– Держись, парень, – Эрих вспомнил Вилли, его ранение, подхватил своего товарища и потащил за собой. – Потерпи, еще только несколько шагов – и мы спасены!
Впереди замелькали фигуры в белых маскхалатах, в руках автоматы, наставленные на них, желтый свет фонариков, зазвучали незнакомые голоса. И вот наконец послышалась команда по-русски, которую они выучили и ждали:
– Стой! Руки вверх!
Эрих, уже потеряв дыхание, сунул в руку первого подошедшего солдата листовку. И буквально свалился с ног. Он не мог отдышаться. Андреаса подхватили подбежавшие люди в белых маскхалатах. Они о чем-то негромко поговорили между собой и потащили обоих немцев в лес.
Сзади автоматы и пулеметы строчили, не переставая, в небе засветились новые сигнальные ракеты, тотчас подключились тяжелые орудия. Спокойная рождественская ночь кончилась. Но выстрелы с той, с западной стороны уже никого не могли достать. Эриха и Андреаса уводили подальше от передовой, в безопасное место.
В лесу Эрих увидел накрытые белой сеткой орудия, копошившихся возле них солдат. Их подвели к большой крестьянской избе, из трубы которой вился светлый дымок. Все окна были занавешены, но сквозь щели пробивались тонкие полоски света. Наверное, это был штаб. Часовой с интересом уставился на приведенных немцев. Со скрипом открылась дверь.
Они вошли в просторное помещение, в нем было тепло, даже жарко, гудела белая печка. На стене портрет какого-то усатого человека в военной форме. Кто это, мелькнуло у Эриха в голове, Сталин? Но он разве усатый? На столе несколько полевых телефонов. У стен простые скамейки. Три человека в военной форме повернулись в сторону вошедших. Эриху пододвинули табурет. Он буквально свалился на него, ноги не держали. Андреаса подвели к скамейке, он сел и прислонился к стене. Глаза закрыты, лицо бледное. У двери встал часовой с винтовкой.
Прибежавшая девушка, в военной форме, с белой косынкой на голове сделала Андреасу перевязку и вместе с двумя военными ушла. Молоденький лейтенант сел за дальний столик, он не сводил глаз с немцев (Эрих уже разбирался в погонах, которые в Красной армии ввели с зимы этого года).
Дверь открылась, и вошел еще один офицер в светлом меховом полушубке. Он небрежно скинул полушубок на скамейку (судя по погонам, гауптман, по-русски капитан), сел на пододвинутый ему табурет прямо напротив Эриха. Офицер был в темно-зеленой форме, на голове шапка со звездочкой. И начался первый, самый утомительный и длинный в жизни Эриха допрос.
Его удивило, почему солдаты и офицеры в помещении не снимают головных уборов. У русских так принято? Говорил капитан на плохом немецком и требовал ответы на десятки вопросов, которые, как казалось Эриху, не имели отношения к двум немцам, добровольно сдавшимся в плен. Откуда они родом, зачем совершили побег, кто им помогал, состоят ли они в партии нацистов, есть ли у них в батальоне организация «Свободная Германия», есть ли в батальоне коммунисты, где находится Гитлер, сколько еще немцев готово сдаться в плен, какова численность батальона и какие орудия в нем.
Вопросы повторялись. Эрих уже устал, ему хотелось пить, но приходилось снова и снова отвечать на эти дурацкие вопросы. Почему капитан ничего не записывает? Почему он пытается поймать его на противоречиях? Они же добровольно пришли, они поверили русской листовке, зачем он сбивает их с толку? Принимает за шпионов? Вошла девушка в военной форме, села за большой стол, принялась крутить ручки телефонов. Она звонила и отвечала на телефонные звонки.
Андреас не открывал глаз, закусил нижнюю губу и чуть-чуть покачивал головой. Эрих понял, что это от боли, от незнакомой обстановки.
Капитан в шапке с красной звездочкой продолжал свой допрос:
– Какое у вас звание? Расскажите о своем социальном происхождении, о членстве в партии.
Лейтенант в углу за столиком что-то писал. Заносил показания? И вдруг вопрос:
– Вы видели Гитлера?
Эрих посмотрел на капитана с непониманием. Его вопрос был задан в шутку или всерьез?
– Да видел, – негромко произнес он и понял, что совершил оплошность.
– Вы с ним часто встречались? – тотчас последовал вопрос.
Эрих не выдержал.
– Я видел его на картинках и в документальных фильмах, – ясно и отчетливо произнес он, глядя в глаза капитану. – Гитлер – глава немецкого государства и партии. Но меня он к себе не вызывал.
Русский офицер ухмыльнулся, подошел к столу, о чем-то переговорил с девушкой, та опять стала крутить ручку телефона и потом громко закричала в трубку. Эрих ничего не понимал. Человек в шапке с красной звездочкой вытащил папироску. Размял ее и закурил. В помещении было душно от раскалившейся печки, а тут поплыли еще круги сизого дыма. Эрих закашлялся. Андреас открыл глаза, слегка застонал и тоже закашлялся. Девушка что-то сказала русскому капитану, тот снова усмехнулся. Но разогнал рукой дым и вышел из помещения. Эрих посмотрел на Андреаса.
– Ну что, дружище, будем приспосабливаться, похоже, мы тут не очень желанные гости. Как ты себя чувствуешь?
– Терпимо, терпимо, – зашептал Андреас, – но плечо болит все сильней. Я не выдержу, здесь очень жарко, у меня болит голова. Попить бы.
Девушка стала крутить ручку еще одного телефона и что-то снова настойчиво кричала в трубку. Наконец вошел капитан.
Андреас покачал головой:
– Мне тут все чуждо, незнакомо, они так кричат, а я ничего не понимаю.
– Другие страны – другие привычки, дорогой Андреас. Нам придется приспосабливаться.
Русский офицер тотчас подошел к ним.
– Никаких разговоров. Ждите, сейчас за вами приедут. Первый ты, раненый, – и он пальцем указал на Андреаса.
– Мы хотим вместе, – сказал Эрих, – мы друзья.
– Никаких «друзья», – строго ответил капитан. – Он раненый, его надо в госпиталь. А вас отвезут в полк. Так что сидите и ждите своей очереди.
К офицеру подошла девушка и что-то сказала. Капитан повернулся к Андреасу.
– Давай, поднимайся, Ганс, машина подошла. – И, повернувшись к Эриху, сказал уже более спокойно: – А вы оставайтесь.
Андреас с трудом поднялся, под глазами у него образовались темные круги. Хотел подойти к Эриху, попрощаться, но капитан не очень вежливо ухватил его за рукав и потянул за собой.
– Машина ждет, надо быстрее, быстрее, Ганс.
Но Андреас его не понимал. Глаза его расширились, он не хотел уходить от своего друга. Капитан в зимней шапке потерял терпение:
– Ну, давай же, Ганс! Ты чего упираешься? Машина ждать не будет!
Он взял Андреаса под руку и потащил его к двери.
– До встречи, Эрих, – крикнул Андреас, и его лицо исказила гримаса боли. – Я скоро поправлюсь. Я тебя найду! – Потом он резко повернулся к человеку в зимней шапке и громко сказал ему: – Отпусти мою руку, я не собираюсь убегать, мне же больно!
21. Хайне, а не Гейне
Конечно, в лагерной жизни есть свои преимущества. Это все-таки мирная жизнь. Никто не стреляет, не надо ходить на передовую, докладывать фельдфебелю, слушать его глупости, а главное, человек остался цел и невредим. Но есть и масса минусов: изнурительная работа, плохое питание, грязные бараки, вооруженная охрана из русских солдат, которых трудно понять, неизвестно, что они хотят. И тоска по общению со знакомыми камрадами, тоска по дому.
Когда появляется свободное время, когда не знаешь, чем себя занять, то остается одно – смотреть на забор, на колючую проволоку, смотреть до тошноты в горле, до головокружения. От этого можно сойти с ума. И невольно появляются свербящие голову мысли: зачем бежал, зачем пришел к русским, оставался бы со своими камрадами. И почему-то вспоминались слова присяги: «Клянусь Богу, что буду служить фюреру Адольфу Гитлеру, германскому государству, народу… я немецкий солдат и отдам свою жизнь…»
Он обманщик, клятвопреступник, зачем это сделал? Пусть убили бы, пусть сделали бы инвалидом, но не чувствовал бы такой подавленности, униженного положения военнопленного. Его превратили в подневольного раба, сделали безответной скотиной. К чему такой плен, что он ему дает? Какую свободу?
Эрих сжимал руками голову. Закрывал глаза, затыкал уши, не хотел ничего видеть и слышать. Не помогали попытки вспомнить лица театральных актеров, выступления на сцене, посиделки в кнайпе, шутки, смех. Эти воспоминания не раз выручали его на передовой в блиндаже, на коммутаторе. А в плену он забыл даже мать и отца. Картины сладостного прошлого не появлялись. Ни разу не вспомнил он ни о Блюмхен, ни об Альмут, ни разу не представил синие глаза Моники, ее подвижные пальцы на клавишах. Даже беседы с Андреасом не приходили в голову. А они, казалось, переговорили обо всем на свете. Почему им не разрешили быть вместе? Почему? Почему разделили, почему проявили такое жестокосердие, они ведь сдались. Оба упали к ногам победителей, зачем же топтать лежащих? Где Андреас, как он живет, сын священника со своими религиозными принципами, что делает в антихристианской стране, не сожалеет ли?
Лагерь не способствовал воспоминаниям. Он не способствовал ничему хорошему. Мирное прошлое, насыщенная театральная жизнь оставались в той Германии, к которой возврата уже нет и не будет. Как дела дома, как отец, мать, что с ними? Неизвестность. Зачем жить, когда вокруг враждебное окружение? От ежедневных тоскливых мыслей спасала только работа, от которой болели руки, едва гнулась спина, ныли ноги. Эрих вместе с другими военнопленными, такими же уставшими, худыми, оборванными ходил разбирать завалы разрушенных зданий. Его посылали мостить улицы. Из дня в день, из недели в неделю. Но и в самом лагере приходилось выполнять черновую работу: вычищать подвалы, чердаки, убирать мусор на территории, бегать на кухню, выносить оттуда пищевые отходы, приносить воду. А еще он пилил стволы деревьев, потом колол поленья. Весь день в беготне.
Под ногтями у него ежедневно накапливалась грязь. Он пытался веточками ее вычищать, но она набивалась снова. Ножницы им не давали. Нижнее белье почти истлело, нового никто не предлагал. Избавиться от грязи было невозможно. Никогда ранее не знавший интенсивной черновой работы, он буквально валился с ног, у него появились кровавые мозоли на руках. Его раздражали запахи сырости и гнили в общественном туалете. Где здесь, в этом вонючем пересыльном лагере, лазарет для военнопленных, хотелось ему крикнуть? Где нормальный душ, чтобы помыться? Где нормальный клозет?