— Впрочем, — решил художник после некоторого размышления, — есть весьма простое средство убедить их, что содержание письма мне не известно. Стоит только завтра после чая снова вложить послание маркизы в прежний конверт, убрав прейскурант. Тогда виновные ничего не заподозрят.
Итак, Либуа не сжег письмо, а положил его в карман вместе с другими бумагами. Сделав это, он разделся и лег в постель с мыслью, что наконец-то хорошо выспится и тем самым вознаградит себя за прошлую ночь. Пять минут спустя он уже спал.
Сон Либуа не был так крепок, как сон Монжёза, который хвастался, что может спать при пушечных выстрелах. Среди ночи художник проснулся от легкого шума. Он открыл глаза.
Комната была слабо озарена лунным светом, и художник различил силуэт мужчины, который на цыпочках шел по комнате.
«Э, да это доктор», — подумал Либуа, но не сделал ни малейшего движения, чтобы не испугать ночного посетителя.
Морер нащупал одежду художника и взял в руки злополучный жакет.
«А, он пришел украсть у меня письмо», — догадался Либуа и изумился, увидев, что доктор, вынув нужное письмо, положил ему в карман другое.
Потом, тихонько пробравшись к окну, Морер вылез в него и, слегка притворив, исчез. Письмо, компрометирующее маркизу, доктор заменил другим, написанным также госпожой Монжёз и обращенным к портнихе Пигаш.
— Недурно! Морер и маркиза — люди изобретательные, — одобрил художник.
Потом, вспомнив о прейскуранте, похищенном доктором, Либуа расхохотался.
— Впрочем, он не напрасно так старался: узнает по крайней мере, сколько стоят краски у моего торговца.
Уверенный, что никто больше его не побеспокоит, Либуа уже почти заснул, когда среди ночной тишины вдруг раздался выстрел.
«Ого, уж не в доктора ли стреляли? — с тревогой подумал он. — Забираясь среди ночи к соседям, Морер рискует попасть под пули Генёка или сторожей…»
Но художник не додумал эту мысль — его одолел сон.
Поль проснулся на восходе, около пяти, когда лучи солнца осветили комнату. И на этот раз маркизу, громко храпевшему наверху, не пришлось будить его. Художник оделся, накинул жакет и вынул из кармана письмо, принесенное Морером.
Tа же бумага, той же формы и величины конверт, почерком маркизы написанные слова: «Господину Монжёзу».
Побуждаемый желанием разузнать о ночном выстреле, Либуа не стал будить маркиза, а отправился в сад кратчайшим путем, то есть через окно. Надеясь найти Генёка в огороде, как и накануне, художник сразу направился туда.
Действительно, Генёк с заступом в руке вскапывал землю. Неподалеку от него стояло ружье, прислоненное к дереву. С первого взгляда Либуа определил, что один из стволов был разряжен.
Заметив художника, Генёк выпрямился и оперся на заступ.
— Здравствуйте, господин, — произнес он.
— Здравствуйте, Генёк, — отозвался Либуа, сделав несколько шагов и приблизившись к ружью.
Он уже собрался взять его в руки, как садовник воскликнул:
— Осторожнее, оно заряжено!
— Ого! Я вижу, вы не забыли приказаний маркиза, — заметил он, смеясь. — Это ружье, очевидно, приготовлено на завтрак четвероногому Нотариусу. Вчера филе, сегодня свинцовая пуля… Он найдет, что завтраки, хоть и следуют один за другим, но различаются между собой.
И тут, сделав вид, что он только что увидел спущенный курок, Либуа вскрикнул:
— Как! Бедный Нотариус уже позавтракал?
— Нет, — покачал головой Генёк, — это я стрелял не в собаку.
— Ого! Так в кого же?
— В одного из браконьеров, которые являются по ночам в парк воровать кроликов.
— И что же? — с тревогой спросил Либуа.
— Около двух часов утра я подметил одного, тихонько пробиравшегося к кустам. Тогда я выстрелил, правда, наудачу.
— И не попали? — прервал его художник, беспокоясь за Морера.
— Может, и не попал, — ответил Генёк с неприятной улыбкой, — но, когда я служил на таможне, меня считали хорошим стрелком. Я зря не тратил пороха.
— А вы были таможенным?
— Да… береговым таможенным. Я жил на берегу под палящими лучами солнца, на холодном морском ветру, выслеживая контрабандистов. И, хотя нынешней ночью я стрелял наудачу, пари держу, что браконьер унес мою дробь в своем крылышке.
Художник тревожился за доктора, но нашел благоразумным сменить тему разговора:
— Бедному Нотариусу не избежать своей участи…
Поль напрасно затронул эту тему, ибо тотчас лицо бретонца приняло такое свирепое выражение, что Либуа содрогнулся.
— О да! — проворчал садовник дрожащим от бешенства голосом.
Было очевидно, что Генёк думал отнюдь не о собаке, а о двуногом нотариусе Ренодене, похитившем у него жену. Художник, заметив, что коснулся опасной темы, вновь попытался направить разговор в другое русло.
— Как вы думаете, может получиться так, что к вечеру собака будет уже зарыта в том месте, которое указал вам Монжёз?..
— Собака будет в яме еще до полудня.
Разговор был прерван шумом шагов и голосом маркиза, который кричал:
— Ты, как видно, встаешь с первыми петухами, любезный друг! Я наскоро оделся, чтобы пойти будить тебя. Вхожу в комнату, а там никого! Птичка уже улетела!
Заметив садовника, Монжёз прервал свою речь, чтобы сказать бретонцу:
— Искреннее спасибо тебе, Генёк. Я сейчас прошел мимо клумбы с розами, они великолепны! Будет из чего составить букет для маркизы, которая, как тебе известно, страстная любительница роз…
— Это и мой любимый цветок, — наивно заметил Либуа.
— В самом деле? — воскликнул маркиз. — Ты любишь розы? Хочешь, я велю послать их тебе? Каждую неделю кто-нибудь из замка ездит в Париж. Тебе привезут целую охапку. Дай свой адрес Генёку. Он или кто-нибудь из слуг поедут в Париж и привезут тебе цветов.
Либуа поискал в кармане и дал садовнику свою карточку. Тотчас после этого Монжёз взял Поля под руку и увлек с собой:
— Нам пора, едем!
Но, сделав несколько шагов, он остановился и обернулся к садовнику со словами:
— Генёк, не забудь о Нотариусе.
— Будьте спокойны, сударь, он получит по заслугам, — отозвался гигант.
— Ты не забыл место, которое я показал тебе?
— Нет-нет, господин маркиз. Я ничего не забыл, клянусь вам! — произнес Генёк.
Тогда маркиз продолжил путь, бормоча фразу, которую уже произнес вчера:
— Легру будет почти прав…
Только художник, вспомнив о том, что вознамерился выпытать у маркиза объяснение, открыл рот, как Монжёз вдруг остановился с изумленным видом, глядя на замок.
Либуа посмотрел в том же направлении и был немало удивлен, увидев приближающуюся к ним маркизу в легком пеньюаре, с волосами, заплетенными в косы, в крошечных туфельках — словом, в наряде женщины, только что вставшей с постели.
Маркиз, оправившись от изумления, с улыбкой пошел к ней навстречу.
— Вот ведь чудо! Что это ты, Лоретта, встала так рано?
— Мне захотелось повидать тебя перед отъездом, дорогой Робер, потому что вчера, когда я ложилась спать, мне пришло в голову, что я неверно описала нужное мне платье… Можно я взгляну?..
С этими словами она протянула руку к художнику. Тот достал из кармана конверт и отдал женщине. Покачивая головой, маркиза прочитала письмо, вполголоса повторяя:
— Да, все верно.
После чего отдала его мужу и прибавила:
— Теперь я уверена, что госпожа Пигаш не ошибется.
Либуа внутренне ликовал.
«Эта комедия, — думал он, — разыгрывается лично для меня. Доктор сообщил ей, что у меня есть подозрения, и она хочет развеять их, прочитав при мне содержание письма, которое они придумали ночью».
Между тем госпожа Монжёз подставила мужу лоб для поцелуя и проговорила ласковым тоном:
— Теперь, Робер, я тебя больше не удерживаю.
Поклонившись Либуа, женщина пожелала им счастливого пути. Поклон, обращенный к живописцу, сопровождался улыбкой, как ему показалось, полной иронии.
Кланяясь ей в свою очередь, он подумал: «Так вы воображаете, прекрасная маркиза, что провели меня? Подождите: увидев прейскурант, вы разочаруетесь».
Монжёз посмотрел на часы.
— Скорее, не то мы опоздаем! — восклик— нул он.
Приятели направились к маленькой калитке по той же тропинке, что и вчера. Как и вчера, Монжёз, проходя между одиннадцатым и двенадцатым дубом с правой стороны, где он велел зарыть собаку, презрительно пожал плечами и пробормотал:
— Идиот этот Легру! Вообразить, что я поверю такой нелепице!
Отворив калитку, они увидели ожидавший их там экипаж. И в эту минуту в парке прозвучал выстрел.
— Это Генёк! — заявил Монжёз. — Он, вероятно, стрелял в собаку… Значит, собаки больше нет. Я еще не видел, чтобы проклятый бретонец промахнулся, — прибавил маркиз.
После этих слов он рассмеялся и продолжил:
— Готов держать пари, что, убивая четвероногого Нотариуса, он думал о двуногом, который похитил у него жену. Вот человек, который никак не может свыкнуться с рогами. Горе его жене и ее старому обожателю, если он найдет их!
— Полно! Позлится и забудет! — предположил художник, хотя вовсе так не считал.
— О, ты не знаешь его! Обманутые мужья вроде Генёка походят на глухих, которые постоянно воображают, будто все вокруг только и делают, что говорят о них или смеются над ними. Раз двадцать я видел, как он подслушивает…
— Я и сам убедился в этом три дня назад, когда мы разговаривали, сидя на скамье в саду, — напомнил художник.
— Да, когда он подслушивал в соседних кустах, в то время как мы говорили о госпоже Вервен. Ведь мы о ней говорили тогда, не правда ли?
— Именно. Ты закричал «Кто тут?» в ту минуту, когда назвал мне ее адрес и фамилию.
— Представь себе, если бы я знал, где скрывается беглая садовница, что мне совершенно не известно, клянусь тебе… мы могли бы также болтать о ней, полагая, что мы одни, а таким образом подслушивающий мог напасть на след… И мы невольно стали бы причиной ужасного несчастья.
— Правда! Ты полагаешь, что Генёк не простил бы любовника?
— Повторяю тебе: я не дал бы и четырех су за шкуру Ренодена, — твердо сказал маркиз, выходя из экипажа возле вокзала.