовался седой урка, произведя сложное, положительно окрашенное движение тела, отчего поколебались почти все его нательные рисунки: и Богородица на животе, и купола на предплечьях, и прочие знаковые орнаменты. – Тогда и ты с нами, Андрюха.
– Без базара, – согласился я.
«Немного яда не повредит», – пролетела в голове мысль, хотя я ей этого не разрешал.
Дважды шумно отхлебнув черной жидкости, Толстяк крякнул. Его передернуло. Теперь слова выскакивали из него быстро, как бы подгоняя друг друга.
– Не прошло и двух лет – я как очнулся! Зубы вставил! Жене – шубу, сыну – машину, теще – финский шифоньер! Водилу уволил. Секретарь парткома – лучший друг. Делюсь, как положено, со всеми. Они – со мной. Никто не воровал! Все забирали только свое. То, что положено! Компенсацию за тяжелый нервный заработок! Глаза мои открылись. Стало ясно, что отбор малой доли заложен строительными учеными во все стандарты, во все правила и нормы! Еще со времен Сталина! Расчеты изначально сделаны с огромным запасом. То есть я кладу вместо тысячи кубов девятьсот девяносто, десять кубов – моя доля, и все это без особого ущерба для прочности или качества!..