От размышлений его оторвал громкий голос фельдфебеля. Он сообщил, что до театрального представления осталось тридцать минут. Ровно в три часа всем желающим собраться в подвале лесопильни. Эрих отставил пустой котелок и вздохнул. Он размышлял – идти ему на концерт или нет. Сама программа его мало интересовала. Вот если бы встретить там какого-либо из знакомых, услышать, какие театральные пьесы идут во Франкфурте, в Берлине, Дрездене, Дюссельдорфе, что снимают в Бабельсберге, тогда был бы смысл. Все эти города ему не чужие. Там он выступал на сцене как профессиональный актер государственного театра, снимался в кино, там у него оставались друзья, любимые девушки. Ах, стоит ли о них вспоминать, если они ему не пишут?
Он развернул газету «Völkischer Beobachter». В ней, как всегда, сообщалось о выдающихся победах немецкого вермахта на всех фронтах, с юга до севера. И в Африке мы тоже победители. Нам очень нужен Тунис. Только победами завершались бои летчиков, танкистов, пехотинцев, моряков. И кратенько сообщалось о жестоких, бессмысленных налетах англо-американских бомбардировщиков на Кельн, Любек, Мюнстер, Берлин. Невероятно!
В подвальном помещении лесопильни было душно, но тепло, горели керосиновые лампы, спиртовые светильники. На небольшом возвышении, считавшемся сценой, в несколько рядов повесили маскировочные сетки, служившие портьерами. Эрих сидел недалеко от входа. После еды его разморило, потянуло в сон. Он успел заметить, что многие солдаты, сидевшие в шинелях на скамьях, клевали носом.
Этот спектакль был своего рода наградой за тяготы фронтовой жизни. Офицеры заняли первые ряды. Артисты из Берлина в комичном виде изображали бородатого дурака-Ивана, которого взяли в плен и который лопотал что-то на ломаном немецком языке, падал на колени, умолял взять его в Германию, просил показать эту благословенную страну, в которой царит немецкий порядок и благополучие.
Смеялись немногие, уж слишком большим дураком получался этот Иван. Такие шутки проходили в первый год войны, но не после Сталинграда, не после Курска. Спектакль поставили под девизом – «Немецкий солдат умеет воевать, а русский умеет только водку пить». В завершение слово взял местный комик, он старался развеселить публику шуточками и анекдотами, пародировал Сталина, крутил усы, морщил брови, старался говорить с грузинским акцентом. Посмеялись.
Эрих представил себе, что вот если бы здесь перед камрадами его попросили выступить… Он бы не смог. Не было в нем той прежней веры, пропала былая убежденность, что в этой войне присутствует дух романтики. Эта война совсем не была похожа на то надуманное театральное действие, которое разыгрывали в Берлине и показывали на экране…
Ведущий объявил, что военнослужащий-спецпропагандист, актер из Берлина Пауль Хофманн выступит с драматическим монологом. Раздались аплодисменты. На сцену вышел знакомый ему Пауль Хофманн, с которым они во Франкфурте сдавали государственные экзамены на звание профессионального актера. С ним стоило поговорить! Предстоящая встреча сулила юношеские воспоминания о театральных шагах на профессиональной сцене, о знакомых. Может, Хофманн знает что-то о Луизе Блюм? Хофманн повзрослел, отпустил бородку. Видимо, разрешили. С ним надо обязательно встретиться, парень он был симпатичный.
Эрих устроился поудобнее. Хофманн вышел в солдатской шинели, надел каску, взял в руки карабин. Присел на стул. Потом встал. Эрих подумал, что он собирается декламировать военные стихи. Но услышал другое. Совсем другое. Монолог назывался «Немецкий артист на фронте». Эрих не верил своим ушам… Он вцепился двумя руками в скамью и застыл. В полной тишине раздались знакомые ему слова. Сонливое настроение, как рукой сняло.
– Далеко остался мой родной Дюссельдорф, мой дом. Германия призвала меня выполнить свой долг. Со сцены на фронт. Еще вчера я изображал немецких королей, рыцарей, которые бились с неверными за правое дело. А сегодня сам стал рыцарем. Взял в руки карающий меч. Со сцены на фронт… Такое бывает только с артистом. Сценическое искусство – это акт перевоплощения, это игра не только для зрителя, но прежде всего для самого себя. Убедишь себя, убедишь и зрителей…
При этих словах лицо Хофманна ожесточилось. Он крепче стиснул карабин. В голосе зазвучали металлические нотки:
– Но человек один – беспомощен. Ему нужно окружение единомышленников. И такими единомышленниками стали сегодня в нашей стране люди нордической расы, арийцы – высшая категория человеческого развития. Они подняли знамя прошлого, они придали ему новые цвета – черная свастика в белом круге на красном фоне. Так против кого должен направить я свой карающий меч? Нас не любят французы, которые со времен Наполеона посягали на рейнские земли. Не любят англичане, их раздражает наш растущий морской флот. Нас ненавидят ближние соседи – поляки, русские. Мы огненным колесом прокатились по Польше. Данциг и Варшава наши. Мы в России. И она будут нашей! Все почувствуют железную немецкую волю!
Жидкие аплодисменты. Романтический монолог не действовал. Люди устали от деклараций. Эрих сидел истукан истуканом, не хлопал, не шевелился, не знал вообще, как ему реагировать на этот речитатив. Откуда у Хофманна появился его текст? Почти слово в слово. Это же был текст Эриха, с которым он выступал на экзамене на звание профессионального актера. Эрих сам его написал. Профессор Ламмер одобрил. Члены экзаменационной комиссии хлопали. Чьи это проделки?
Встречаться с Хофманном расхотелось. Эрих постарался выйти из подвала незамеченным. Дышал свежим холодящим воздухом. Что же это такое? Чистое воровство! Кто дал ему этот текст? Это, конечно, свинство присваивать чужой труд… А тут еще русские напомнили о себе. В небе появились три гудящих точки, за ними еще три. Они приближались. Самолеты спускались ниже и ниже. Это были русские штурмовики, они переходили на бреющий полет, пускали осветительные ракеты, старались разглядеть, что за движение происходит внизу. Летящие с неба русские машины как цели были очень удобны – только стреляй, но зенитные орудия на земле молчали. А самолеты после третьего захода на бреющем полете стали сбрасывать бомбы и все вокруг поливали свинцом. И начались взрывы. Все разбежались в укрытия.
Налет продолжался недолго, всего минут десять, у самолетов, очевидно, кончился боезапас, и они улетели. А в батальоне стали подсчитывать ущерб. Бомбы разрушили укрытый в лесочке кинозал вместе с оборудованием, повредили три грузовика, два мотоцикла, уничтожили цистерну с водой. Погибших насчитали семь человек, десять раненых. Самое печальное, что одна из бомб попала в блиндаж, в котором располагались господа берлинские артисты. Они только вернулись после концерта, и к ним с воинскими подарками спустился командир пехотной роты лейтенант Уве Шмидт, с ним еще два офицера.
Взрыв был такой силы, что от блиндажа осталась одна воронка. Бревна разметало, превратило в щепки. Кругом земля, окрашенная кровью. Ничего не осталось от лейтенанта Шмидта, от двух сопровождавших его офицеров и от трех приехавших берлинцев. Это была самая большая потеря за все то время, что Эрих находился в батальоне. Настроение у всех было подавленное. Солдаты из батальона двигались от куста к кусту, от одного дерева к другому, нагибались к земле, собирали останки погибших, все найденное складывали в коробки, в мешки.
– Проклятье! – ругались солдаты. – Жаль лейтенанта, он был достойный человек, свой, начал войну с первого дня, стоял у ворот Москвы, воевал под Курском, собирался в отпуск, и вот на тебе, одна бомба – и бесславный конец. Не того убили русские, не того…
На следующий день была печальная церемония прощания. Деревянные гробы с останками погибших, сверху венки, звучали траурные речи.
– Второго такого командира роты поискать надо, – говорил фельдфебель собравшимся. – Лейтенант Шмидт сплотил людей, создал боевую роту. На днях он получил из дома письмо. Обрадовался. Стал собираться в отпуск. Уже чемодан приготовил. И все, нет человека. Его жизнь оставила глубокий след в сердце каждого. Мы всегда будем о нем помнить…
Раздались выстрелы в воздух. Фельдфебель был безутешен. Он отозвал Эриха в сторонку. Голос у него был сиплый, далеко не начальствующий. Изо рта пахло перегаром.
– Тяжело, Ридель, тяжело… Как буду без него, не знаю. Мы за ним были, как за каменной стеной. А теперь кого назначат? Как к новому привыкать? Я человек немолодой, неуживчивый. – Он вздохнул, смачно сплюнул. – Мы тут решили, что тебе придется отправиться во Франкфурт, на родину Шмидта. Это не только недельный отпуск, это выполнение ответственного задания нашей боевой роты, Ридель. Это деловая поездка. Франкфурт же твой родной город?
– Да, – с замиранием сердца ответил Эрих.
– Тебе лично предстоит вручить супруге, то есть вдове, – поправился он, – письмо и чемодан Уве Шмидта, который он собрал для отпуска. Поезжай, камрад. Вспомни нашего друга лейтенанта. Сходи в кирху к пристеру. Расскажи о камраде, утешь мою душу. Тьфу ты, не могу поверить, что его нет с нами…
Фельдфебель не договорил, отвернулся, сжал кулаки и снова сплюнул.
– Мы отомстим за него, Ридель, так и передай ей, отомстим. Разобьем Иванов, не пустим их на наши земли. – Он кулаком вытер глаза. – Тебе нужно будет еще побывать в Берлине. Навести там вдову артиста Хофманна. Это он организовал нам концерт. Вот такая у тебя печальная задача… А теперь иди. Собирайся, времени на сборы – двенадцать часов. Утром отправляйся в батальон, доложить начальству о готовности. Гауптман Хойс отдаст приказ. Проездные и прочие документы получишь в канцелярии полка, там же казначей выдаст тебе денежное содержание и сухой паек.
Эрих вернулся в свой блиндаж. Присел на койку. В душе у него был полный сумбур. Как все это переварить? С одной стороны, надо бы радоваться. Он получил наконец долгожданный отпуск. Но этот отпуск был оплачен кровавой ценой. Погиб Хофманн, и вместе с ним исчезла тайна монолога, который он читал со сцены. Кто раскроет ее? Да и нужно ли теперь этим заниматься? Погиб лейтенант Шмидт, который сделал его ефрейтором, посадил на коммутатор. И этот факт будет еще долго его мучить. «О мертвых