на и здравствующего Сталина, которые в обилии имелись в оперативной части.
Наконец Эрих увидел сам инструмент, ради которого пришел в клуб. В углу сцены стояло пианино красного цвета. Эрих не сводил с него глаз. Просто не верилось, что в лагере для военнопленных появился собственный музыкальный инструмент. Все-таки молодец инструктор, держит слово. После того первого и не очень удачного концерта в столовой Эрих испытал стресс, у него пропал аппетит, пропал интерес к актерской деятельности, вообще ничего не хотелось. Он чуть не заболел. Инструктор его не донимал, ждал, когда он восстановится, сам проявит инициативу. Но после Нового года пианино увезли. Концерт не состоялся. И Эрих постарался забыть о нем. Он слушал политиноформацию от инструктора, записывал, составлял планы занятий, приглашал на встречи солдат, офицеров, рассказывал о ситуации на фронте, отвечал на вопросы, потом выискивал среди них людей, близких к искусству: актеров, музыкантов, художников, предлагал им участвовать в организации спектаклей. Постепенно складывался коллектив. Но нужно было место, где они могли собираться.
Он поднялся на сцену, подошел вплотную к инструменту, осторожно поднял крышку. В полутьме загадочно поблескивали белые и черные клавиши. Пианино оказалось русского производства. Эрих прочитал «Красный Октябрь». Опять что-то политическое, революционное. В Германии на инструментах всегда ставили имя его производителя, так делали в Италии, во Франции. Россия другая страна – без личностей. А там где нет личностей, там нет духовности, там правит машина. Но русские любят музыку. И у них есть хорошие композиторы… Все-таки странные они люди! Получается, что «Красный Октябрь» – это производственная фабрика, станки? А кто же тогда создатель инструмента? Эрих не стал углубляться в тему. Бог с ними, с русскими. Ему здесь не жить. Нажал белую клавишу «до», она нормально отозвалась. Странным звуком наполнился барак. Он повторил голосом «до». Нажал следующую «ре», потом «ми» и так далее. Затем проиграл всю хроматическую гамму. Звучало неплохо.
Он пододвинул табурет, сел, заиграл. Пианино было немного расстроено. Но это не беда. Среди солдат есть настройщик, он подтянет струны. Главное, на нем можно упражняться. Он заиграл свой «Этюд. Подражание Шопену». Теперь, в полном одиночестве, у него получилось. Потом попробовал сыграть по памяти клавирные сонаты Гайдна, которые разучивал дома. И вспоминал дом.
Он видел спокойный Одер, тенистую набережную, потом представил себе улицу, где стоял родительский дом. На третьем этаже было открыто окно, и оттуда доносились звуки фортепьяно, клавирная соната Йозефа Гайдна, любимого композитора отца…
Сзади послышался шорох, какие-то легкие шаги, словно кто-то поднялся на сцену. Значит, снаружи услышали его игру, в зал пришли солдаты. Пусть слушают. Теперь Эрих никого не стеснялся. Продолжал самозабвенно играть. Кто-то стоял рядом и тяжело дышал. Эрих не оборачивался. Но вот он услышал громкое, злобное:
– Я знал, что ты продашься красным, сволочь! Ты всю жизнь был большевистским прихвостнем! Получи!
Эрих повернулся, хотел посмотреть, кто это сказал. Встать со стула ему не удалось. Высокий худой человек размахнулся. Удар пришелся на голову. На пол посыпались стеклянные осколки. У Эриха отпала нижняя челюсть. По лицу и рукам стекала странная кровь, окрашенная в фиолетовый цвет. Он сделал попытку встать, посмотреть, кто был этот человек… В этот момент с силой упала крышка пианино. Острая боль пронзила пальцы, отдалась в голову. Он хотел удержать равновесие, но только оставил кровавые полосы на клавишах, повалился на пол и потерял сознание.
Он лежал в палате лечебной части, голова была забинтована, пальцы тоже. Замначальника лагеря Иван Кузьмич держал перед его лицом фотографию коротко стриженного человека в форме солдата вермахта.
– Вы его узнаете? – в который раз спрашивал он.
Эрих узнал его и без челки. Догадался по взгляду черных острых глаз. Это был его давний противник, человек, с которым у него с самого начала не складывались отношения. Они познакомились в казармах генерала Людендорфа, где Эриха зачислили в состав молодого резерва Франкфуртского-на-Одере пехотного полка. Клинге отправился на учения. А Эриха отправили домой, служить в театре. Вот Клинге и взбесился.
– Он вам знаком? – продолжал спрашивать замначальника. Рядом с ним сидел еще один человек в военной форме с погонами майора. Он прислушивался и просил ему переводить.
– Вы встречались с ним раньше, в Германии, в каких городах, где?
Эрих молчал.
– Он член нацистской партии, он эсэсовец? У него под мышкой мы обнаружили наколку, две символические «руны».
– Назовите его имя и фамилию!
Эрих обдумывал свой ответ. Ему не хотелось отвечать на эти вопросы. Тотчас вспомнился изнурительный допрос в тот первый день побега. Какие же русские странные, им говоришь «нет», они не верят и продолжают спрашивать. Что изменится от того, что он скажет «да»? В этом деле он помогать им не будет. Все, что произошло в клубном бараке, касалось только его и коротко стриженного человека с черными острыми глазами. Они враждовали с первого дня знакомства. Оба знали, что им не по пути. Знали, что если их пути пересекутся, то одному несдобровать. Так и произошло. Оснований для ненависти к Эриху у Клинге было более чем достаточно. Эрих соблазнил его невесту, стал непримиримым соперником, они оба готовы были убить друг друга. Но это касалось только их двоих. И никого больше.
– Вы плохо себя чувствуете? Не можете отвечать? – продолжал замначальника лагеря.
– Нет, – едва слышно ответил Эрих. – Я чувствую себя лучше.
– Почему вы ничего не говорите об этом человеке? Вам нужна очная ставка?
– Нет, – твердо ответил Эрих. – Я не знал этого человека, никогда его раньше не встречал.
Замначальника лагеря и майор начали совещаться. Эрих откинулся назад, закрыл глаза. У него в голове зазвучала мелодия Хорста Веселя. Они познакомились в призывном пункте. Протянули друг другу руки. И на этом все хорошее между ними кончилось. В памяти остался только его спускающаяся на глаза челка и жгучий ненавидящий взгляд. Такой же взгляд Эрих почувствовал на себе в артистическом ресторане в Бабельсберге, где он увидел Монику…
– Герр фон Ридель, майор Ладошкин, не верит, что вы не знали этого человека. По нашим сведениям его зовут Зигфрид Адольф Клинге. Припоминаете? Он член нацистской партии, офицер в звании штурмфюрера СС. Это как у нас лейтенант. Жил в вашем родном Франкфурте, потом в Берлине и Потсдаме. Был связан с театральной деятельностью. Когда он попал к нам в плен, то назвался вымышленным именем – Карл Берг. Но нам нужны свидетели, которые подтвердили бы его настоящие данные. Пожалуйста, вспомните, это очень важно. Мы должны судить этого человека. Речь идет о его жизни и смерти. От вас зависит решение.
Хотел ли Эрих его смерти? Едва ли. Носить в сердце груз, что ты своим приговором отправил человека на казнь? Нет, это не для него. И он в который раз отрицательно замотал головой.
– Я никогда раньше не знал этого человека, никогда с ним не встречался, – хрипло произнес он и сделал глотательное движение. – Ни на каких фронтах его не видел. – Сделал паузу. – Но он мог меня видеть на сцене, в кино. Я артист, выступал во Франкфурте, Берлине, Потсдаме, Дрездене. Меня видели многие. Почему он это сделал, я не знаю. – Эрих закашлялся и закрыл глаза. У него начинала болеть голова. Он пересилил себя, открыл глаза, уловил на себе внимательные взгляды обоих и продолжил: – В лагере есть люди, которые меня не любят. Они не любят за то, что я перешел в комитет «Свободная Германия». Некоторые офицеры считают, что я продался красным, стал большевиком. Они хотели бы мне отомстить.
Он остался лежать с закрытыми глазами. Больше вопросов ему не задавали. Замначальника лагеря и майор Ладошкин поблагодарили его и ушли.
Поправлялся он медленно. К нему изредка забегали то Людвиг, то Мартин. Приходил инструктор, подбадривал, приносил гостинцы, сухарики к чаю, откуда-то доставал леденцы. Все желали ему скорейшего выздоровления и ждали возвращения. Работы у них прибавилось, в лагере появились новые военнопленные, надо искать таланты. Без Эриха сделать это невозможно. Через две недели с его головы сняли повязку. Череп не поврежден. Он почувствовал себя лучше, в ушах уже не так шумело, выходил дышать в коридор, спускался в небольшой садик. С пальцами тоже ничего серьезного не произошло, переломов не было, просто сильный ушиб и отек.
– Через неделю я вас выпишу, – с помощью пальцев и немецких слов объяснила ему начальник санчасти, московский врач Ольга Ивановна. – У вас все идет на поправку. Гуляйте на здоровье, думайте о хорошем. Ждем ваших фортепианных концертов.
24. Заберите свой нож
– Апрель, апрель, он сам не знает, чего хочет, – произнес инструктор известную немецкую поговорку, поднялся из-за стола, открыл окно, в задымленную комнату ворвался свежий воздух. – Я полагаю, что в следующее воскресенье мы можем собрать в столовой солдат и офицеров, вернее, не соберем, а пригласим. Повесим объявление, в котором будет сказано, что все желающие могут посетить концерт, подготовленный силами военнопленных. Вот вам томик стихов Гейне, его прислали из Москвы. Они на немецком. Мне кажется, вам надо прочитать его поэму «Германия. Зимняя сказка». Он жил в эмиграции во Франции и боль изгнанника в этой поэме чувствуется особо. Тема злободневная. Как вы считаете? Через неделю сможете?
Эрих полистал книгу и в сомнении покачал головой.
– В поэме двадцать семь глав. Мне надо выучить хотя бы часть. Учить наизусть. Иначе Гейне не поймут. Он чужд немецкому слуху.
– Не понимаю, зачем учить его стихи наизусть? – на лице инструктора появилось неподдельное удивление. – Это не профессиональная сцена, зрители – знакомые вам солдаты и офицеры. Им нужен чтец-декламатор, берите книжку в руки и читайте. Никто не осудит.
– Нет-нет, так нельзя, – убежденно сказал Эрих. – Дело в том, что воздействие стихов, которые чтец произносит со сцены без книги, без листков, это как бы его собственное произведение, отсюда большее эмоциональное воздействие. Мне бы не хотелось, чтобы у слушателей в зале появилась мысль, что так прочесть может каждый. Понимаете?