Миновал один месяц, за ним другой, третий… Он перестал их считать.
За ними всегда наблюдал начальник. Никакой улыбки на лице, ни одного доброго слова. Он прихрамывал. Был ранен немецкой пулей? Кто он, бывший солдат, офицер? Нет, он больше похож на каменного сфинкса, настоящий истукан, вот кто он. Этот истукан каждый день сидел на пеньке. Иногда на переносной скамеечке. Хорошо, если курил, а то чаще открывал рот, произносил какие-то шипящие звуки. Эрих догадывался, какие. Начальник высказывал недовольство темпом работы, ее качеством. Кто поймет этот русский варварский язык? Одни приказы.
Иногда у Эриха возникало желание вырвать винтовку из рук солдата и влепить начальнику прикладом по затылку. Вмазать ему с такой же отчаянной силой, как учил он этому Андреаса. Чего ему еще надо? Они выполняли дневную норму. Они старались, подгоняли булыжник к булыжнику, они клали кирпичи и ладонями стирали капли раствора, во всем показывали немецкую аккуратность. Что еще требуется?
Но начальник все рано оставался недоволен, находил повод, чтобы придраться. Они все для него были фрицы, гансы, немцы, фашисты, враги. А какое питание давали им за этот тяжелый труд? Изо дня в день одно и то же – холодная жидкая каша из пшеницы, из ячменя, из пшена и редко из риса. Бульон с едва заметным картофелем. И никакого напоминания о мясе. Так, жиринки неизвестно от какого животного. Хлеб с соломой. Правда, когда Эриху выпадал наряд в лазарет и он обслуживал русских раненых, то чувствовал себя совсем по-другому. Его изредка поили витаминным бульоном, в котором плавали добавки из еловых и сосновых иголок, чтобы не выпадали зубы и волосы. Он хрустел морковкой, жевал капустные листья.
После тяжелой физической нагрузки Эрих падал на жесткий соломенный тюфяк и засыпал как убитый. Ничего ему не снилось, ничего!
Как-то утром, когда староста объявил подъем, Эрих не мог встать. Болело все тело. Он уже думал о том, не скрутить ли из обшивки матраса веревку, спрятать ее, а потом вечером, когда все уснут, сделать из нее петлю, надеть на шею, проверить на крепость… Он открыл глаза и увидел перед собой ненавистное лицо начальника. Привиделось? Откуда оно? Уже пришел? Чего ему надо? Эрих с трудом поднялся. Начальник не исчезал. Он стоял рядом с его койкой и что-то говорил. Тут же топтался солдат с винтовкой и тоже что-то говорил. Пришли за ним. На допрос? О чем они говорили? Наконец до него стала доходить суть, его Эриха переводят в другой лагерь. Далеко отсюда. Куда? Толком не объяснили. Забирай вещи и в путь. Он готов был поверить в Бога, во всех святых вместе с Моисеем, что ему выпала такая благодать. В другой лагерь? Ура, камрады! И даже спина перестала ныть. И с артистической улыбкой, на которую был еще способен, он ответил по-немецки, что любой другой лагерь в тысячу раз лучше, чем этот чертов, свинячий, вонючий, кошмарный пересыльный, в котором с военнопленными обходятся хуже, чем со скотом, и начальник в нем полный дурак. Эрих продолжал широко улыбаться. Они ничего не поняли и тоже заулыбались.
В глаза слепило жаркое августовское солнце. В плену Эрих находился уже восемь месяцев. «Моисей выведет нас, как он вывел народ израилев», – вспомнил он высказывание Андреаса. Его обыскали, проверили, нет ли при нем какого-либо оружия. Ничего не было. Вещмешок почти пустой. Он с трудом перевалил за дощатый борт грузовичка. Солдат уселся напротив, винтовку сжимал худыми коленками и руками держался за борт. Машину нещадно трясло, солдатик улыбался, что-то говорил, кажется, про поэта. Звучало имя Генриха Гейне. Эрих не понимал. Ехали они по представлениям Эриха часа три. Раз остановились на заправку горючим. И вот конечная остановка. Они спрыгнули на землю. Теперь предстояло идти пешком. Они двинулись по какому-то незнакомому поселку, мимо одноэтажных деревенских домов, где на них с опаской взирали женщины. Эрих шел впереди, чуть сбоку солдат с винтовкой наперевес. Какая-то сердобольная старушка сунула солдату кусок хлеба, он улыбнулся, что-то ответил ей. Потом, когда отошли подальше от домов, солдатик разломил хлеб пополам и одну половинку протянул немцу.
– Ешь, фриц.
Эти слова Эрих понимал без перевода. Солдатик ел и причмокивал. Эрих поблагодарил, съел только половинку, а оставшуюся горбушку спрятал в вещмешок. Они уже несколько часов в пути, но никто из офицеров не позаботился о том, чтобы дать солдату с собой сухой паек. Странные отношения у этих русских.
Через некоторое время солдат тронул Эриха за плечо.
– Слушай, немец, ты разве не знаешь писателя Генриха Гейне? – неожиданно на смеси русских и немецких слов спросил он его.
Они остановились. Солдат решил перекурить и предложил Эриху свернуть самокрутку из газетного листа. Эрих улыбнулся и знаками дал понять, что он не курит. Солдат с удовольствием затянулся, присел на поваленное бревно.
– Слушай, мне непонятно, почему ты не знаешь Генриха Гейне? Я учил его стихи в школе, у нас его считают великим немецким поэтом. А Карл Маркс – великий немецкий коммунист.
Эрих тоже присел, его начала раздражать назойливость солдата.
– Ты имеешь в виду немецкого поэта Хайнриха Хайне? – на смеси немецких и русских слов спросил он.
Солдат уставился на него, пытаясь понять, что произнес немец.
– Нет, – он недовольно затряс головой, удивляясь тупости немецкого заключенного. – Я говорю о другом, я говорю о поэте Генрихе Гейне, – громко и отчетливо произнес он.
До Эриха дошло, кого имел в виду солдат, но уступать он не хотел. Игра в непонимание его забавляла, ему хотелось продолжить ее.
– У нас нет такого поэта, как Генрих Гейне, – намеренно искажая язык с твердым «г» произнес он. – У нас был поэт Хайнрих Хайне, – на легком выдохе сказал он, – и другого не было.
Солдат был в полном недоумении. Он не понимал этого немца. Было чему удивляться. В школе учитель говорил ему о великом немецком поэте Генрихе Гейне, который писал прекрасные стихи, они учили их наизусть, а этот немец утверждал, как понял солдат, что такого поэта у немцев никогда не было. Он что врет? Ничего не знает? Или совершенно безграмотный? Гитлер отбил ему все мозги?
Эрих понял, что надо прояснить ситуацию.
– Ты, наверное, имеешь в виду немецкого поэта Хайнриха Хайне? – медленно и членораздельно сначала по-немецки и частично по-русски произнес он.
– Да нет же, – упорствовал солдат. – Не Хайне, а Гейне. Так говорил нам учитель в школе. Он не мог ошибиться. Гейне написал «Книгу песен», романтическую лирику. Еще поэму «Германия. Зимняя сказка». Он дружил с Карлом Марксом.
Эрих задумался. Стоило ли объяснять русскому разницу между одними и теми же словами на разных языках произносимыми по-разному? У него не хватало запаса русских слов, а русский солдат не знал немецких. Им обоим не хватало знания чужого языка! Отсюда непонимание. Отсюда вражда?
– Да, – продолжал солдат, как бы размышляя сам с собой. – Генрих Гейне – это да! Это лучшая немецкая литература, это еще «Лореляй», – и он неожиданно стал напевать знакомую мелодию.
И вот ведь что странно, поддержать эту мелодию Эрих не мог. Он ее почти забыл. Ее давно исключили из преподавания немецких песен в школе. И если она где и звучала, то говорили, что ее сочинитель из народа, он неизвестен.
– Ich weiss nicnt, was soll es bedeuten, dass ich so traurig bin…[8]
Солдат затянул песню фальцетом. Пел он, конечно, плохо. Фальшивил, но воображал, что исполняет стихи великого немецкого поэта Генриха Гейне. Хотел поразить заключенного немца своими знаниями. Смешной парень. Собственно, он был по-своему прав.
Они двинулись в путь. Эрих молчал. Теперь русский солдат был уверен, что сопровождаемый им немецкий заключенный абсолютно безграмотный. Гитлер лишил их элементарного образования. Как быть? Эрих просто не мог объяснить русскому солдату, что великий немецкий поэт Хайнрих Хайне в нацистской Германии был под запретом. Никто никогда не упоминал, что Хайне родился в Дюссельдорфе, что учился он в Геттенгине, Бонне и Берлине. Его книги сжигали в 1933 году. Костры горели в Берлине, перед зданием университета, где Хайне учился. Конечно, это было варварство, дикость. И потом мало кто отваживался хранить его книги в домашней библиотеке. Хайне был запрещен по одной простой причине – по своему происхождению он был евреем, как и его друг Карл Маркс. А затрагивать тему еврейства Эриху не хотелось, он не смог бы объяснить русскому солдату, почему Хайне запрещали в Германии. Запрещали не только Хайне. И он решил поучаствовать в пении. Тем более что в некоторых местах солдат полностью перевирал мелодию. Эрих подхватил и запел. Но на октаву ниже. Ему не нравился фальцет солдата.
– …Сказка из древних времен не выходит у меня из головы…
Худо-бедно, но теперь у них получился русско-немецкий дуэт. Солдат стал прислушиваться и подражать. Песня звучала на двух языках, у нее появилась ведущая мелодия. И теперь оба получали от пения удовольствие. И теперь оба улыбались друг другу и шагали почти в ногу. Мелодия сумела объединить двух чужих людей. Она обоим понравилась. И они горланили ее, никого не стесняясь. В этом совместном пении была своя прелесть. Растаял лед недоверия. Солдат широко улыбался, Эрих стал смелее улыбаться в ответ. Временами у них получался настоящий мужской дуэт.
– И воздух прохладен, и вечер настает, и спокойно катит свои волны величавый Рейн…
Наконец Эрих увидел тот самый величавый, овеянный легендами Рейн. Вот и набережная, рядом с ним Альмут Вагенхаус. Он вспомнил тот летний вечер, когда они катались на катере, плыли в низовье, дошли до мест, где из бурливой воды торчали высокие мощные скалы. Освещаемые красными заходящими лучами солнца, они очаровывали своим мрачным обликом, на самом верху скалы сидела чарующая дева, Лореляй, она распустила светлые волосы, расчесывала их золотым гребешком и напевала чудную мелодию, которой завлекала проплывавших мимо моряков. Эрих увидел того капитана, который соблазнился прелестями золотой девушки, направил свое судно на рифы, и его суденышко разбилось, он утонул, а душа его улетела на небо.