Фрейлейн Хауфф почувствовала его состояние, взяла за рукав и подвела к дальней стойке бара.
– Вы прямо с фронта?
– Да.
– Из России?
– Именно.
– Как там?
– Воюем, фрейлейн Хауфф, проливаем кровь за фатерланд, не отсиживаемся в теплых квартирах!
– Побудьте здесь, герр фон Ридель. Выпейте за мое здоровье, я скоро освобожусь, и мы с вами побеседуем. У меня есть к вам предложение. Только, пожалуйста, не уходите.
Она провела рукой по его плечу. И от ее прикосновения у него с души упал камень.
– Не надо так злиться, – сказала она, постояла немного и ушла.
Эрих вздохнул свободней. Заказал рюмку коньяка, опрокинул ее в рот. Взял кружку пива. И припал к холодной плотной жидкости. Утолял жажду. Чудо, а не пиво! Все выпил залпом. Только в это мгновение понял, как был разъярен. Хвала богу, что с ним не было «вальтера». Иначе… Многократно прошил бы этого отсиживающегося в уюте мирной жизни «золотого фазана».
Он стал приходить в себя. Итак, у него появился враг, работающий на киностудии в Бабельсберге. И это непримиримый враг, идейный, партийный. Этот «фазан» будет вредить ему везде, едва только услышит о нем. Вход в Бабельсберг для Эриха отныне закрыт. Молодой амбициозный партийный идеолог, который не только жаждет выслужиться, но хочет завоевать красивую женщину, ни за что не пропустит соперника на съемочную площадку. Прощайте, Грюндгенс, Альберс и мечты стать с вами в одну шеренгу…
Кельнер положил перед ним тарелочку. На ней был свернутый белый листок бумаги. Он развернул его. Наверху золотыми буквами было вытеснено: «Моника Хауфф – помощник режиссера» и адрес: студия «УФА», Бабельсберг, Потсдам, номер телефона.
Внизу написанные второпях строчки:
«Герр фон Ридель, я буду ждать вас у центрального входа в киностудию “УФА” ровно в семь, Моника». И дата 17 ноября 1943 года. Эрих посмотрел на часы – половина седьмого. За окном было совершенно темно. Он выпил еще одну кружку пива, расплатился и неторопливо вышел из ресторана.
Накрапывал мелкий дождичек. Хлопали дверцы автомобилей, заводились моторы, зажигались затемненные фары. Поблескивала мощенная булыжником мостовая. В направлении центральной аллеи шли мужчины и женщины, закончился рабочий день. Под дождем как-то особенно звонко стучали их каблуки. У входа в студию он заметил одинокую женскую фигурку в дождевом блестящем плаще. Узнал ее сразу. И сердце учащенно забилось.
– Я рад вас видеть, – сказал он и протянул руку.
Она слегка пожала ее.
– Я тоже, – смущенно ответила Моника. В темноте он заметил ее улыбку и блеснувшие глаза. – Клинге и Граббе ушли на совещание, – сказала она и взяла его под руку. – Они будут рассказывать об усилении идеологической работы. Геббельс выдал новый циркуляр, и теперь надо срочно ознакомить с ним государственных служащих.
Они быстрым шагом двинулись по главной аллее. Дождь усилился. Моника внезапно остановилась у приземистого автомобиля с вытянутым передком. У него был мягкий затянутый верх. Это был «Horch Cabriolet». На таких могли разъезжать только очень высокие партийные бонзы или генералы. Моника достала ключи.
– Садитесь, герр фон Ридель, садитесь скорее, а то вы совсем промокнете.
– О! – невольно вырвалось у Эриха. – Это ваша машина? – спросил он.
– Нет, но в скором времени станет моей. Это машина моего отца.
Она села за руль, Эрих опустился рядом. В салоне пахло свежей кожей, от Моники исходил тонкий аромат духов. Тихо загудел мотор, по лобовому стеклу, сгоняя капли, стали двигаться черные щетки. Моника включила ближний свет.
– А как с затемнением? – спросил Эрих. – Оно для всех?
– Оно для всех. Но мы живем не в Берлине, а в Потсдаме. Английские бомбардировщики к нам залетают реже. У меня на фарах тоже есть специальные светозащитные щитки. Иначе меня остановят.
– А почему они не летают в Потсдам? – спросил Эрих. – Это же историческая резиденция прусских курфюрстов. – Он повернулся к Монике. – Не летают из уважения к прусским предкам или потому, что здесь нет военных объектов?
– Почему же, есть, – возразила Моника. – У нас в Потсдаме шьют военную форму, шинели, сапоги для солдат вермахта.
– Вот как? А откуда вы это знаете?
Она рассмеялась.
– Мой отец владелец швейных фабрик.
Они подъехали к главному выезду. Впереди горели красные огоньки притормозивших автомобилей, выстроившихся в очередь. «Horch» поравнялся с привратником, тот наклонился и вежливо приподнял свой картуз. Моника едва опустила стекло и слегка кивнула.
– У меня к вам есть два предложения, герр фон Ридель, – сказала она.
– Может быть, мы перейдем на «ты»? Будем называть друг друга по имени? – предложил Эрих.
Моника как-то неуверенно кивнула.
– Хорошо, согласна, Эрих. Могу предложить вам, то есть тебе, поехать в рыбный ресторанчик «У Кристель», это недалеко, здесь же в Потсдаме, там очень неплохая кухня. У них бывают копченые угри. А можно отправиться в Берлин и поужинать там. Как вы, то есть ты, хочешь?
– Если в Берлин, – протянул Эрих, – тогда вам, то есть тебе, предстоит вернуться в Потсдам.
– Совсем необязательно, – замотала головой Моника. – У меня в Берлине есть своя квартира. Она не моя, а моего отца. Но я могу там всегда остановиться. У меня там личная киносъемочная лаборатория, могу показать.
– Тогда лучше в Берлин, – сказал Эрих. – Мне оттуда удобнее ехать во Франкфурт.
– Вы там остановились?
– Там мой дом.
– А где вы встречались с герром Клинге?
Эрих на мгновение задумался. Перед глазами всплыло узкое лицо и свешивающая на лоб челка.
– Это было во Франкфурте в апреле 1939 года, как раз после пятидесятилетия Гитлера и военного парада. Меня вызвали на призывной пункт и там зачислили в состав молодого резерва Франкфуртского-на-Одере пехотного полка. Клинге был там тоже. Его взяли на учения. А мне дали отсрочку. – Он помолчал. – А разве герр Клинге не сказал тебе об этом?
Моника молчала. Она спокойно рулила, автомобиль выехал на окружную дорогу. До Берлина, как показывал дорожный знак-указатель, оставалось двадцать пять километров. Теперь скорость увеличилась.
– Дело в том, – она вздохнула, – что мы с герром Клинге помолвлены. – Она помолчала. – Познакомились как раз во время парада. Он перебрался из Франкфурта в Берлин. Отцы решили нас поженить. Но потом все как-то затянулось. Да и война… И теперь, я думаю… Официально помолвка еще не расторгнута, но все к этому идет.
Бодрое настроение у Эриха пошло на спад. Он начинал понимать, что это знакомство не принесет ему никаких интересных перспектив, ни творческих, ни любовных. Ему лучше не прикасаться к Монике. Там, где Клинге, там горит красный свет – крайне опасно. А страдать, переживать… Этого ему хватает на фронте. С первого взгляда на новенький «Horch» он понял, что ей не ровня, и поход в ресторан или куда еще не имел никакого смысла.
Моника сбавила скорость, переключила дальний свет на ближний, они поехали гораздо медленней. Ехали в полной темноте. Встречные автомобили попадались редко. Эрих смотрел за окно и не узнавал местность. Все было темное, мрачное, никаких городских очертаний.
– Это район Райникендорф, – подсказала ему Моника. – Тут наша вилла. – Она затормозила. – Вот мы и приехали.
Эрих хотел было открыть дверь, но она его остановила.
– Сиди, пожалуйста, в машине. Я сама открою ворота и загоню ее в гараж. Не надо, чтобы соседи нас видели вместе. Там в гараже выйдешь.
Раздалось звяканье засова, и ворота открылись. Моника села за руль, и «Horch» аккуратно вкатился в подземный гараж. Моника вышла и, не зажигая света, стала крутить ручку подъемника, железные жалюзи медленно опустились. Теперь Эрих вышел из машины.
– Как все тайно… – изобразив недоумение, произнес он. – Может быть, лучше было бы посидеть в каком-нибудь общественном месте, там уж точно я не попался бы на глаза вашим соседям?
Моника приблизилась к нему.
– Не надо иронизировать, – произнесла она. – Это жилище моего отца, он занимает высокий партийный пост, и я не имею права хоть в какой-то мере бросить тень на его репутацию. И на свою тоже.
По внутренней лестнице они поднялись в переднюю, оттуда в просторную гостиную. Моника опустила темные шторы, щелкнула выключателем. Немного помигав, разгорелась люстра. По стенам висели картины в дорогих золоченых рамах, тут же стояли мягкие диваны с подушками, серванты с хрустальной посудой, посредине низкий столик, у окна рояль с поднятой крышкой. Моника зажгла свечи на столике и погасила люстру. Эрих приблизился к роялю. Толстые ковры скрадывали звуки шагов.
– О, это у вас «Bösendorfer»![7] – воскликнул он и обернулся к Монике.
Она подошла, перевернула страницы нот, села.
– Это не просто «Bösendorfer», Эрих, – она повернулась к нему. – На этом инструменте играл Ференц Лист.
Моника взяла первый аккорд, потом ее пальцы пробежали по всей хроматической гамме. Зала наполнилась необыкновенными переливчатыми звуками. Потом, резко ударив по клавишам, она заиграла Вторую венгерскую рапсодию Листа. Эрих стоял как оглушенный. Он уставился на клавиатуру, на стремительно бегавшие по ней ухоженные изящные пальцы. Ногти отточены, покрыты красным лаком. Какая легкость! Моника была прекрасной исполнительницей. Так бы стоял и слушал, забыв обо всем на свете.
Моника прекратила играть. Музыкальное опьянение спало. Она встала.
– Что с тобой? Ты чего загрустил?
– Все в порядке, – через силу улыбнулся Эрих. – Ты прекрасная исполнительница. Давно не слышал я такой игры. Спасибо.
– Хочешь попробовать, – она подняла левую бровь. – Ты же не только театральный актер, но еще, как мне сказали, неплохой музыкант? Ты в фильмах не только играл и танцевал, но и музицировал. Тебя снимали для еженедельного немецкого обозрения «Wochenschau».
– Откуда ты все это знаешь? От Клинге?
– Нет-нет, не волнуйся. Это сведения из других источников. В кинокартотеке студии «УФА» есть данные на каждого артиста, кто снимался в Бабельсберге. Я имею туда доступ.