– Понял-понял!!! Пойдем пока!!!
Меня грубо толкнули в спину.
– Заслушался?
Некто в грязном хаки, кривоногий, черноволосый и рябой, ростом не более метра шестидесяти показал мне резиновую палку и осклабился, обнажая мелкие коричневые зубы.
– Проходи, – велел он, кивнув на дверь в серой стене. Внезапно из-под моего языка ушла вся слюна. Разлепив губы, я прохрипел:
– Слышь, старший! Где я? Что это за место?
– Нормальное место! – Кадавр осклабился вторично. – Лучшее на свете! Вперед шагай!
– Где я? Куда я попал? – настаивал я, подхватывая свои мешки.
– «Матросская Тишина»!
Между прочим, это прозвучало гордо, со щегольским апломбом, как будто речь шла о гольф-клубе.
Я вошел. В нос ударили крепкие запахи мочи и казармы. В тусклом электрическом свете я обозрел ободранные стены и желтый кафель пола. Кадавр интенсивно топал сзади.
После обязательной процедуры с выяснением моей фамилии, имени, отчества и года рождения, а также статей обвинения я очутился в отделении для шмона, где мною занялся второй кадавр – одетый более чисто. Облокотившись на обитый жестью стол, он вяло поковырялся в моем бауле.
– Из «Лефортово»?
Я кивнул.
– Давно сидишь?
– Восемь месяцев.
– Не срок, – констатировал кадавр № 2. – Хрен с тобой. Пошли. Живей, живей!
Что характерно: мой задний проход не был изучен. Это не страшный Лефортовский замок, сразу уяснил я. Тут нравы явно попроще. Тут не смотрят в задний проход.
Оказавшись в анфиладе помещений, закрашенных жидким свечением пыльных ламп, с ноздреватыми, в цементной «шубе», стенами, я понял, что дом, где я очутился, сам по себе есть задний проход, анус цивилизации. И запахи соответствуют, и шумы. Вся природа темно-зеленых коридоров и комнат, грязных, сырых, полутемных, заблеванных, засыпанных хлоркой, гудящих матерными окриками и топотом сапожищ, кричала о том, что именно здесь гражданское общество испражняет себя, исторгает прочь человеческие отходы. Ныне, стало быть, оно испражнялось мною. Деловито и не без юмора. Проталкивая меня все дальше и дальше по своим кишкам.
Дойдя до конца первой из них, я вслед за конвоиром повернул налево и поднялся вверх по лестнице – широкой, словно в Университете имени Ломоносова, – на второй этаж. Здесь оказалась вторая кишка, длинный коридор; вдоль потолка тянулись металлические короба вытяжной вентиляции; в стенах – массивные стальные двери, некогда крашенные черным, но от времени и паров дыхания многих тысяч людей краска давно облезла и сам металл местами тронулся ржавчиной. «Амбразуры» в дверях – все открыты настежь, и в каждой маячило бледное, любопытствующее молодое лицо, провожающее меня внимательными глазами.
Остановившись, конвоир извлек связку массивных ключей, выбрал среди нескольких нужный, вставил в замок и дважды с усилием крутанул. Потянул дверь на себя.
– Заходи, – пригласил он и зачем-то подмигнул мне шальным черным глазом.
Сжав свои мешки, я сделал два шага, оказался внутри и немедленно уперся в плотно прижатые друг к другу человеческие тела. Так бывает, когда пытаешься проникнуть в пассажирский автобус в час пик ранним утром. Только в автобусе люди имеют на себе одежду, не курят, и среди них находятся женщины. Здесь же одежда и женщины напрочь отсутствовали.
– Куда?!! – возмущенно зашумели вокруг меня несколько хриплых голосов, тут же подхваченные эхом других, более отдаленных и более многочисленных голосов. – Куда, старшой??? И так впритык!!! Куда еще?!!
В ответ надзиратель испустил громкую матерную тираду.
– Сколько вас? – выкрикнул он.
– Сто тридцать пять уже!
– И чего? – хохотнув, возразил вертухай. – Вон в сто девятнадцатой – сто пятьдесят, и ничего, никто не хрюкает! Отставить базар!
Дверь за моей спиной захлопнулась.
После двенадцатиметровой лефортовской камеры пространство впереди меня увиделось как необычайно обширное. Я вдохнул, но это оказалось не так просто – вместо воздуха в легкие проникла некая гадкая субстанция. По вискам мгновенно потекли струйки пота.
Из белесого марева проступили очертания многих десятков полуголых и совсем голых людей. Непрерывно шевелились мосластые конечности. Морщилась нездоровая кожа бритых, исцарапанных черепов. Дикие, воспаленные взгляды вопросительно обратились на меня – и тут же потухли. Шум голосов усилился, прекратившееся на несколько мгновений шевеление рук и глаз возобновилось.
– Слышь… – кто-то тощий, остроносый, весь покрытый коричневыми пятнами йода тронул меня за рукав, – слышь, ты, это… вещи здесь оставь, а сам иди туда, дальше… Там – смотрящий, с ним поговори…
Повернувшись боком, я протиснулся меж тел, сделал шаг, потом второй и третий. Теснота ужаснула меня. На стальных двухъярусных лежаках, тесно прижатые друг к другу, боком лежали голые спящие существа. С потолка бесформенными сталагмитами свисали массивные связки вещей: сумки, баулы, узлы, мешки и пластиковые пакеты. На натянутых веревках сушилось серое белье. В центре пространства обнаружился длинный стол, сплошь заставленный железными кружками с облупившейся эмалью. В некоторые из сосудов были воткнуты кипятильники. Струи сизого пара рвались вверх.
Отовсюду торчали татуированные костлявые плечи, колени и локти. Кто-то проводил меня недобрым взглядом, кто-то плотоядно ухмыльнулся, кто-то поздоровался, словно со старым знакомым, – но я молча делал шаг за шагом, иногда нагибаясь, чтобы не задеть головой ноги спящих на втором ярусе. Теперь пот струился не только по вискам, но уже и по животу.
Я снова попытался ухватить ртом воздух и опять понял, что процесс дыхания здесь сопряжен с трудностями, требует определенного навыка. На третьем шаге вглубь камеры я захотел развернуться и броситься прочь. Мне стало совершенно ясно, что мое появление здесь – явная ошибка, недоразумение, недосмотр администрации; я не должен, не могу тут быть; мне надо срочно покинуть этот кошмарный зверинец и потребовать для себя особых условий.
Замедлив ход, я решил, что вернусь. Мысль появилась на пятом шаге, когда впереди из табачного кислого тумана возникла очередная коричневая ступня спящего на втором ярусе арестанта. Человеческая конечность, пораженная язвами, наполовину желтая, наполовину зеленая, обработанная то ли фурацилином, то ли мазью Вишневского, то ли другим подобным снадобьем, с непристойно отставленным мизинцем, с полумесяцами черной грязи во впадинках между пальцами, с безобразно отросшими ногтями, вдобавок пораженными грибком, появилась прямо перед моими глазами, на расстоянии десятка сантиметров, и я остановился. Решил пойти назад. Ломануться.
«Ломануться – это очень стремно, – сказал мне когда-то Фрол. – Если ты пойдешь к двери, и постучишь кулаком, и попросишь мента вывести тебя из камеры – ты пропащий человек. Никогда у тебя не будет авторитета и уважения, ты обречен жить в стаде, ты пассажир. Ты – ломовой. Никогда не стучи в дверь кулаком. Решай все вопросы – на месте. Сам. Присмотрись, приглядись, пообщайся. Не торопись искать местечка для сна. У тебя все будет в порядке, ты парень с головой, решительный. Но никогда не стучи в дверь кулаком!»
«Извини, Фрол, – сказал тут Андрюха и скривил рот – вежливо, но и крайне цинично, некрасиво, – извини, я здесь не могу, это свинарник. Я пойду к тюремным властям и куплю себе местечко получше. Уплачу по таксе. Пусть другие кретины задыхаются в этом аду и взаимно обоняют производимый ими смрад, газы ста тридцати кишечников. Пусть другие вдыхают дым копеечных сигарет.
Я попрошу вертухая вывести меня в относительно прохладный коридор и там предложу ему любые деньги, лишь бы он отвел меня к начальству, и начальству я тоже посулю любые деньги – для того, чтобы уйти отсюда! В конце концов, я не последний человек! Я крупный преступник! Я схвачен за кражу полутора миллионов американских долларов! Я московский бизнесмен! Банкир! Я крутой, богатый, что я буду делать в этом месиве тел, в этом муравейнике, в этой выгребной яме?»
Но я все же шагнул вперед.
Тут кто-то очень злой и серьезный, с худыми руками, неимоверно заспанный – его сильно опухшие веки то и дело тяжело падали вниз, но тут же он снова таращил внимательные глаза, – возник передо мной и ударил кулаком по качающейся перед моим носом грязной ноге. Ткнул несильно, но так чувствительно, что обладатель гниющего копыта подтянул ногу, жалобно застонав внутри своего яркого сна. Против своей воли я увидел, как из проймы его грязных, почти истлевших семейных трусов, прожженных в двух местах, с торчащей из пояса перевязанной узлами резинкой, вывалились очень крупные, коричневые, покрытые ярко-красной сыпью яйца, а кроме того, стало очевидно, что и самый член сильно эрегирован, стоит торчком, крепко натягивая истончившуюся ткань.
Мне опять показалось, что пора разворачиваться. Но изможденный весело улыбнулся мне, и я передумал. Изможденный поднял глаза выше и отыскал взглядом удрученного человека с внешностью уроженца Центральной Азии – искусно балансируя, он сидел, подобрав под себя короткие ноги, на краю верхнего ряда спальных мест.
– Слышь, – негромко, но внятно позвал изможденный.
Азиат очнулся от полудремы.
Изможденный указал на интимный непорядок спящего.
– Толкни его… Скажи, чтобы поприличнее вид принял…
Просияв, азиат с удовольствием потряс соседа за колено, почти разбудил. Тот заворочался, получил во сне несколько слабых тумаков от прижатых справа и слева и прикрыл свой срам.
– Только что вошел? – спросил изможденный, обратив на меня красноватые глаза. Он разлеплял сухие губы с видимым трудом.
– Да.
– Пойдем со мной…
Ловко разрезав голую толпу плечом, он вывел меня к воздуху и свету, в конец пространства. Здесь, в торцевой стене, имелись два широких длинных окна, на каждом – решетки, а за ними еще и «реснички» – длинные полосы крепкого металла, часто вваренные в раму под углом, чтобы проходил воздух, но не прямой взгляд.
Под окнами суетились несколько очень потных, грязных молодых людей в семейных трусах – негромко переговариваясь, они ловко манипулировали толстыми веревками, свисающими из окон. В простенке висел большой телевизор. Под ним, прямо на полу, на самодельной электроплитке стояла железная миска, в ней жарилось что-то малоаппетитное. Часть стены рядом представляла собой внушительный иконостас: в несколько рядов висели изображения святых. Лики их были суровы. Точно так же – испытующе, пристально – смотрели на меня глаза моего визави: серое лицо, впалые щеки, диковатый взгляд.