– Понимаешь, год назад меня пригласили в Бабельсберг, сниматься в одном фильме с криминальным сюжетом. Толком мне ничего о нем не сказали. Фильм условно назывался «Дюссельдорфский душегуб».
– Ты должен был играть убийцу, этого Петера Кюртена? – Альмут остановилась, ее глаза расширились. – Он наводил страх на жителей нашего города. Он изнасиловал и убил восемьдесят женщин. Среди них были дети. У наших знакомых погибла двенадцатилетняя дочь! И ты хотел его играть?
– Альмут, успокойся, – Эрих взял ее за руку. Она вся дрожала. – Мне предложили роль помощника адвоката. Там роль всего на десять минут.
– Ну и где же этот фильм, почему его нет на экранах?
– Его запретили снимать. Я вообще ничего толком не знал об этом дюссельдорфском убийце.
– Но ведь все газеты писали, Эрих!
– Дело не в этом, Альмут. Сейчас у кассы к этому Бурелому я увидел берлинского антрепренера, который не хотел, чтобы я играл в этом фильме. – Эрих говорил неправду. Он выдумывал. Но иначе не мог. Как иначе объяснить Альмут свой столь неожиданный побег. – Он вычеркнул мою роль. Мы расстались с ним не очень хорошо. Мне не хотелось бы с ним встречаться. Вот и все.
– Фу, как ты меня напугал, Эрих… – Альмут глубоко вздохнула и взяла его под руку. – Ты не представляешь, какой страх наводил в нашем городе этот маньяк. Этот Кюртен начал убивать еще в 1913 году. Его никак не могли поймать. У него был вполне интеллигентный вид. Он умел заговаривать с женщинами. И они шли за ним, как загипнотизированные. Одна за другой. Он их чем-то очаровывал. Потом любил приходить на место преступления. Толкался в толпе, слушал, что о нем говорят. Вот мерзость! Полиция ни за что не поймала бы его, если б не его жена. Это она его выдала. Соблазнилась денежным вознаграждением. Очень ей хотелось получить обещанные двадцать тысяч марок! Его схватили в 1930 году, целый год длился процесс. Город только этим и жил. Ему присудили девятикратное гильотинирование, представляешь? Не думаю, чтобы фильм о деяниях этого монстра был бы полезен нашему народу. В Дюссельдорфе его едва ли выпустили бы на экран. Слишком живы еще раны. Я просто рада, что ты в нем не снимался. О чем ты думаешь?
– Да, но был еще фильм «М – Город ищет убийцу», разве в нем речь шла не о Петере Кюртене?
– Был такой фильм, я его видела. Ужасный! Но он про Берлин. Там был другой маньяк, который убивал детей. И его запретили. Я не хожу на такие. Это не мое искусство. Я люблю комедии.
Они помолчали. Свернули на Монастырскую улицу, медленно шли по слабо освещенной аллее. И Эрих почувствовал, что с этой минуты между ними возникло какое-то отчуждение, непонимание. Продолжать разговор на волнующую его тему не имело смысла.
– Я думаю, что мне не везет с Дюссельдорфом, – вздохнул он. – Мне надо отсюда убираться. Водевиль мы сыграли и хватит.
– Не говори ерунды, Эрих, уж больно ты щепетильный. – Альмут остановилась, положила руки ему на плечи. – Оставайся. Ты нам нужен. Ты нужен театру. Ты нужен мне. – Она прислонилась к нему. – Ты появился, и у нас стала другая атмосфера, нам нужны свежие силы. Мне нравится с тобой играть. У меня никогда не было такого заводного партнера. А это счастье.
Эрих отрицательно мотал головой.
– Я все понимаю. Мне с тобой тоже очень хорошо. Но тем не менее, Альмут, я должен уехать. О том несчастном секретаре графа Эгмонта в театре будут еще долго вспоминать. И будут смеяться. Кому это приятно? Я споткнулся еще раньше, на дюссельдорфском оборотне. Не придал этому значения. С него все и началось. Все это неспроста… Ты ведь знаешь, артисты театра очень суеверны. Я не из их числа, потому и был наказан.
Эрих наотрез отказался играть в предложенных ему дальнейших спектаклях, сослался на свое нездоровье. Он твердо решил уехать. Не хотелось ему встречать косые взгляды Крумма, видеть печальное лицо драматурга Вагенхауза, не хотелось, чтобы на спектакли с его участием пришла фрау Райнеке. Надо срочно ехать домой, его ждут родители. Его ждут в родном театре.
Эрих заранее предупредил генерального интенданта. Готов уплатить все неустойки. Написал подробное объяснение. Ему нужно домой, во Франкфурт-на-Одере. У него внезапно заболела мать, чувствует себя очень плохо, очень хочет видеть единственного сына. Генеральный интендант был сух и больше не уговаривал его. Он молча подписал все бумаги и, не протягивая руки, указал на дверь.
Не дожидаясь Рождества, во время начавшихся театральных каникул он отправился на Главный вокзал. Его провожала Альмут. Она сама вызвалась. Было холодно, с Рейна дул сильный ветер с дождем и снегом, рвал зонтики. Говорили они мало, все уже высказали друг другу. Она не собиралась расставаться со своим драматургом, ей нравился Дюссельдорф, она солистка в театре. А он насытился Дюссельдорфом полностью, этот город наводил его на грустные размышления. Он здорово споткнулся на сцене. Это не к добру. Пусть каждый останется при своем.
Она протянула ему свою фотокарточку. На память. Он поцеловал Альмут в щеку. Никаких особых чувств больше не испытывал. Все кончилось. Осень снижает горячность темперамента. Поезд медленно тронулся, он сидел у окна. Альмут шагала рядом, вымученно улыбалась, махала покрасневшей от холода рукой…
13. Нападение партизан
Рано утром фельдфебель вручил ему чемодан лейтенанта, напомнил о долге перед павшими, сказал напутственные слова. Эрих забрался в грузовик. С ним сели еще несколько офицеров, отпускники, несколько раненых. Дорога была тряской, раздумья безрадостные. Итак, ему предстояло выполнить два деликатных поручения, а потом он свободен, волен ехать туда, куда захочет. Куда спряталась Блюмхен? Уехала из Франкфурта в Берлин. И что там? В столичном имперском городе трудно найти работу. Артистов там своих хватает. Эриху придется тоже съездить в Берлин. Зайдет к вдове фрау Хофманн, расскажет ей о последнем выступлении ее мужа. Передаст письмо… Потом можно будет заглянуть к тетке Хелен и дядьке Отто. А что дальше? Не отправиться ли ему в Дюссельдорф? Прийти в театр, увидеть Альмут. Альмут Вагенхауз… Нет, лучше в Потсдам, на киностудию в Бабельсберг, надо напомнить о себе…
На перроне собрались сотни отпускников и раненых, отправлявшихся домой, кто на отдых, кто на лечение. Неразбериха, столпотворение. Кто-то находил своих земляков, обнимались, кто-то от радости гудел на губной гармошке. Жандармы взяли всех буквально в оцепление, через их кордон не перескочишь. И началось… Сплошные переклички, проверки солдатских книжек, отпускных документов, раздача сухих пайков, прогон в санитарную часть и дезинфекция, прожарка белья и солдатской формы.
Чистенький, гладко выбритый, в свежем белье Эрих вскочил в вагон одним из первых и занял место у окна. Он чувствовал себя уже отпускником. На лице появилась улыбка. Стояли долго. После еще одной проверки документов, когда патрулирующие жандармы прошли по всему составу, локомотив наконец дернул, и мимо проплыли станционные здания, окруженные заборчиком зенитные орудия, суетившиеся возле них солдаты в касках.
Молитвенно сложив на груди руки, Эрих откинулся назад, прикрыл глаза и притворился спящим. В купе не осталось ни одного свободного местечка. Солдаты еще долгое время топали сапогами, укладывали свои ранцы, вещмешки, чемоданы, устраивались. Поезд набрал скорость, все расселись, начались разговоры. Говорили о доме, о девушках, о гостинцах. Запахло съестным, спиртным. А когда выпили, речь пошла о наболевшем. И сквозь стук колес, сквозь наступавшую дрему Эрих услышал, что это последние отпускники, больше отправлять домой никого не будут. Все останутся на фронтах до победного конца. И те, у кого легкие ранения, будут проходить курс лечения в России, после выздоровления – снова на передовую. Только беспомощным калекам и инвалидам разрешат вернуться. Еще говорили, что на Рождество сократят количество присылаемых из дома и домой подарков. И дополнительные выплаты боевых сократят. Ефрейтор будет получать уже не двести пятьдесят рейхсмарок, а всего двести двадцать. Да, не очень радостные новости…
Эрих открыл глаза. За окном темнело. Погода вконец испортилась, пошел снег, крупные хлопья неслись вдоль окна и заслоняли видимость. Попутчики угомонились, устали. Фляжки убрали, съестное рассовали по мешкам. Все чисто. От выпитого лица у всех раскраснелись. Пахло перегаром. Солдаты прислонились к стенкам и дремали. Вагон покачивало. По полу тянул холодный ветерок, спать расхотелось. Когда же кончится эта безмерная и опасная Белоруссия, когда начнется спокойная Польша? А дальше, о небо! Начнется родная Германия. Где ему лучше выйти? Во Франкфурте? Конечно, а где еще? Там встретится с профессором Ламмером. Старик будет рад видеть своего лучшего ученика. Эрих угостит его русским шнапсом и салом. Ох, они и поболтают! Отведут души. Эрих периодически получал от него ободряющие письма. Они радовали и в то же время наводили на грустные размышления. Профессор Ламмер писал, что театр очень изменился, в классическом репертуаре все чаще появляются патриотические пьесы, на которые никто не ходит. А их ставят, артисты играют, смотреть некому. Кому нужно такое искусство? Лучшие артистические силы разъехались, увы, они, как и Эрих, оказались на фронте…
Колеса стучали, мимо окон проносились черные стволы деревьев, перекошенные телеграфные столбы, разбитые машины, артиллерийские орудия и пустынная кое-где припорошенная серым снегом земля. Безрадостная картина.
– Эй, это, кажется, Эрих? Ефрейтор Ридель? Извините, герр фон Ридель.
Эрих отвернулся от окна, в проходе стоял высокий худой блондин. Правая рука у него была на темной перевязи. Эрих встал, пригляделся.
– Вилли Бауэр! Вот это встреча! – Эрих протянул правую руку и пожал протянутую левую. – Что с тобой Вилли, какими судьбами?
– Не повезло, – небрежно левой рукой махнул Вилли. – Еще одно ранение, теперь серьезное. Я инвалид. Еду на полную демобилизацию. С войной закончил на Днепре у самого Киева. Сначала возле Смоленска попали в левое плечо, теперь на Украине в правую руку. Раздробили кость, боюсь, что не смогу двигать пальцами. Ну а ты как?