Они помолчали. Эрих поинтересовался у отца, как все остальные, как поживает тетя Хелен, дядя Отто?
Отец помолчал, вздохнул, потом посмотрел ему в глаза.
– Эрих, скажу правду. – Он нервно, как от озноба, потер свои плечи. – Несчастье не обошло нашу семью. Год назад Хелен попала под бомбежку, ее ранило, отправили в больницу… Она там скончалась, не было лекарств. Наш Отто, наш храбрый фэйнрих, – отец перевел дыхание, потом продолжил: – Отто стал совершенным инвалидом, у него отказывали ноги, он еле двигался. Потом… Потом не выдержал одиночества… Он покончил с собой, Эрих. Достал свой трофейный наган – и все. Это был русский наган, Эрих! – Они, не сговариваясь, поднесли рюмки к губам и разом выпили. – Это был шок для меня, для твоей матери. А Бедная Гудрун, столько на нее свалилось… Она сейчас живет в Гамбурге, там же работает, занимается сыном. Мальчуган очень славный. Жаль Лотара, нацист, но… хороший парень. Мы бы его перевоспитали. Он так и не вернулся из подводного похода. Да, вот еще новость для тебя. Год назад из Дюссельдорфа звонила Альмут Вагенхауз, спрашивала о тебе, но где она теперь, не знаю. Телефонной связи у нас уже год, как нет. Вроде все… Других новостей у меня, Эрих, нет. А если есть, то они совсем не радостные. Но главное, то страшное прошлое уже ушло, исчезло, и жизнь продолжается.
– Давай помянем наших погибших.
Они снова выпили. Лицо у отца раскраснелось, он смотрел на Эриха, и в уголках губ у него таилась довольная улыбка.
– Ой, подожди, подожди! – он вскочил из-за стола. – Прежде чем выпьем за твое окончательное возвращение, я хочу, чтобы ты прочитал одно послание. Ты должен его прочитать. – Отец подбежал к комоду, достал из него синюю бандерольку. – Это принесла наша почтальон, фрау Вильде. Ты ее знаешь, она совершенно одинока, ни один из ее мужчин не вернулся… Вот, держи письмо. Я когда прочитал, то не знал горевать или радоваться. Во всяком случае, никто из военных к нам не приходил.
Эрих взял в руки листок бумаги с печатным текстом. Такие он уже видел. Это были похоронные извещения. Отец стал читать вслух:
– «…Сожалеем, но Ваш сын не вернулся из разведки. Он был настоящим солдатом, все его чувства и помыслы были направлены на победу Германии». Внизу подпись: майор Герд Хойс, старший фельдфебель Штефан Браун. Дата 29 декабря 1943 года».
– Вот такой рождественский подарок мы получили по почте после Нового 1944 года, – развел руками отец. – Я долго размышлял по поводу слов «не вернулся из разведки», – продолжал он. – Пытался понять, что скрывается за этой фразой. И успокаивал мать, говорил, что ты послушался моего совета, сдался русским в плен. Мы, конечно, здорово переживали. Но вспоминали тебя, ждали, надеялись. Теперь все это позади. Теперь ты дома. – Он задумался. – Стоп! – внезапно произнес он. – Есть еще одно сообщение, оно лично для тебя. – Он наморщил лоб. – Еще одно письмо. Оно, кажется, в шкафу. Его принесла лично одна фрейлейн, фамилию ее, извини, я забыл. Но ты ее хорошо знаешь. – Он тяжело поднялся, дошел до шкафа, вытащил из верхнего ящика конверт. – Вот тут написано: «Луизе Блюм», – и адрес почему-то по-английски: «Hollywood, Los Angeles, USA». Она что, американка, из Лос-Анджелеса?
Эрих ничего не понял, пожал плечами, вскрыл конверт. Три сложенных вместе листочка и торопливый почерк карандашом.
«How do you do?[12] Дорогой Эрих, привет, привет. Не могла не написать тебе, хотя ты не жаждешь поддерживать со мной связи. После войны положение мое было отчаянное. Устроилась в американской столовой под Мюнхеном. Рейхсмарки никому не нужны, долларов у меня нет, мое немецкое пение в нынешние времена никого не прельщает, в американских казино требуются красивые женщины, но для других целей. Конечно, хорошо выступать перед офицерами, но… Но нужен английский язык. По вечерам я учу этот чертов язык, учу остервенело, не хочу быть посудомойкой, не могу… Если бы ты видел мои красные руки… Нет, к такой жизни я не привыкну. Кстати, русские арестовали Грюндгенса. Он представился как генерал-интендант, что в немецком означает, как ты знаешь, главный режиссер, русские посчитали его немецким генералом, чуть не расстреляли. Потом отправили в лагерь. Вот и вся награда за искусство. Выдающегося актера в лагерь? Кошмар. Он там устроил самодеятельный театр… А куда деваться мне, не знаю… Но не будем о грустном… Недавно у меня появился ухажер. Он не генерал, и даже не лейтенант, а всего лишь сержант. Увы, в этой столовой нет высоких офицеров, а мне далеко не двадцать. Но, главное, он живет в Лос-Анджелесе, представляешь! Кажется, в пригороде. И зовет меня с собой. Это шанс, недели через три я уеду, билеты заказаны. Мне скоро тридцать, это не возраст, чтобы унывать, но и начинать все с нуля очень тяжело. Попробую. О Голливуде я мечтала с юности. Это рай для артистов. Только не ожидала, что предстоит поехать туда женой американского солдата. Правда, у него немножко другой цвет кожи, темный… Вот ужас!
Я была бы рада, если бы ты дал знать о себе. Приезжай в Голливуд, мой дорогой Эрих. Мне трудно расставаться с родиной. Я даже плакала… Может быть, мы с тобой сумеем показать американцам, на что способны немецкие артисты. Снимемся в паре фильмов… Заработаем кучу долларов, как тогда в Бабельсберге… Goodbye, my Darling, прощай, мой дорогой, не забывай, твоя Блюмхен, июль 1945 года».
Написано четыре месяца назад. Тональность письма и радостная, и тревожная. По всей видимости, Блюмхен уже улетела в Америку. Что там ее ждет? Попадет ли она в Голливуд? Найдет ли свое место? Это большой вопрос. Великой актрисой ее не назовешь, но пробивной талант есть. Эрих вздохнул, убрал письмо в карман.
– Ты расстроен? – озабоченно спросил отец.
– Да нет, совсем нет, – он улыбнулся. – Ты же знаешь, с фрейлейн Блюм я играл вместе в театре, снимался на киностудии в Бабельсберге. Интересная энергичная женщина, но с характером. Она, написала, что уехала в Америку. Надеется найти свое счастье в Голливуде, зовет меня. – Он помолчал. – У каждого своя судьба. За океаном может быть и рай, но только он для американцев.
Отец вытащил из шкафа всю мужскую одежду, которая имелась в доме. Эрих переоделся в знакомый отцовский выходной темно-серый костюм, взял в руки плащ. Вот и та самая зеленая фетровая шляпа. Посмотрел на себя в зеркало. Исхудавший пожилой мужчина. Гражданское платье сидело на нем, как на вешалке. Башмаки чуть не спадали. Он потерял свыше тридцати фунтов веса, почти пятнадцать килограммов.
Эрих вышел на улицу. Хотел прогуляться. Ему все еще не верилось, что он на свободе, что жив, здоров, на теле ни одной царапины, не считая «мирного» шрама на голове, на нем нормальное цивильное платье, и ему никуда не надо ехать и спешить…
Была вторая половина ноября 1945 года, после окончания войны прошло почти шесть месяцев. Светило нежаркое солнышко, деревья уже облетели. Хотя на некоторых еще сохранились ярко-красные, желтые и даже зеленые листья.
У осени в Германии более яркие цвета, чем в России. Сказывается селекция и культивация. Курфюрсты не были дураками, сажали только отборные сортовые деревья. И после осеннего дождя краски оживали. Листья клена просто пламенели. Осенью листва берез приобретала насыщенный золотой цвет, иногда с розовым оттенком. У лип кроны круглые, подстриженные, как шары, желтые листья напоминают гигантские одуванчики. Зато летом эти «одуванчики» дают плотную тень. Их неслучайно высаживали вдоль дорог. Проезжавшие в жаркий день в карете курфюрсты могли наслаждаться сладким ароматом и прохладой.
Немцы – рациональная нация. Ничего просто так не делают. Деревья выжили, и народ выживет. И впереди у Эриха свой выбор, своя селекция, каким идти путем, снова в артисты или куда-то еще. Какой будет она, эта мирная жизнь? Возродится ли театральное искусство? Стоит ли ехать ему в Бабельсберг, в этот немецкий Голливуд, о котором столько мечтал? Да, вопросы, вопросы…
А Берлин? Как он выглядит, что осталось от прежнего веселого, жизнерадостного Берлина? Прозвучит ли снова заводной марш Пауля Линке «Берлинский воздух», появятся ли танцующие?
Эрих вспомнил статью в нацистской «Völkischer Beobachter» о планах грандиозной перестройки Берлина. Знаменитую Унтер-ден-Линден собирались расширять до 120 метров. Она должна была стать центральной осью всего города. Символом величия планировалось сделать Бранденбургские ворота с квадригой и богиней победы Нике.
В 1806 году французский император Наполеон разгромил прусскую армию, его войска торжественным маршем прошагали под Бранденбургскими воротами. Теперь под этими воротами маршируют советские солдаты.
Увы, Берлин не затмил собой Париж и Лондон. Его не переименовали в «Germania». В Лету канули духовные немецкие наставники, исчезла завоевательская философия, нет больше расового неравенства. Арийцы, спустившиеся с гор, исчезли. Вместе с ними исчезло «пространство как фактор силы».
Эрих опустил руку во внутренний карман пиджака, нащупал листок бумаги, вытащил его. Развернул. Сердце забилось учащенно. Что это, сигнал свыше? В Бога он не верил, но ведь неслучайно в руках у него появилось это послание. В правом углу листка золотыми буквами было вытеснено: «Моника Хауфф, помощник режиссера» и адрес: студия «УФА», Бабельсберг, Потсдам, номер телефона. Внизу написанные второпях строчки: «Герр фон Ридель, я буду ждать вас у центрального входа в киностудию “УФА” ровно в семь, Моника». И дата 17 ноября 1943 года.
Письмо в его руках подрагивало. Он снова и снова читал эти краткие строчки. Моисей нас выведет, вспомнил слова Андреаса. Где Андреас, что с ним? Отыщется ли он теперь? Если с Моникой все в порядке, если она, как и прежде, работает в Потсдаме, приезжает в Берлин в Райникендорф, то с ней можно встретиться. Теперь можно не опасаться социального различия, теперь мир изменился, стал с головы на ноги. Ровно два года назад получил он эту записку. Тогда была другая жизнь, в другом государстве. Значит, есть прямой смысл поехать в Потсдам. Отыскать ее. Прямо завтра? И повод для этого есть. Мартин говорил, что в киноархиве Бабельсберга хранятся многие фильмы, есть там и с его, Эриха, участием. Инт